— Ребята, ошибка! — крикнул Панов. Это не наши! Налево кругом, на Сенатскую площадь! — И вывел своих гренадеров за ворота.
— Ах, Ванечка, милый! — говорил с сокрушением Саня, когда уже проходили Адмиралтейскую площадь. — Опять, кажется, неверно мы поступили! Нам следовало в бой вступить с батальонишком этих сапер. Ведь наши гренадеры — куда сильней, чем они. А те солдаты — саперы-то — в конце концов к нам перекинулись бы.
— Ты так полагаешь?.. Ах ты, господи, боже ж ты мой! Какого же я свалял дурака!
Лишь только поравнялись с углом последнего крыла Адмиралтейства, граничащим с Сенатскою площадью, то очутились за спинами усмирителей — преображенцев, стоявших четкими рядами лицом к монументу, а чуть левее... левее... первое, что бросилось в глаза... четыре пушки, направленные жерлами к Сенату и монументу Петра... с артиллерийской прислугою наготове... однако снарядов не было видно...
И только тут Саня заметил под прикрытием этих орудий высокого всадника на рослом коне. Юношески стройный, затянутый в узкий мундир, с холодным профилем римлянина. До чего красива его голова под треугольной шляпой с плюмажем! Это... это был Николай. Лицо землистого цвета, губы белые, как бумага... Саня раньше не знал, что губы могут быть такими бескровными. Глаза огромные, красные, воспаленные от бессонницы. Тут же — пешая свита высших командующих. Выделялся среди них Бенкендорф.
Слева в царя долетали время от времени сюда из толпы, прижавшейся к деревянной ограде Исаакия и взгромоздившейся на кромку забора, то скатанные из талого снега комки, то щебень, то еще какая-то рухлядь, не приносившая, по сути, всаднику никакого вреда, но пугавшая лошадь.
Чуть позади, на отшибе, стоял митрополит Серафим в облачении, обливавшийся потом, несмотря на мороз градусов в пять или шесть, и другие священнослужители. Нестройно, вразлад, они тянули тропарь:
— «Спаси, гос-поди, лю-юди тво-й‑я...»
— «Спаси, господи...» Мерзавцы!.. — бормотал Николай, глядя вперед, на Сенатскую площадь. — Скоты!.. проходимцы...
— «И бла-го-сло-ви достоя-яние тво‑е...»
— «И бла-го-слови...» смерды... чернь... вонючая сволочь... — Он думал, что никто не слышит его.
— «Па-а-абе-еды... бла-го-вер-но-му им-пе-ра-то-ру наше-му...»
— «Па-а-бе-еды... — машинально повторял Николай слова тропаря, — императору нашему... Ни-ко-ла-аю Па-а-лычу‑у...»
Монарх поперхнулся, но все же закончил:
— «Па-а-вловичу».
Тем временем Панов приводил в порядок и строил ряды своих гренадер.
За густою толпой, заполнившей площадь, Санечка сумел вдали разглядеть темно-зеленый монолитный массив колонны восставшего морского Гвардейского экипажа, возглавленного высоким, видным отсюда Николаем Бестужевым, и дальше, правее — на левом фланге каре, разросшегося благодаря пополнению, уже приведенному Сутгофом, серые шинели. Гренадеры прикрыли красные пятна лацканов и белые перевязи московцев. А вот Сутгоф и сам прогуливается в обнимку с Щепиным-Ростовским. Целуются, как на пасхе. А ведь и впрямь Светлое воскресенье!
В этот момент Николай увидел почти рядом с собой гренадеров из отряда Панова.
— Ребята, откуда вы?..
Но Панов вместо ответа крикнул своим гренадерам:
— За мною!.. Штыки на руку!.. Меж ря-дов!.. вперед!.. Бе-е-гом!.. арш! — и с обнаженным тесаком врезался между рядами преображенцев.
— Гренадеры! — крикнул им вслед император. — Куда вы?.. Остановитесь!
Но гренадеры его не послушались! Даже преображенцы ради них потеснились, миролюбиво очистив дорогу... И минуту спустя Панов и Саня Плещеев оказались в горячих объятиях Рылеева, Пущина, братьев Бестужевых. Громыхало «ура». Матросы Гвардейского экипажа обнимались с новоприбывшими. Обнимали их также товарищи из партии Сутгофа...
Узнали, что «Штюрля», а перед тем, кроме того, Милорадович ранены пулями из пистолета Каховским и увезены.
Спешно перестраивалось каре. Теперь московцы были защищены уже со всех сторон еще двумя новыми фасами — гренадерами Сутгофа и Панова.
Лицом к затылкам длинного ряда усмирителей-преображенцев, выстроенных по приказанию Николая вдоль западной стены Адмиралтейства, высились сзади, как молчаливые статуи, конногвардейцы в кирасах на вороных лошадях. Увы, это был полк — часть полка — Сани Плещеева. Но он уже не любовался теперь их медными касками, белыми перевязями и чепраками. Офицеры, его сослуживцы, окликали Плещеева, махали руками ему, призывая примкнуть к ним, к усмирителям. Он делал вид, что не видит их и не слышит.
А диктатор восставших — главнокомандующий — до сих пор не являлся.
Сквозь толпу нерешительно пробирался к восставшим верхом на коне парламентер, престарелый генерал от кавалерии Воинов, начальник гвардейского корпуса. Его появление вызвало крики издевательства среди населения. Камни полетели в него. Генерала Воинова окружила толпа, начала стаскивать с лошади. Он сбил конем какого-то мастерового, взявшего лошадь его под уздцы, и крикнул ему:
— Что ты делаешь, негодяй?
— Шутим-с, барин, мы шутим‑с, — ответил тот, поднимаясь с земли, — шутим — и только.
Воинов спешился, поплелся боязливой походкой. Хотел подойти к рядам моряков, чтобы уговорить их разойтись. Но, осмотревшись, увидя вокруг гневные лица, повернулся и понуро пошел восвояси. Опять камни из толпы в него полетели. Полено угодило в спину ему, шляпа с плюмажем свалилась.
А меж тем со всех сторон стягивались верные Николаю войска и занимали все углы Сенатской площади. Только на Исаакиевском плашкоутном мосту, загородив проезд, стоял Финляндский полк во главе с поручиком Розеном, членом Северного общества.
Все больше и больше возникала потребность в командовании. Но кому, кому можно было бы поручить это сложное дело?
— Смотри, Саня, смотри!
Тот оглянулся.
Величественное зрелище предстало ему. По площади от Адмиралтейства стала медленно передвигаться карета. Генерал-майор Стрекалов стоял на запятках, внутри восседал митрополит Серафим в компании двух архидиаконов. Посреди площади карета остановилась, митрополит вышел. Он был во всем облачении, в митре, с панагией, сверкавшей алмазами, с крестом в руках. Но, увидя ряды ощетинившихся гренадеров, за ними — московцев, смутился, поспешил вернуться в карету и приказал трогать обратно. Но тут к нему подскакал генерал-адъютант Васильчиков, посланец Николая, и стал заклинать выполнить царский приказ.
— Но с кем, с кем я к ним подойду? — умолял Серафим. — С кем?
— С кем?.. С богом!
Митрополиту пришлось повиноваться. Он вышел опять, приложился к кресту и, подняв его высоко над головой, стал медленно приближаться к войскам. Два архидиакона, в зеленых и пунцовых ризах, сверкавших золотом, вели его под руки. Но им не удалось произнести ни единого слова.
— Какой ты митрополит, раз подряд двум присягал? — кричали солдаты. — Ты изменник.
— Иди отсюда, николаевский клугер!.. Не верим тебе!
Каховский подошел к митрополиту. Тот что-то вещал, обливаясь слезами, и потом протягивал крест с громким воплем: «Поверь хоть ему!», совал к губам, предлагая приложиться. Каховский взял его вежливо под руку, подвел к карете, помог усесться, крикнул кучеру: «Трогай!..» Золото и кумач, парча и алмазы, ризы и митры торопливо удалялись под прикрытие пушек.
И как раз в эту минуту, с другой стороны, из-за Сената, с Аглинской набережной, появилась группа: пятнадцать кадет Морского, а также Первого кадетского корпуса лет по двенадцати — четырнадцати каждый. Все красавцы, как на подбор, выправка офицеров, в шинельках, облегавших, как литые, худенькие фигурки; стальные пуговицы начищены, словно они пришли на парад. И глазенки сверкают ярче митрополичьих алмазов... Все запыхались от бега.
Встретил их Миша Бестужев:
— Чего вы хотите?.. Вам, мальчики, тут не место, здесь пули летают!
Они пришли депутацией от двух корпусов. Посланы испросить дозволения явиться на площадь полным составом, с оружием — на помощь восставшим. Хотят сражаться во имя свободы.
Бестужев на мгновенье задумался: эти птенцы рядом с усатыми гренадерами в революционном восстании — факт небывалый в истории народных волнений.
— Спасибо, спасибо за благое ваше намерение, — ответил он, тронутый до глубины души. — Но поберегите себя до лучших времен — для будущих подвигов!
И, расцеловав их, отправил обратно, проводив до угла. Толпа кричала им вслед: «Ура, ура, ребятки! Браво, кадеты! Ура!»
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Александр Алексеевич и Лиза в эти часы въезжали в Петербург по Московскому тракту.
Что тут случилось?.. Почему такая непривычная тишина?.. пустота?.. Люди, обычно сновавшие в это время по улицам, по переулкам, словно все вымерли... Уж не холера ли?.. Или скончался кто из царской фамилии? Не умершего ли императора привезли хоронить?.. Или... или... сердце захолонуло... Неужели — междуцарствие... и грянули... грянули беспорядицы... смута... сполошка... А вдруг — ре-во-лю-ци‑я?.. Боже ты мой!.. В голове Плещеева застучало множество, множество молотков...
Он вылез из санок, зашел в ближайшую лавочку — она была заперта. На соседней тоже замок. Сторож лаконично ответил: у Сената собрались войска. Стреляют.
Не заезжая домой, погнал к Сенной. Повернули на Садовую, на Гороховую, прямым путем — к Адмиралтейству. На Морской Плещееву с Лизой пришлось выйти и пробираться сквозь толпу пешими. Хотя и дул резкий ветер, в дорожном тулупе было тяжело и жарко идти. Народ вокруг волновался. Передавали новости из уст в уста. Все напряженно вглядывались в сторону Адмиралтейства и собора Исаакия. Ничего не было видно, но оттуда доносился равномерный гул толпы, похожий на морской прибой, то разрастаясь, то ненадолго стихая... Резкие выкрики, юношеские звонкие голоса... Сочувствие населения было явно на стороне восставшего войска. Лиза сразу потерялась в толпе. Плещеев прислушивался к разговорам. Волнение, восторг, торжество им овладело. Мимо пробежал полувзвод моряков по направлению к площади с обнаженными тесаками. Толпа расступилась, их пропуская. «На подмогу, на подмогу идут...» — заговорили вокруг. Послышались крики «ура». Женщины плакали. Радость, безудержная радость поднималась откуда-то... Ветер переменился, повеял теплым, весенним, нежным порывом. Как будто дыхание ландышей коснулось щеки, и Плещееву показалось, что его кто-то целует. Он воспрянул. И, задыхаясь, помимо воли, помимо желания, начал вдруг петь. Петь внутри, без единого звука... что-то... что-то крайне необходимое... сам не понимал: что́, что́ это он пел?