Невечерней и Бабочки. Чуткий он... Отец и сын поняли все в этот момент. Все было ясно без слов.
Потом цыгане пели русские песни, а Плещеев сидел и раздумывал о другом: как различны два его сына!.. Открытый, веселый, чуть-чуть легкомысленный Санечка и сдержанный, замкнутый Алексей, всегда молчаливый и сумрачный.
А Санечка некрасив. Толстые губы, как у отца, шапка черных, непокорных, курчавых волос, та же улыбка. Недаром в пансионе трех младших Плещеевых называли «жуками», «цыганами». Но как он сейчас чудесно смеется!
Пансионские-то связи оказались достаточно крепкими. Саня дружил до сих пор с Левушкой Пушкиным, особенно после скандала, когда того выгнали из училища. Дружил с Глебовым, Соболевским, — все трое взапуски «обожали» своего чудаковатого воспитателя — Кюхельбекера, даже после ухода из пансиона обхаживали наперегонки. Его вдохновенные речи, страстные беседы там, наверху, в бельведере, заходившие за полночь, запали глубоко в душу Санечки, восприимчивого ко всему доброму. И сейчас, в апреле, когда Вильгельм Карлович после долгой отлучки вернулся опять в Петербург, встречи с бывшими воспитанниками возобновились, большею частью на квартире брата его Михаила, в казармах Гвардейского экипажа, поблизости от Пушкиных, на Екатерингофском проспекте.
Михаил Кюхельбекер, младший из братьев, моряк, лейтенант, не так давно вернулся из трехгодичного кругосветного плаванья на шлюпке «Аполлон», и его рассказы захватывали молодежь.
Несколько раз он брал их с собой к приятелям морякам в Кронштадтскую крепость и познакомил с интереснейшей личностью — капитан-лейтенантом флотского экипажа Николаем Бестужевым, которого Санечка заочно знал уж давно: батюшка дважды привозил сыновей на спектакли офицерского театра в Кронштадте. Бестужев исполнял обычно центральные роли. После спектаклей давали небольшие концерты симфонической музыки, причем капельмейстером выступал тот же Бестужев, сам организовавший этот оркестр. И батюшка всем этим гордился, потому что когда-то был дружен с покойным отцом братьев Бестужевых.
Каждый из них по-своему очень талантлив. Известный как литератор под псевдонимом Марлинский, штабс-капитан Драгунского полка Александр Бестужев, пылкий и честолюбивый, был закадычным другом Рылеева, вместе с ним издавал Полярную Звезду.
На кронштадтской квартире Бестужева моряки часто хором пели гимн Риэго, сложенный испанским народом в дни революции:
Солдаты! Отчизна зовет нас на бой.
Победа иль смерть — наш девиз боевой.
При Сане Плещееве к Бестужеву однажды приехал в Кронштадт Кондратий Рылеев, ставший теперь первым из директоров Северного общества. Привез конституцию Никиты Муравьева и передал как проект для обсуждения Николаю Бестужеву, Торнтону и Арбузову — трем передовым офицерам русского флота. Беседовал с моряками, шутя называл Кронштадт русским островом Леоном, где в Испании вспыхнула революция. С каким увлечением Рылеев развивал романтический план, предрекая, что восстание в России начнется в цитадели Кронштадта! Обольщенный мечтою, высказывал мысль, что ежели государь не согласится принять конституции, придется царскую фамилию отправлять за границу морским путем, через Кронштадт. Но прежде всего, главное — со всей серьезностью следует подготовиться; когда через год в Петербурге начнется восстание, то Бестужев и Торнтон обязаны немедленно здесь, в Кронштадте, горячими речами возмутить офицерство, матросов, арестовать крепостное начальство, взять командование на себя и вести их на штурм!..
Рылеев говорил так убежденно, так пламенно, с таким лучезарным сиянием в своих огромных прекрасных глазах, что нельзя было не верить ему. Многих молодых офицеров он знал как членов Северного общества. И в самом деле, двое из пансионских приятелей Сани — Глебов и Палицын — были давно уже приняты в общество. Юный Плещеев весь так и пылал мечтой последовать им.
Вступление Алексани в члены Тайного общества состоялось 10 ноября — знаменательный день в его жизни. Это событие произошло крайне просто, естественно, как дело само собой разумеющееся. Он был в гостях у Кюхельбекера, в хорошо знакомой квартире, на Исаакиевской площади, в доме Булатова, на углу Почтамтской. С Кюхельбекером там проживал также молодой корнет Александр Одоевский, сослуживец Сашеньки по полку, друг Рылеева и Александра Бестужева. Саня бывал здесь неоднократно и прежде. На этой квартире ежедневно сходились горячие юные головы. Под диктовку переписывалось «Горе от ума». Одоевский тут, в уютной гостиной за чайным столом, и принял Саню в члены Северного общества. Никаких формальностей и обрядов, никаких клятв и посвящений, никаких рыцарских салютов шпагой... Саня был даже разочарован... Очень уж буднично.
Но, начиная с этого дня, наступило перерождение. Он почувствовал себя в каком-то особом, новом качестве, как бы духовно очищенным. Ходил по улицам Петербурга, скакал верхом на вороном своем жеребце, принимал участие в полковых учениях, вращался в гостиных, в театрах уже совершенно иначе, чем прежде, — что-то внутри говорило ему непрестанно: «А ведь теперь ты — член Тайного общества!» И он ощущал непреодолимую потребность сделать что-нибудь очень хорошее, доброе и полезное. Он искал случаев выручить кого-нибудь из беды, помочь в затруднении дружеским советом, даже деньгами, которых у него для самого себя никогда не хватало, вступиться за угнетенного. Поссорился однажды с ротмистром Берсеневым из-за того, что тот грубо обошелся со своим вестовым и назвал его хамом. Дело чуть было не дошло до дуэли, но вмешались товарищи и заставили Берсенева извиниться... перед слугой! А Саня смеялся.
Добрая слава о Сане Плещееве, как о редкостном по мягкосердечию юноше, еще более укрепилась. Отец души в нем не чаял.
А батюшка в последнее время был тоже «революционно настроен»: он занимался симфонией. Да, как ни странно, но именно воля к свободе, не покидавшая его в затаенных помыслах и мечтаниях, была причиной тому. Он получил из Варшавы от Лунина ценный подарок: копию рукописной партитуры и фортепианного изложения одного из последних произведений Бетховена — Девятая симфония.
Плещеев показал ее Вильегорскому и присутствовал на попытках репетировать эту симфонию силами домашнего оркестра и певческой капеллы на дому Энгельгардта. Впечатления такой потрясающей силы он ранее не испытывал. Быть может, только Орфей Фомина в детские годы... Вспомнился Мойер, яростный поклонник Бетховена...
Больше всего покорила Плещеева последняя часть, с хорами из Шиллера An die Freude! — К Радости!, — когда баритон вдруг разрывал оркестровую ткань и возглашал широким речитативом:
О друзья! оставим эти напевы, предадимся утехе и радости.
И хор вступал четырехкратным утверждением: «Радость, радость!»
Радость, первенец творенья,
Дщерь великого отца...
Вскоре Плещеев узнал, понял, что его так подкупило в этой симфонии: поэт, создавая оду свою, обращался не к радости, а — к свободе! И только по требованию цензуры принужден изменить «Freiheit» на «Freude». Этот замысел Шиллера стал известен Бетховену. Но потому ли из-под пера глухого музыканта возникло произведение такой убедительной силы?.. «Ежели слова опасны, — говорил он своему другу, поэту Грильпарцеру, — то, к счастью, еще свободны ноты. Они полновластные заменители слов». Об этом поведал Плещееву Михаил Юрьевич Виельгорский.
Некоторое время братья Бестужевы, навещавшие частенько Плещеева, носились с мечтой исполнить Девятую симфонию силами кронштадтского оркестра. Но состав исполнителей был весьма ограничен, а главное — недоставало хоров. А как же исполнять Девятую без женских хоров?
Углубленные занятия музыкой были прерваны неожиданной вестью: пришло письмо из Курска от Феди Вадковского, который сообщал о заболевании Алексея. Все в доме встревожились, Александр Алексеевич отдал Тимофею распоряжение немедленно собираться, чтобы поутру выехать в Курск.
К вечеру прибежала взволнованная, вся трепетавшая Лиза, тоже получившая краткую весточку. от Вадковского, и начала проситься захватить ее с собой. Ведь не в первый раз ей за Алешей во время болезни ухаживать! Плещеев ей отказал, не желая обременять себя в дороге лишней обузой. Лиза принялась горько плакать и умолять его так неотступно, так убедительно, что он наконец согласился. Она еле успела забежать в театр и выхлопотать себе кратковременный отпуск.
В дороге, длинной, томительной, она вела себя скромно и тихо. На стоянках проявляла заботливость, помогала Тимофею стряпать наскоро домашние обеды, — когда она этому научилась? В Курске они застали Алексея в жару, все еще в лихорадке, хотя кризис уже миновал. Уход за больным на армейской, походной квартире Вадковского был, конечно, сугубо холостяцкий. Поэтому приезд отца оказался весьма своевременным. Алеша, несмотря на полную отрешенность, обрадовался нежданным гостям.
Дождавшись, когда жар чуточку снизился, лекарь позволил вывезти больного в утепленной кибитке. Тронулись в путь.
Плещеев предпочел остановиться не у себя, не в усадьбе Черни́, где дом стоял всю зиму нетопленным, а поближе — в старой, обжитой усадьбе матушки — в Знаменском. Матушка, былая красавица Настасья Ивановна, постаревшая, превратившаяся в «бабушку» и как-то ссохшаяся вся, переменившаяся даже характером, была счастлива видеть у себя сына и внука. Алексей, внесенный на носилках в его новую комнату — бывшую холостяцкую батюшки, увидев после долгой разлуки бабушку Настасью Ивановну, в полубреду прошептал, что она раньше как будто выше, крупнее была... Бабушка добродушно ответила:
— Утопталась я, родненький мой, утопталась. Столько в жизни стежек-дорожек довелось исходить!
Первоначально она и старые-престарые тетушки отнеслись к Лизе сторожко: кто-де такая, не служанка, не камеристка и не жена... полюбовница, что ли?.. Но постепенно Лиза скромностью поведения, самоотверженной заботой об Алексее, толковостью и сноровкой расположила к себе всех домочадцев.