— Ты, я знаю — Плещеев! — сказал шепотом. — Ты разумеешь, кто с тобой говорит?.. Одного моего слова довольно — и тебя раздавят, как вошь.
Но Алексей молчал. Тогда монарх бросил Левашову команду — заняться с этим мерзавцем. И доложить!
Вышел шагом солдата. За дверью казалось, будто маршировал батальон. Долго-долго доносился еще удаляющийся стук каблуков, подчеркнутый нежными перезвонами шпор.
Левашов с любезной улыбкой предложил Плещееву сесть. Нет, в кресло. В нем удобнее. Вежливо, тихо, спокойно, даже ласково спросил имя, отчество, фамилию. Плещеев молчал. С какого времени состоит членом Тайного общества? Каких членов он знает? Какие цели у общества? Ни на один вопрос Алексей не ответил.
Генерал-лейтенант уговаривал, потом стал говорить о строгостях, вынужденных обстоятельствами при содержании в крепости. Не помогло. Алексей смотрел на портрет кардинала — кардинал улыбался скептически.
Опять послышались те же шаги. Дверь отворилась. Левашов вскочил, руки по швам. Алексей не поднялся.
— Встать! — гаркнул император. — Кому я говорю?
Приступ головокружительной гордости заставил Алексея сидеть, вальяжно раскинувшись в кресле. «Такими средствами, конечно, свободы, мне не вернуть... Нет, но с кресла все же не встану».
К Плещееву сзади подошел Левашов и с силой — кресло было тяжелое — его наклонил. Пришлось волей-неволей подняться.
— Злоумышленник не поддается никаким уговорам, ваше величество. Молчит. Первый случай такой.
— Не изволит желать со мной разговаривать? С кем?.. С монархом?.. с великодержцем России? А по сути — ты... кто ты такой? Ты — мразь рядом со мною. Может, ты считаешь себя выше, чем я?.. («Да, выше!» — хотелось сказать.) Наглость какая! В первый раз в жизни встречаю подобное! Ха! Выше меня! Я для тебя «императорское величество»! Да нет, просто он хам. Отвечай: ты хам или нет? Снова молчишь? Так вот что: генерал Левашов! Пишите: заковать его в железа. Посадить на воду и хлеб. В самую затхлую щель. Без окон. Ниже Невы. Дайте бумагу.
Плещеева повели обратно в комнату гауптвахты. С виду он казался совершенно спокойным. Но внутри — о, внутри все перемешалось в бессмысленном, уродливом кавардаке. В голове опять какие-то мухи начали прыгать, как в Обояни, играя в дьявольскую чехарду...
В общей комнате гауптвахты он сел. Закурил. Его обступили. К нему обращались. Пришлось кое-как отвечать. Уклончиво, обиняками.
Принесли кандалы для Плещеева. Начали приспосабливаться их надевать. Все вокруг сгрудились. Алексей вырос в общих глазах: какой же Плещеев, однако, должно быть, опасный преступник!.. вчера, сегодня — только Муравьев-Апостол да Бестужев-Рюмин удостоились кандалов.
Оковы были очень тяжелые... ручные — с полпуда, а ножные — еще тяжелее, фунтов тридцать, не меньше. И гремели. Отвратительно! Но тут возникло недоразумение: они не надевались на левую, раненую и повязанную, руку — она не разгибалась. Пытались как-нибудь приспособить — не вышло.
Послали с докладом к генерал-адъютанту — через флигель-адъютантов, разумеется — только Левашов мог испросить распоряжения государя.
Алексей сидел и рассматривал цепи. Вот его новый, верный, неразлучный товарищ — долго ли с тобой предстоит дни свои коротать?.. Рядом стоял и грустно-грустно смотрел на него Сережа Кривцов.
Пришло распоряжение императора: заковать правую руку, а другой конец ручных оков пусть заключенный сам несет в этой же правой руке. Конвойные повиновались с мрачными лицами.
На голову надели черный капор, по сути просто мешок, подхватили заключенного под руки и повели.
Повеяло воздухом. Мороз. Спустились по ступеням. Алексея усадили в сани — в них кто-то сидел уже. По голосу он сразу узнал — это Поджио. Повезли.
Долго везли. Плутали, видно, нарочно по улицам, чтоб преступники сбились с пути. Смешно. И глупо. Ведь и так всем ясно, куда направляются.
Остановились. Взошли на крыльцо. Цепей никто уже не придерживал. Вели по коридорам. Тоже долго водили, похоже, взад и вперед. Пахло затхлостью и плохим табаком. Остановились. Сняли мешок с головы. Казенная комната с отштукатуренными сводами. Конвойные новые, все в черных мундирах. Стол, два табурета, скамья. Один из них положил на стол небольшой конверт с черной сургучной печатью и черной каймой — в знак траура по умершем монархе. Алексей успел прочитать надпись на нем:
ЕГО ВЫСОКОПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВУ
АЛЕКСАНДРУ ЯКОВЛЕВИЧУ СУКИНУ
Долго пришлось ожидать. Присесть не разрешали.
Наконец в коридоре издалека раздались шаги с переступью: кто-то шел на деревянной ноге. Значит, приближался комендант Петропавловской крепости, генерал-от-инфантерии, член Государственного совета Суки́н. Имя-то какое... ал-ле-го-ри-чес-кое.
Вошел рыжеватенький, лысоватенький генерал-адъютант. Квадратная голова, квадратное безбровое лицо. Глаза без ресниц, круглые. Зрачки, впиваясь, как два острых буравчика, бегали по голове Алексея, по лбу, по щекам, подбородку. На глазах остановились.
— Плещеев?.. Гм.. Молчите?.. Значит, Плещеев. Дурно ведете себя. А посмотрим-ка, что государь-император соизволил писать мне о господине Плещееве, который все время молчит. — Суки́н взял конверт с черной сургучной печатью, вскрыл его, надел очки с огромными стеклами в оловянной оправе, начал читать вслух очень медленно, в паузах ввинчивал безбровые буравчики в Алексея.
«Уж не присочиняет ли что-нибудь от себя?..»
— «Посылаемого негодяя Плещеева, как самого упрямого, заковать в ручные и ножные железа; поступать с ним наисторожайше и не инако содержать, как черного злодея. Ни-ко-лай». О-го-го-го́! — Суки́н не мог удержаться от длительного восклицания, — «21 генваря 1826 года». Го-го́ и го-го́!.. Значит, преступничек перед нами заклятый...
«Сам, сам все придумал, конечно... Ах, не все ли равно?..»
Простучав несколько шагов деревянной ногой и морщась от боли — старая рана, видно, болела, — Суки́н сел писать. Медленно писал, царапая визжащим пером.
Опять Алексею капор надели, опять повели.
Мешок был снят с головы в другом уже доме. Коридоры устланы войлоком. В затхлой комнате, тоже устланной войлоком, Алексея оставили в одиночестве.
Он задумался. Где мечты о расправе?.. Где надежды на «железное действо»?..
Алексей очнулся и вздрогнул: около него стоял полутруп. Высохший старец, пещерно-худой, высочайшего роста с обликом привидения: кожа землистого цвета, глаза, ушедшие в глубину орбит, неморгающие, водянистые и слезящиеся, огромный морщинистый лоб, полураскрытый рот, повисшие губы, два гнилых, коричневых зуба. Сгорбленный стан обтянут черным сюртуком с красным воротником и обшлагами, с железным крестом на груди. Руина человека. Ему было лет девяносто, не меньше. Это майор Лилиенакер, известный по рассказам всему Петербургу.
Опершись на стол жилистою рукой с выпирающими, узловатыми суставами, полутруп, все так же не моргая, опустился на колени перед Алексеем и, склонившись сутулой спиной, начал снимать ножные оковы. Встал с трудом. Снял ручные кандалы. Ему помогли догола раздеть заключенного. Облекли в тюремную рубаху, рваную, грубую, жесткую, и в исподнее.
Полутруп обернул наручники кандалов грязными тряпками, не моргая надел их опять на руку, на ноги.
Накинули капор и повели. Долго вели. Потом спускались по крутой каменной лестнице. Сняли чехол с головы.
Камора. Стены каменные. Окон нет. Тлеет черепяной каганец с фитилем, залитый салом. Мигает, чадит. Воздух смрадный. Топчан без матраца и без одеяла. Одна стена отсырела. Каземат ниже уровня Невы. В подобной камере Ермолов при Павле был заточен. И здесь предстоит провести долгое-долгое-долгое время в глухом одиночестве... Отступи, все пустое земное волнение...
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
У семьи Муравьевых наладилась регулярная конспиративная переписка с Никитой. Некий майор, имевший доступ к подследственным, им в этом деле усиленно помогал.
ПИСЬМО НИКИТЫ МУРАВЬЕВА
К АЛЕКСАНДРИН
(по-французски)
...Я готов ко всему, что мне уготовила судьба. Я сумел тайком прочесть несколько книг. Я забыл попросить тебя достать историю Эверса по-немецки. Она в большом кабинете. Я хотел бы, чтобы библиотека была сохранена, она принадлежала отцу. Очень прошу сберечь общую историю Сегюра, маленького Тацита и историю Карамзина.
Я видел твоего брата Захара, когда я возвращался из бани, а он сидел на воздухе. Мы были не одни, поэтому я не смог с ним говорить. Из книг ему пока дали только библию.
Матушку, Екатерину Федоровну Муравьеву, эту маленькую, сухую женщину, гордую, тщеславную, аристократку, урожденную баронессу Колокольцеву, Александр Алексеевич Плещеев не узнавал. В ней вдруг проснулась старая русская женщина. Она перестала говорить и писать по-французски. А по-русски писала с ошибками. Не привыкла. Стала религиозной.
Она привязалась к Плещееву — их связало общее горе.
Пришло письмо из Воронежа... Александр Алексеевич внезапно узнал об аресте старшего сына. И растерялся. Что делать? Охватило отчаянье. Если Муравьевы имели огромные связи, были обеспечены многолетней дружбой, знакомством, родством с влиятельными личностями, то где и как мог хлопотать о сыне какой-то камергер? Через Марию Федоровну?.. Она не принимает никого, даже близких друзей. Замкнулась и очерствела.
Указание императора Николая I коменданту Петропавловской крепости ген. А. Я. Сукину о содержании декабриста Александра Александровича Плещеева 2-го:
Присылаемого Плещеева 2-го посадить по усмотрению и содержать порознь.
Николай
С. П.
25-го генваря 1826 г.
Получ. 25-го генваря в 3-й четверти четвертого часа пополудни.
Впрочем, хлопоты, как Плещеев заметил повсюду, ни к чему существенному не приводили. Одна Александрин не хотела подобному верить. Едва оправившись после родов, она с утра до ночи, почти не выходя из кареты, ездила по городу к знатным друзьям. Собирала все силы, чтобы казаться на людях гордой и оскорбленной. Все вокруг делали вид, будто ей верят, обещали помочь...