Благословляю тебя всей душой и всей своей нежностью, люблю тебя бесконечно. Твоя мать и твой друг. Е. М. Будь с тобой благодать божия и ангел-хранитель.
Весь Петербург словно окутался траурною мантией. Прекращены все увеселения, балы, маскарады; театры закрыты, музыки нигде не слыхать.
Александр Алексеевич из последних сил держал себя в руках, чтобы только, упаси бог, не показать окружающим, как он взволнован и удручен.
Санечка ходит по острию ножа: вот-вот может сорваться. По два раза на дню обещался сообщать о том, что, дескать, жив и здоров. Но смеяться он перестал. Какое счастье, что Алексея не было в Петербурге, — этот обязательно на Сенатской дров нарубил бы. Впрочем, и на юге сейчас неспокойно. Слухи пришли уже о кровавом восстании в Черниговском полку и в других армейских частях. Об Алексее сначала кузина его Сонечка из Воронежа сообщила — он у них, у Кривцовых. Потом сам оттуда же прислал письмо — редкостный случай; не любит он письма писать, но сейчас понимает: сейчас весточки семье необходимы.
Боже всесильный, сколько горя вокруг!.. Пять племянников — Иваш, Федя и Саша Вадковские, Захар и Никита — взяты под стражу. Казалось, не найти семейства, в котором не было бы близких родных, а также друзей, кто не находился бы на Главной гауптвахте или в крепостном каземате.
Во дворце мрак и торжественная суета. Император сам допрашивает каждого злоумышленника, каждому сам определяет каземат в равелинах Петропавловской крепости. Превратился в шпика, следователя и тюремщика. В трех ипостасях.
Сумрачен, словно демон. Один лишь раз улыбался своими бледными безусыми губами: 20 декабря — на приеме дипломатического корпуса в Зимнем дворце. О-о, государь торопится завязать с ними дружбу! «Что скажет Европа?!» Этот возглас августейшей матушки тревожит всех членов царской фамилии, не давая покоя.
Не только улыбался монарх. Он непрестанно сжимал руку стоявшему рядом с ним графу Лаферронэ, французскому послу. Обращался с любезными фразами и к Лебцельтерну, австрийскому послу, более всего к Странгфорду, аглинскому. Слезы обильно выступали на его бесцветных глазах. А в приватных беседах даже рыдания заглушали голос его.
— Я хочу, чтобы Европа узнала всю истину, — вещал он. — Имена злодеев станут известны всему миру. Мне двадцать девять лет, я воспитан в строю и был всегда только солдатом, потому я не могу поверить, что возможно увлечь и склонить русскую армию к нарушению долга. Но армию обманули: солдаты думали, что они исполняют свой долг. Мятежный дух пустил четыре или пять ложных ростков, внушив нескольким безумцам мечту о возможности революции — где? — в России! Нет, господа, я благодарю господа бога, у нас для этого нет никаких данных.
Он долго, долго еще говорил, бия себя в грудь.
— Я никогда не желал верховной власти, клянусь вам честью. Я молод, неопытен. Поэтому вы поймете жгучую боль, когда я вынужден был пролить русскую кровь в первый же день своего несчастного царствования.
Тут голос императора пресекся, спазма перехватила горло. Французский посол поторопился выразить восхищение мужеством, проявленным им в этот трагический день.
— Всякий, кто носит мундир, — ответил монарх, — не поступил бы иначе. Я вынужден теперь показать пример России, оказать услугу Европе. Решение будет завершено без жалости и без пощады. Верховный суд, За-кон всем зачинщикам изрекут свою кару. Я бу-д‑у не-пре-кло-нен. И ничто не будет утаено.
После приема послов Мария Федоровна перестала с отчаяньем восклицать: «Что скажет Европа?!» Она несколько успокоилась. К тому же ей было известно, что военный министр Татищев получил высочайший секретный указ об учреждении «Тайного комитета для изыскания соучастников возникшего злоумышленного общества».
Каким-то чудом Плещеев, побывав у Екатерины Андреевны Карамзиной, тоже об этом узнал. Узнал также, что среди членов Тайного комитета назначены: действительный тайный советник, князь Александр Николаевич Голицын, Левашов, Бенкендорф, — и содрогнулся. Существуют намерения также ввести в состав барона Дибича и — Александра Ивановича Чернышева!.. Оборони нас, господи, от них от всех и помилуй!..
Более того: уже 17 декабря Комитет начал свои ежедневные заседания в Зимнем дворце до полуночи, даже по воскресеньям.
Карамзиных Плещеев навещал очень часто, но Николая Михайловича видеть не удавалось — после восстания он заболел: простудился на площади, лежал теперь в жару, бредил.
В доме все ходили понурые.
Жуковский тоже был потрясен.
— Не знаю, — говорил он растерянно, — не знаю, что за туман у меня в голове. И в сердце моем. Все взбудоражено.
Жалкий вид был у него, лицо желтое, вздутое, раскосые глаза воспалены, с красными жилками. Появилась небывалая доселе одышка и слабость сверхмерная. С великим трудом поднимался по лестницам второго этажа, хотя было ему всего сорок один. Врачи советовали не откладывая ехать лечиться. На воды.
— Я возненавидел себя в последнее время, — говорил он Плещееву, не скрывая отчаяния. — Рад был бы разбить себе голову.
О событиях на Сенатской не хотел вспоминать.
— Я теперь похож на человека, который видел сон жизни, прекрасный и восхитительный, но не знал, что это сон. Я был словно слепым от рождения и вдруг... вдруг обрел зрение. И то, что увидел, оказалось ужасным.
Еще ни разу не был Жуковский в таком угнетении. Успокаивался только во время воспоминаний о Маше.
— Бесподобный Жуковский!. — Александр поцеловал его. — Ты до сих пор остался младенцем в своей колыбели. Продолжаешь смотреть на все окружающее сквозь тот же сон поэтический... Оставайся же таким навсегда. Ибо — в этом — сущность твоя.
I
ПИСЬМО АЛЕКСАНДРИН МУРАВЬЕВОЙ НИКИТЕ
(по-французски)
Мой дорогой друг, когда я писала тебе в первый раз, я еще не получила твоего письма, которое было для меня ударом молнии. Ты — преступник? — ты — виновен? — это не вмещается в моей бедной голове. Ты просишь простить тебя? ...мне нечего тебе прощать. В течение трех лет, как мы поженились, я жила не на свете, в раю. Но счастье не может быть вечным. Не упрекай себя ни в чем, я самая счастливая женщина в мире. Ибо принадлежу тебе. Нет у меня иной жизни, кроме тебя. Я последовала бы за тобой в любой каземат, самый страшный, самый ужасный...
А. М.
II
ЗАПИСКА НИКИТЫ МУРАВЬЕВА ЖЕНЕ
АЛЕКСАНДРИН МУРАВЬЕВОЙ
(по-французски)
Мой дорогой друг. Прошу тебя просмотреть мои письма в бюро большого кабинета и взять к себе те, которые тебе покажутся опасными. Не сжигай их, а спрячь среди твоих шифонов. А также из стеклянного шкафа с левой стороны книги, озаглавленные Права человека, произведения Бентама и комментарии к Духу закона. Возьми также все переплетенные тетради, которые были со мною в имении, потому что там мои заметки. Они находятся в бюро и столе. Кроме того, спрячь тетрадки со стихами, которые могут компрометировать...
...Ответ передай майору, «дяде Фоме», сама в руки, чтобы никто об этом не знал. Договоримся называть майора «дядей Фомой»...
Вяземский больше двух недель, оказывается, жил в Петербурге, нигде не показываясь. Плещеев встретил его случайно на Невском.
Князь Петр Андреевич был желчен, зол и подавлен одновременно. Говорил о «лютой перемене» в бывшем тесном круге своем:
— Братья Тургеневы за границей. Вероятно, надолго. Если не навсегда. Потеряны для отечества. Пушкин в ссылке, вернется ли когда — бог весть!.. Карамзин одной ногой в гробу. Батюшков — в сумасшедшем доме. А Жуковский... Жуковский — гм... при дворе. Для меня он потерян. Подобно Батюшкову, отделен чертою. Для меня не существует. Скоро также не будет существовать — то есть жить — Карамзин.
Здоровье Карамзина было и в самом деле очень-очень плохое: врачи определили чахотку, советовали ехать в Италию. Он послал письмо государю с просьбою определить его во Флоренцию агентом посольства, где, как он слышал, открывается вакансия. Тот ответил ему, что вакансии нет, но российскому историографу весной будет снаряжен фрегат, дабы жить в Италии свободно и заниматься прямым своим делом. Император заметно начал проявлять любезности и ухаживать за сохранившимися представителями русского дворянства и за немногими оставшимися литераторами.
Перспектива поездки в Италию подбодрила Карамзина. Он начал вставать, писать письма, изредка принимать у себя близких людей. Вяземский впервые навестил его вместе с Плещеевым. Николай Михайлович при своих неполных шестидесяти годах стал дряхлым, хилым стариком.
— Любезнейший князь, — встретил он Вяземского, — сколь я обрадовался, что бурная туча не коснулась до вас ни кровью, ни малейшим движением воздуха. Только, ради бога и ради дружбы нашей, не вступайтесь в разговорах приватных за несчастных преступников!.. У вас жена, дети, ближние, друзья, ум, талант, состояние, хорошее имя: есть что беречь.
— Хорошее имя? — с горькой иронией усмехнулся Вяземский. — Я добровольно опальный. Отсиживаюсь в Остафьеве, бываю изредка в Москве. Сам с себя рывком содрал мундир, теперь отставной камер-юнкер, князь Петр Андреев сын Вяземский и более ни-че-го. Неудавшийся «переплавщик конституции» для монарха. Мое «хорошее имя» — имя поэта возмутительных стихотворений: Негодование, Петербург и других. Имя — есть: человека независимого, заклейменного Растопчиным на всю жизнь как «якобинец». Я любил и люблю чистую свободу, как и должно. Вот и Пушкин такой же. Наши безумцы-головорезы, политические сектаторы это прочувствовали и, будучи приятелями нашими, не нашли в нас соумышленников. Мы не борцы политические, потому и не были членами политического общества. В этом наша слабость и сила. Сила в том, что мы еще пригодимся. А отсутствие в списках имени моего объясняется просто: я был осторожнее остальных.