Больше всех трунила над графом Григорием его супруга, Елизавета Петровна. С редким радушием и веселостью принимала она своих расшалившихся родичей. Федор Вадковский после обеда обычно на скрипке играл.
Тагино еще более оживилось, когда прибыл в поместье шестнадцатилетний лейб-гвардии гусарский корнет, граф Васенька Бобринский, внук императрицы Екатерины, то есть сын ее внебрачного сына, беспутного графа Алексея Григорьевича Бобринского, несметного богача. Хотя Васенька еще не вступил членом в Тайное общество, однако Барятинский обещал его в ближайшее время принять и вводил в курс многих планов и дел. Бобринский сразу же взбудоражил кружок тагинских заговорщиков, сообщив о своем давно созревшем решении создать где-нибудь в Германии, но поближе, подпольную типографию для размножения документов, листовок, нелегальной политической литературы, в чем давно уже ощущалась насущная надобность. Бобринский внес на это дело князю Барятинскому десять тысяч рублей и готов был еще больше пожертвовать, сколько понадобится.
Не удалось Никите укрыться в деревне от дел Тайного общества. Дни и долгие вечера протекли в обсуждении дел типографии, в спорах о военном восстании. Обсуждали разногласия в Обществах, говорили о земельном разделе. Вспоминали, конечно, военные поселения, на которые сильно рассчитывали...
В результате всех этих бесед Теодор пришел к выводу, что необходимо немедленно писать в Тульчин подробное донесение Пестелю, главе Южного общества. А сейчас есть возможность срочно переправить письмо с графом Николаем Булгари, который, по дороге от батюшки своего, со дня на день должен заехать из Белгорода в Курск и захватить с собою бумаги и письма в Тульчин.
Вадковский тотчас занялся составленьем доклада. Время шло незаметно. Наступала пора вернуться к полку.
К тому же вольготная жизнь молодежи внезапно оборвалась: тяжело заболела графиня Елизавета Петровна — ее разбил паралич. Гости поняли, что следует уезжать.
Через день, холодным солнечным утром, в коляске с Бобринским отбыл Толстой. Нежно и трогательно-ласково прощался он с Лизанькой... Она плакала и даже не скрывала слез, струившихся по смуглым щекам. А еще через день Алексей тоже уехал вместе с Вадковским, намереваясь из Курска сразу двинуться дальше, в орловское имение батюшки Чернь.
Не хотелось им уезжать. Утром погода испортилась. С северо-запада начал дуть жесткий, резкий ветер-лобач. Словно ярясь, срывал с головы дорожные фуражки, пробивался сквозь шинели, мундиры. Лошадям было трудно тянуть; они то и дело сбивались на шаг. «Ишь ты, ветрожиг какой взбесился! — ворчал возница. — То-то на Евлампию аккурат в эту самую сторону месяц рога оборотил».
Федик о рогах пошутил. Алексею ветер дул в ухо вглубь, в самый раструб. «Фу, черт! Не простыть бы».
— А вон, господа офицеры, глядите, градовитая туча идет, без дождя. Страсть-то какая!
Град налетел единым беспощадным шквалом. Градины били не зернами, не горошками, а словно пригоршнями, корявыми ледяными осколками. Они больно царапали кожу щек, рук, хлестали по темени, по плечам. Ямщик сокрушался. Беда небывалая — осенью град. Сколько озимых побьет он в полях!
Градоносная туча ушла так же внезапно. И на ее место принесло дождь-мокрягу, осенний, бесконечный, изнурительный, нудный. Скоро нитки сухой не осталось. Федя старательно оберегал скрипку в футляре, чтобы она не намокла. У Алексея в левом ухе стало болью стрелять. Федор повязал ему голову шарфом. Алеша запротестовал.
— Терпи! Тебя сейчас никто не увидит, за бабу не примет.
— Коли в правом ухе свербит, значит, к правде. А в левом — ко лжи. У тебя, барич, какое?
— Ах, не все ли равно?.. Правое, правое... — Алексей чувствовал сильный озноб.
— Подосенница, — возница опознавал болезнь по приметам.
В Курске у Алексея обнаружился жар. Боль в левом ухе, лихорадка и кашель так разыгрались, что Федику пришлось полкового врача вызывать. Тот уложил больного в постель.
Примирившись с болезнью, Алексей перестал с нею бороться и ощутил даже блаженство — за долгое время удается наконец отдохнуть, отоспаться. Можно позволить себе никуда не идти, не читать, не делать ничего, ничего. Вестовой Вадковского рядом, тут же крикни его — он все сделает, все принесет, даст пить, есть. Впрочем, есть не хотелось. Ничего не хотелось. Прапорщик Десанглен заходил. Но близость с ним плохо налаживалась.
Лежал Алексей в маленькой комнате, отделенной от главной легкою драпировкой; двери не было. Таким образом, общение с Федором, когда он был дома, не прерывалось.
Федик попытался было вслух прочесть ему свое донесение Пестелю — куда‑а там!.. Слова скользили, пропадали, опять выплывали, ползли, словно жирные мухи, прилетевшие из Обояни. Федик просил Пестеля прислать последний вариант Русской Правды... Он не верит в стойкость сил петербургского Общества, и считает необходимым поэтому удвоить старания. Мухи ползали по потолку. Писал, что ждет также устав Южного общества. Мухи запрыгали, завертелись, сознание опять затуманилось, и все снова стало плавать в болоте. Но вдруг вынырнули дерзкие фразы о нежданных восстаниях... военные поселения... так обещано Шервудом. И опять все пропало.
Алеша думал, что кузен прекратил свое чтение. Нет. Еще... Написал он о Бобринском, о типографии... что-то долго и, кажется, нудно... А ведь надо, надо было бы во все это вникнуть... Увы, сил уже не хватало.
На второй день Теодор пришел домой злым. Он узнал, что граф Николай Булгари проехал уже через Курск — вместе с братом Андреем и графом Спиро в Одессу направился, где долго пробудет. Неужели ждать его возвращения? Нет, уже теперь надо отправить с бумагами другого кого-то. Нешто Захару в Тагино написать? авось поправилась или начала поправляться матушка-то?.. Попытаться?.. И Вадковский сел за письмо.
— Я поеду! — предложил Алексей, ему страстно хотелось увидеться с Пестелем.
— Ты смеешься!.. Лежи уж. Знобилка тебя не скоро отпустит. И слабеньким будешь на первых порах. А подорожную, знаешь, как трудно нам выправить? Да и деньги на лошадей...
Подосенница ослабевала, но через день или два опять возвратилась и стала трепать с удвоенной силой. Вечером, в дождь, когда Алексею было особенно лихо, когда лиловые мухи так и порхали перед глазами, Вадковский вернулся домой возбужденный от радости: Джон приехал. Сейчас будет здесь.
— Ты представляешь, удача какая! Мы не помешаем тебе разговорами?
— Не-ет. Ты только занавеску задвинь.
Вадковский с вестовым по хозяйству захлопотали, спешили сервировать пристойный ужин. Звон тарелок, ножей, хрусталя отзывался в левом ухе тонкой, режущей болью.
— Я прошу тебя, Федик, — через силу сказал Алексей, — не говори своему другу, кто я такой... Ну, назови меня офицером моего же полка Бураковым... есть у нас такой... Бураков... он тоже был в Орле, проезжал через Курск...
— Ах, знаю... вспомнил... Тот, кто женится на Ушаковой. Член Северного общества. Что ж, если тебе так приятней, пожалуй. Но напрасно ты остерегаешься Джона. Сам увидишь его... и поймешь.
В дверь постучали. Вестовой пошел открывать. Послышались мягкие шаги. В щель портьеры Алеша видел, как вошел довольно высокий, стройный молодой человек лет двадцати шести в ладно сшитой шинели вольноопределяющегося унтер-офицера, снял фуражку и улыбнулся. Эта улыбка его сразу подкупила Алешу. Худое, аристократического склада лицо. На щеках чуть заметные ямочки. Профиль четкий, точеный, кожа белая. Да, такой не создан для фрунта.
— С добрым вечером!.. — Голос мягкий, гармоничный, тоже располагающий. — Ну и темень!... я еле дополз до тебя.
— Промок?.. Ну конечно промок. Снимай свой мундир. Садись немедля к столу, выпей рому. Иль коньяку? Сразу согреешься.
Чокнулись. Звон хрусталя...
И Вадковский затараторил вовсю, — возбужденный, веселый, каким даже в Тагине не был. С одной темы перепрыгивал на другую. Рассказал, что сегодня получены сведения из столицы — за краткое время в гвардии десять человек вступили в Северное общество. Потом заговорил о типографии Бобринского, потом — о конституции Никиты Муравьева, о том, что Никита не соглашается с Пестелем и даже думать не хочет об истреблении царской фамилии, потом — о Свистунове, потом — о Скарятине...
Все время звенела посуда. Чокались. Алексею лихо было после каждого тоста. Заметил однако: Шервуд почти не пьет ничего. Тот внезапно увидел мундир Алексея, висевший на вешалке: лейб-гвардии Конный?.. Кто же это такой в квартире у Федора? Федя ответил, как было условлено: Бураков. Верно, поручик лейб-гвардии Конного. В соседней комнате за занавеской лежит. Болен. Почти без сознания. Шервуд встревожился: можно ли при нем говорить?
— Ах, он не слышит! Да и секретов-то у меня нет от него никаких — он ведь тоже член общества, — Федик отдернул занавеску, вошел, взглянул на кузена. Потом тихонько вынул из футляра со скрипкой какой-то листок. Вернулся в столовую.
— Уснул наш больной. Кажется, крепко уснул. Вот, Джон, — сказал уже значительно тише, — я вопросы для тебя записал на бумажке. Итак, ответь мне, пожалуйста: какая главная причина, что заставляет сообщников твоих вступить в Тайное общество? И велико ли негодование этих двух твоих генералов, штаб- и обер-офицеров да нижних чинов?
Джон отвечал четко, вразумительно и спокойно. Засмеялся, когда Теодор спросил о мерах, о методе, которым он пользовался, чтобы открыть и вместе с тем законспирировать тайну существования общества. Шервуд ответил хоть и пространно, но очень толково. Федик тоже смеялся. Потом они спохватились и, взглянув на гардину, опять снизили голоса.
У Алексея перед глазами снова мухи начали всюду кружиться, летать, зеленые... черные... А вопросы меж тем продолжались, они журчали, подобно воде, льющейся из огромной бутыли. Каково свойство и состояние солдат?.. на военных поселениях, в частности?..
— Тебе, Джон, легче, как унтер-офицеру, разговаривать с ними. Ты — ближе, не то что мы, носящие эполеты да аксельбанты...