вое суток.
Село оказалось еще более глухой, захолустной дырой, чем даже Линцы. После корчмы, перед въездом с почтового тракта на озерную плотину, слева был мостик — поворот проселочной дороги вдоль пруда. С обеих сторон убогие избы, а справа вторая плотина. Бобрищев-Пушкин старший, Николай, квартировал около этой плотины. К нему как раз пришел обедать младший брат Павел. Их сосед Николай Заикин с утра из Кирнасовки отлучился: уехал в Тульчин, якобы за обмундированием, а на самом деле узнать, как там дела. Братья Бобрищевы-Пушкины были встревожены множеством арестов здесь, в их армии южной. Вчера опечатаны бумаги Барятинского, Крюкова, а ночью Лорер задержан, через сутки после посещения Алексея. Да еще из Петербурга вести пришли о взятии под стражу князя Одоевского, Каховского, Александра Муравьева, младшего брата Никиты, Анненкова, даже Михаила Орлова, любимого брата прославившегося теперь «усмирителя» Алексея Орлова.
Алеша прямо спросил, в надежном ли месте укрыта Русская Правда. Братья начали уверять, что она сожжена, но Плещеев припер их к стене и заставил поверить, что сам он больше всего дорожит ее целостью.
— Вы только подумайте, как она может сейчас пригодиться, когда во главе Временного верховного правления дал согласие встать знаменитый законник России — Сперанский. Теперь все наши ждут восстания здесь, на юге, у вас.
— Несмотря на разгром в Петербурге?.. Но как же нам выступать — без северян... Это и планами директории не предусмотрено.
— А вы нешто не верите в силу ваших полков? не верите в настроенность кавказского войска под началом Ермолова?.. Мой отец хорошо его знал. А революционность Бестужева-Рюмина? Сергея Ивановича Муравьева-Апостола с братом?.. Их солдаты боготворят! За ними в огонь и воду пойдут!
Убежденность Алексея Плещеева заразила Бобрищевых-Пушкиных. Загорячились. Стали высказываться — беспорядочно, перебивая друг друга. Младший Бобрищев сказал, что Лорер говорил ему о записке несгибаемого Муравьева-Апостола, присланной сразу после задержания Пестеля: «Общество наше открыто. Если хоть один еще член будет взят, я начинаю военное дело».
— Вы понимаете: он начинает. Муравьев намеревается начинать!
Два Муравьевых и Рюмин мечутся сейчас между городами Житомир, Тульчин, Брусилов, Родомысль и Троянов, скачут то в Любар, то в Бердичев, то в Паволочь или Фастов — взад и вперед. Повсюду готовят войска, а кроме того, заметают следы. За ними гоняется подполковник Густав Иванович Гебель, командир Черниговского полка, со сворой жандармов.
— В Василькове, например, приезд этих жандармов остановил бал городской. Офицеры хотели подполковника Гебеля арестовать, но не успели сколотить солдатский резерв: все нижние чины из-за праздника по городу разбрелись. Тем временем ищейки распотрошили квартиру Сергея Ивановича Муравьева-Апостола. И Гебель немедленно после обыска помчался в Житомир, имея при себе предписание барона Толя о заключении под стражу Муравьевых-Апостолов.
— Нам надо к ним!.. надо к ним поспешать! Коль не на Сенатской, так здесь пламя восстания поддержать. Дух армии укрепить... А вдруг подоспеет еще Ермолов с Кавказа... Дело восстания усложнилось теперь. Тем значительнее становится вопрос о надежном сокрытии Русской Правды, заветной сердцу каждого истинно революционного русского.
Бобрищев-Пушкин младший, Павел, признался, что сейчас она спрятана под половицей в соседнем домике мельника, где он сам квартирует вместе с двумя братьями Заикиными — Николаем и Федором. Сегодня же ночью ее надо вынуть оттуда и зарыть где-нибудь в землю, на глухом пустыре.
Алексей пошел вместе с Павлом Бобрищевым в его домик. Смеркалось. Хата мельника была за углом, поблизости от новой плотины. В окне светился огонек от сальной свечи. Младший братец Заикина, семнадцатилетний Феденька, подпрапорщик, за перегородкой лежа читал при огарке какую-то книгу. В главной комнате на полу около печки мертвым сном спал мельник-старик. Бобрищев-Пушкин пошел за перегородку к Феденьке. «Время позднее, — сказал он ему — спать, милый, пора. Огарок свой береги».
Алексей тем временем сам постелил себе на скамейке мешок, набитый соломой, подушку, — у Тимофея руки болели и даже это было ему не под силу. Он расположился в углу, на полу, на зипуне.
Свеча меркла, чадила. Алексей ее погасил. Лег, не раздеваясь, прикрывшись шинелью. Феденька, наконец, тоже огарок свой погасил и заснул. Было слышно, как он начал легонько посапывать.
Из-за перегородки на цыпочках вышел Бобрищев-Пушкин. При свете фонаря принялся топором поднимать половицу. Потом что-то потянул из подполья.
— Плещеев, — шепнул он, — подите сюда, подсобите.
Сверток был слишком большим. Пришлось приподнимать еще одну половицу. Затрещала какая-то древесина. Феденька спросонья что-то пробормотал.
Вытащив сверток, завернутый в черную клеенку, Бобрищев-Пушкин надел шинель и, захватив с собой Русскую Правду, отправился к брату. Алексей снова прилег на скамейку. Но ни заснуть, ни задремать он не смог. Тишина обступила и словно прилегла рядом с ним на подушку. «Бобрищевы без меня хотят обойтись. Что ж... чем меньше свидетелей...»
Минут через сорок Павел Бобрищев вернулся и на ухо сказал Алексею, что им помощь необходима: он сам выдохся вдрызг, а старший брат его даже лопату держать в руках не умеет. Земля вся промерзла.
Тимофей для подмоги был из-за рук непригоден. Алексей надел шинель. На улице темень, но фонаря ради осторожности не зажигали. Высоко над снежной равниной проносились рваные тучи. Небо было чуть светлее земли. За воротами повернули направо, отойдя от села, свернули снова направо по малоезженой проселочной дороге, выходящей на горку и ведущей в лес. Глаза начали привыкать к темноте. Пройдя еще сажен шестьдесят, чуть выше впереди, увидели огромный черный крест, поставленный на перекрестке двух дорог, на месте, где какой-то ямщик, как говорили крестьяне, зарубил топором седока, здешнего барина, в отместку за притеснение крепостных.
— Стоп! — шепнул Бобрищев-Пушкин. — Видите, налево канава? Идем этой канавой. К ней тянутся межи — одна за другой. Считайте шесть межей, семь, восемь, девять. Довольно.
Тут на бугорке сидел, притулившись, старший брат Бобрищева-Пушкина, Николай. Он поднялся. Вернулся к дороге покараулить на случай, если кто-нибудь вздумает здесь проходить. Но кому и куда тут проходить в такое позднее, темное время?..
Алексей решил переменить место для ямы — отступил две межи, выбрал углубление около межи, самой возвышенной и широкой. Взял заступ, но сменил его сразу на лом: земля в самом деле промерзла и подавалась с трудом. Ломал, рыл грунт упорно и долго. Жарко... Сбросил шинель. Если бы не сноровка в деревенских работах, он, конечно, не справился бы. Останавливался порою, чтоб отдышаться и вытереть пот на лице. Павел Бобрищев предлагал его подменить. Но он только отмахивался.
Наконец яма оказалась в достаточной мере глубокой. Вложили в нее Русскую Правду в черной клеенке. Зашита добротно. Один угол клеенки был лишним — торчал. Алексей ножом отрезал кусочек этой прорезиненной ткани и убрал в свой бумажник, как святую реликвию. Закапывал младший из братьев. Алексей взял у него лопату и быстро забросал яму землею. Потом сровняли всё снегом. В темноте казалось, достаточно. Но в этот момент облака разорвало, и при внезапно ярком свете ущербного месяца удалось разглядеть упущения. Принесли еще две лопаты чистого снега. Засыпали и сровняли. Отправились. Спотыкаясь на межах, выбрались к проселочной.
Вдруг при неверном сиянии месяца черный крест на перекрестке дорог заблестел дрожащим мерцанием. Точно видение. Оба Бобрищевы-Пушкины стали креститься. Но марево быстро развеялось: дерево креста просто обледенело, вот потому-то и обрело мертвенную светозарность.
Договорились, что отныне будут всем подтверждать, будто Русскую Правду сожгли.
Когда вернулись в избу, их встретил сонный голос Феди Заикина из-за перегородки:
— Куда это вы ночью ходили?
— За водкой! — с задоринкой ответил Алексей и достал из баульчика флягу с коньячным настоем. — Вот. Не желаешь ли чокнуться с нами, Феденька милый, за будущность, за славу... за счастье?..
Лишь рассвело, Алексей покинул Кирнасовку и полетел на санях, исправленных за ночь, разыскивать братьев Муравьевых-Апостолов и Бестужева-Рюмина. Хотя сознавал, что это почти безнадежно: они в самом деле скакали, путая следы, из местечка в местечко, наводя погоню жандармов на ложные тропы. Бобрищевы-Пушкины перед выездом снабдили в дорогу несколькими ориентирами, однако записок не дали — ради предосторожности. Им стало известно, что к подполковнику Гебелю теперь присоединился новый петербургский посланец — тоже немец, Ланг, жандармский поручик.
В Казатине Алексей разузнал, что Муравьевы-Апостолы только что побывали в Любаре и Бердичеве, теперь направились в Паволочь и всюду подготавливали полки к выступлению. Плещеев погнал в Паволочь. Они перебрались тем временем в Фастов. Пришлось изменить направление.
Ночью, в четыре часа, Алексей проезжал местечко Трилесье, где была расквартирована рота черниговцев с командиром поручиком Кузьминым, приятелем Бобрищевых-Пушкиных. Ввиду крайней усталости он решил здесь чуточку передохнуть, а кстати узнать более точно, куда же направиться с дальнейшими поисками. Квартиру поручика Кузьмина ему указали. Добротный купеческий дом. Стучал в запертые сени несколько раз — никто не открывал.
— Поручика Кузьмина нету дома, — сказал какой-то проходивший мимо солдат. — Он уехамши.
Но тут Алексей нажал ручку двери — она подалась. Вошел — авось денщик в квартире остался, чаем хоть напоит. Вторая дверь из сеней вела в просторную комнату.
Вспыхнул кремень. При свете свечи Алексей увидел, к своему величайшему удивлению, посреди комнаты одетого в полную форму — Сергея Ивановича Муравьева-Апостола. Тот смотрел через плечо Алексея. Алексей обернулся — сзади, в дверях, стоял коренастый подполковник-черниговец, удивленный не менее, чем Плещеев, неожиданной встречей с Муравьевым-Апостолом. Все молчали, но только одно лишь мгновение.