та.
Накануне они ходили втроем к унтер-офицерам и нижним чинам, напомнили, о чем разговоры были вчера и третьего дня, — стоять за Константина. Годится ли на одной неделе подряд двоим присягать?.. А Николай, новый царь, — просто зверь. Одними учениями, парадами да муштрой до смерти замучит. Об освобождении от крепостного права крепко напомнили, об этом много уже разговоров с солдатами было в последние дни.
Наспех вместе с Барыковым, Суворовым и Ринкевичем еще раз прошлись по казармам. Солдаты отвечали спокойно и как будто сознательно.
Шесть. Опять играет труба.
Полк выстроен в Конногвардейском манеже. Еще не рассвело, но освещение на этот раз сносное — начальство сегодня не поскупилось на свечи и фонари. Посреди грандиозного здания — аналой с крестом и Евангелием, около него поп, отец Петр Поляков, в облачении почти что пасхальном.
Выстроились. До чего же любил Саня свой полк, когда он в парадном строю! Блестящие медные каски при черных блестящих кирасах, на которых белым крестом выделяются перевязи, лакированные, чистые, так же, как и колеты, лосины, сверкающие белизной. Ярко-красные воротники. И под седлами — чепраки из синего сукна с шерстяными желто-алыми полосками. Все на вороных лошадях. Загляденье!
Мгновенно, не дав войскам опомниться и чуточку прийти в себя, полевым галопом влетел в манеж на рослом вороном жеребце, при полных регалиях, в медной каске, с аксельбантами, командир полка, генерал-адъютант Алексей Федорович Орлов. В кивере, с нафабренными усиками, кокетливо закрученными вверх, бравый, решительный. Осадил коня на полном скаку, так, что он присел на задние ноги и врезался копытами в песок.
— Гвардейцы! — гаркнул Орлов. — Вас призвали сюда для присяги благоверному императору нашему Николаю Павловичу!
В задних рядах послышался ропот: «Мы уже присягали!..», «Не хотим присягать Николаю!..»
— Молча-а-ать! — опять загромыхал командир.
Тишина водворилась. Он снял перчатки, снял кивер и, перекрестившись широким крестом, подняв правую руку, торжественно произнес клятву над крестом и Евангелием, что отречение, дескать, Константина добровольно, а наследованье трона Николаем установлено завещанием блаженной памяти императора Александра Благословенного. Затем достал из-за красного, как кровь, обшлага две бумаги и принялся их возглашать. С обеих сторон к нему подошли два офицера с канделябрами, чтобы ему было светлее. Он читал отречение Константина и духовную покойного императора.
И тут Санечка оценил артистическое дарование командира Орлова. Он читал негромко, но внятно, делая паузы, отделяя каждую фразу, не позволяя себе на словах ни единого лишнего ударения, а подчеркивая только редкие, самые главные слова в предложении, — таково основное правило для тех, кто стремится, чтобы слушатель понял его. Где командир научился такому приему?..
Когда возникал в строю среди гвардейцев шумок, он не делал попыток его перекричать, заглушить, — о нет, наоборот, он останавливался и ждал, когда ропот утихнет. А если говор усиливался, он медленно отрывал глаза от бумаги, опускал ее и холодным взглядом смотрел на ряды. И тогда под этим взглядом все умолкали. Чудно! — абсолютно то же самое проделывал батюшка во время чтения в салонах рассказов и пьес... Но это — в салонах, перед рафинированными слушателями!.. А здесь, в казармах, перед фронтом кавалерийских солдат?.. Неужели всюду владеют одни и те же законы?..
У офицеров, держащих канделябры, давно затекли правые руки. В паузах между документами они позволяли делать себе передышки и меняли правую на левую руку.
Чтение кончилось. Все молчали. Орлов обратился к священнику и велел ему читать присягу на верность. Дрожащими руками отец Петр развернул мятую бумажку и, надев очки, начал слабеньким голоском что-то мямлить под нос себе самому. Орлов рассердился, выхватил у него документ и торжественно, медленно стал возглашать текст присяги, делая огромные паузы, чтобы гвардейцы могли не торопясь, вразумительно повторять вслед за ним каждое слово. А в паузах он вскидывал взгляд и острым глазом осматривал строй слева направо.
Санечка тоже смотрел на ряды слева направо. И, к ужасу своему, убеждался, что гвардейцы, почти каждый из них, повторяют, повторяют слова. Такова, видимо, сила гипноза. Так бывает обычно, когда толпа кричит «ура» даже ненавистному командиру. Боже, какой это позор! И Санечка тотчас крепко-накрепко сжал свои губы.
Потом все потянулись целовать крест и Евангелие. Офицеры сначала, солдаты — потом. Санечка видел, каким растерянным проходил мимо Барыков, как стыдливо отворачивался князь Суворов-Италийский-Рымникский, внук достославного генералиссимуса...
И тут Санечка сжульничал. Просто-напросто по-мальчишески сплутовал. Он опрометью помчался в нужное место, расстегивая на ходу пояс, перевязи, колет, — для виду, конечно. Там отсиделся, пока присяга не завершилась.
Солдаты, встречая его, не без хитрецы ухмылялись. Офицеры делали вид, будто ничего не заметили. Тем более что Орлов не стал дожидаться окончания церемонии и ускакал в Зимний дворец с докладом новому императору, что, мол, в Конной гвардии с присягой все благополучно. О, до чего им всем это существенно! Во дворце все крайне тревожились за исход процедуры.
Санечка снова почувствовал, как у него нестерпимо болит голова.
Но в этот момент в казармах появился Александр Иванович Одоевский, освободившийся от дежурства в Зимнем дворце, радостный, возбужденный, и рассказал, что в большинстве других гвардейских полков, где командиры не сумели проявить такой настойчивости, как Орлов, дело присяги протекало иначе. Московский лейб-гвардии полк оказал сопротивление, присягать не согласился и выступил маршем чуть ли не в полном составе на Сенатскую площадь. Тут в воротах не обошлось без кровопролития.
А на улицах сейчас народу множество множеств, пробиться к казармам удается лишь с великим трудом. Встретил Одоевский в толпе у Адмиралтейства Рылеева с Пущиным. Они вдвоем направились по Гороховой к казармам Морского экипажа, а ему, Одоевскому, велели вести свой полк, если он не успел присягнуть, на Сенатскую площадь.
Узнав о том, что опоздал, Одоевский помрачнел.
— Эх, не доделано нами! Надо меры теперь принимать, чтобы хоть на усмирение конногвардейцы не соглашались! — И тотчас отправился вместе с князем Суворовым и Барыковым в казармы к солдатам.
А Санечку потянуло на площадь. К восставшим. К тому же вчера был у него договор с приятелями гренадерами о взаимной помощи при выступлении. Как-то у них?.. Он велел оседлать себе лошадь, своего Воронка.
Но тут в ворота влетели простые извозчичьи сани. Из них, ругаясь, выскочил петербургский губернатор граф Милорадович, с запяток соскочил его адъютант, подпоручик Башуцкий. Оказывается, не имея возможности прорваться через площадь Исаакия, они пробирались в объезд — по Вознесенской, по Мойке, через Поцалуев мост.
Прибыли они в Конную гвардию по приказу самого Николая, поднимать ее на усмирение восставших полков. Но тут, в казармах, вдруг встретили сопротивление: никто не отказывался, но и не действовал. Солдаты заходили в конюшню и там пропадали. Генерал-губернатору пришлось самому, еще горячей чертыхаясь, отправиться в стойла, чтобы оттуда выволакивать разгильдяев.
Усатый кирасир, выведя свою лошадь, поставил ее во дворе на надлежащее место и хотел было отойти. «Ты куда?» — «Белые перевязи надобно на кирасу надеть, ваше высокопревосходительство». И где-то пропал, теперь уже безнадежно.
Санечка с наслаждением слушал поносную брань Милорадовича, выходившего из себя от гнева и ярости. Вернулся Орлов и угодил под обстрел его ругани по-французски, перемешанной с отборными словами по-русски. Потеряв на препирательства около часу, генерал-губернатор потребовал лошадь и ускакал. Адъютанту Башуцкому пришлось отправиться вдогонку пешком.
«Ну, теперь Орлов добьется своего...» — подумал Санечка и не стал дожидаться: Воронок его давно был оседлан, он вскочил в седло и беспрепятственно проехал в ворота.
Около казарм и на площадях, в самом деле, толпились массы народа. Пробиваться к Сенату даже верховому приходилось с трудом. С места на место перебегали служилые и чиновники, приказчики и купцы, студенты, ремесленники и дворовые... мальчишки, конечно, и бабы. Все бурлило, кипело, кричало. Шапки взлетали на воздух. В двух местах колошматил кто-то кого-то. Возбуждение было всеобщее.
На Сенатской площади, посредине, Саня мгновенно увидел — не мог не увидеть близ входа в Сенат — четкое боевое каре. Это — одно из излюбленных построений Суворова. Восставший лейб-гвардии Московский полк двумя второстепенными фасами каре был обращен к Сенату и к Неве, то есть к монументу Петра, двумя другими основными фасами — к Исаакию, огражденному широким забором, и к Адмиралтейству. Ждали прибытия подкреплений из числа других восставших полков.
Темно-зеленые мундиры московцев с ярко-красными пятнами лацканов, сплошь прикрывавшими грудь, с такими же воротниками и отворотами, белые брюки и лакированные белые перевязи, крест-накрест спускавшиеся из-под золотых погон до самых бедер, черные кивера — все это производило впечатление праздничное. Дух поднимало. Над ними высится монумент — всадник на вздыбленной лошади, простирающий властную длань в бескрайние просторы России...
Издали Саня видел Александра Бестужева в мундире, при аксельбантах, в белых штанах, сапогах, при сабле и шарфе. Он сидел у подножия памятника и точил свою саблю о гранит постамента. С тревогой поглядывал по сторонам.
— Гляди-ко, гляди-ко, оделся словно на бал, — сказал кто-то в толпе.
— Не на бал, а на смерть. Мужик перед кончиной завсегда чистую рубаху надевает.
— Этот знает обычай. Он ведь русский. По виду видать.
Саня, заметив подпоручика Московского полка, князя Михаила Кудашева, знакомого ему по встречам у Муравьевых, подъехал к нему, поздоровался и стал расспрашивать, благополучно ли прошло восстание в его полку.