Слава богу, ничего не нашлось. Когда рассвело, Заикин просил рыть ямы по обеим сторонам дороги, ведущей в лес. И тогда Алексей внутренне торжествовал: поиски далее и далее уводили от заветного места.
Всё вокруг было перекорежено. Комья и глыбы земли грязными грудами валялись по сторонам; меж ними лишь с трудом можно было пробраться. Алексей видел, как удручен — чуть не плакал — Заикин, каким зверем смотрел на него гусарский фельдъегерь Слепцов. Наконец он подошел к Николаю Заикину и яростно стал ему выговаривать. Заикин робко ему отвечал, быстро и растерянно лепеча какие-то рваные фразы. Судорожно дергались белые губы. Стоявший поодаль Мантейфель явно злорадствовал; не только он сам, но также соревнователь его, бывалый адъютант самого Чернышева-ищейки Слепцов потерпел позорное фиаско.
Алексей услышал, как Заикин громко и горячо начал оправдываться: ведь о месте ему рассказал некогда старший из братьев Бобрищевых-Пушкиных, при закапывании державшийся в стороне! Но вот Павел, младший из них, в заботе о том, чтобы Русская Правда не сгинула в яме, а дошла до потомства, гуляя как-то вечером по этим местам, рассказал о захоронении документов, семнадцатилетнему брату Заикина Феденьке, подпрапорщику Пермского пехотного полка, с которым втроем они проживали у мельника тут же, в Кирнасовке. Да, наверное, Феденька и сейчас там же продолжает квартировать. Если бы Николаю Заикину увидеться с братом, то можно было бы его уговорить: пусть покажет верное место.
Посовещавшись с Мантейфелем, Слепцов явно уже растерявшийся, все-таки в свидании с младшим братом Феденькой Николаю Заикину отказал. Но предложил отнести Феденьке записку Заикина, посланную ему будто бы из Петербурга. На том порешили. Пошли в избу, где жил исправник Поповский, расположились в разных, обособленных половинах. Согрели самовар.
Немного погодя Слепцов вошел к Мантейфелю и уже по-приятельски прочитал записку, посылаемую Николаем Заикиным младшему брату:
ЛЮБЕЗНЕЙШИЙ БРАТ ФЕДИНЬКА!
Я знаю верно, что Павел тебе показал место, где он зарыл бумаги... ...Тотчас по получении сей записки от Слепцова покажи ему сие место. Как ты невинен, то тебе бояться и нечего, ибо ты будешь иметь дело с человеком благородными и моим приятелем. ...Прощай, будь здоров и от боязни не упорствуй, ...а меня спасешь. Любящий тебя брат твой
Николай Заикин.
Мантейфель одобрил письмо, и гусар отправился в мельников дом, к Феденьке, брату Заикина. Очень скоро вернулся, расстроенный и сердитый. Феденька отпирается. Говорит: знать не знаю, ведать не ведаю. Притом болен сейчас, трясет его лихорадка.
— Он не болен, а просто от страха дрожит, — догадался Мантейфель. — Еще одно письмо надо писать.
Вторая записка была категоричней:
Прошу тебя, ради бога не упорствуй. Ибо иначе я погибну. Чорт знает из чего, из глупостей, от ветрености и молодости. ...Помни, что упорство твое погубит меня и Пушкиных, ибо я должен буду показать на них. — Прошу еще раз, не бойся и покажи.
На этот раз к мальчику отправился Мантейфель. Неизвестно, какие он нашел аргументы, но через час вернулся вдвоем с худеньким, трепещущим Феденькой, в самом деле больным. Он шатался.
Не желая оставлять Плещеева в избе исправника одного, Мантейфель приказал ему следовать позади. Алексей обессилел: третья ночь без сна предстоит.
Смеркалось. Непросветное, пепельно-серое небо было затянуто нудными тучами. Деревья протягивали в отчаянье свои беспомощные, безлистые, мокрые ветви, как руки, к далекой, невидимой, запрятавшейся в облаках синеве. Жалкая процессия нахохлившихся, измученных людей медленно продвигалась вперед смутными серыми силуэтами — один вслед за другим.
Феденька, шатаясь, поскальзываясь ежеминутно на липкой слякоти, привел спутников на прежнее место и, ни слова не сказав, дрожащей, бледной, тонкой рукой указал на гряду: здесь... здесь — откликнулось в тайниках души Алексея, и холодная струя воды пролилась ему за ворот. Иль это так, всего лишь только пригрезилось?.. Ведь нету дождя, нету воды.
«Здесь».
В сущности, борьба за Русскую Правду окончилась.
Померещилось, что в горло вонзился острый осколок нестерпимо режущей бритвы и Алексей сейчас захлебнется от крови... Широко, омертвело простирал объятия обледеневший крест на дороге.
Русскую Правду вырыли скоро. Знакомый сверток в черной клеенке появился на свет. Слепцов жадно схватил его и тотчас прикрыл полою шинели. Затем сунул наспех работным первопопавшуюся ассигнацию — ради радостного завершения поисков. И вдруг где-то сбоку и чуть позади в сгущавшихся сумерках послышался непонятный, дикий, душу надрывающий нечеловеческий визг. Только сыч так плачет и ноет, клекочет с надрывом, с озорным, язвительным смехом. Это бился в корчах и спазмах Федя Заикин, поддерживаемый под руки одним из работных. Сначала кричал он моляще и жалобно, как ребенок, потом закатился, точно его щекотали, и, захлебнувшись слюной, огласил весь пустырь звериным воплем отчаяния. Слепцов к нему подошел, вглядываясь с ужасом в перекошенное лицо. А Феденька внезапно бросился на него и стал вырывать из-под полы заветный сверток в клеенке. Адъютант отбивался, как только мог, но Федя Заикин обрел вдруг звериную силу, охватил офицера цепкими руками поперек живота, продолжая выть и визжать, кусая его руки, шинель, мелко и упрямо топоча ногами. Все онемели, растерявшись от ужаса. Мантейфель сообразил — бросился, как кошка, вперед и ловко вбил в рот Феденьки свой скомканный кляпом платок. Крик прекратился. Штыками и шомполами освободили Слепцова от железных объятий Феди Заикина.
Возвращались к избе опять один вслед за другим.
Слепцов достал из-под полы обретенную ценность, обтер клеенку от сырости, сам очистил землю и грязь, обсушил и, не расшивая, завязал бичевою.
— Стоп! — остановил его Мантейфель и вынул из записной книжки кусочек клеенки, тот самый, который был отрезан при закапывании заветных бумаг: вместе с бумажником его отобрали после ареста в комендатуре на Главной гауптвахте. «Словно траурный креп...» — подумалось Алексею.
— Улика!.. Обрезок клеенки — вещественное доказательство! — И флигель-адъютант потребовал все сие занести в протокол.
«Ну и пусть!.. Одной уликою больше... или меньше... Теперь все равно: Русская Правда погибла...»
Приложив на пачку сургучную печать, Слепцов предложил исправнику поставить рядом другую печать и написать свидетельское показание. Мантейфель тем временем сочинил новый приказ — о взятии подпрапорщика Заикина Федора Федоровича как участника заговора под арест. «В Комитет, там разберутся»...
Стали готовиться к немедленному возвращению в Петербург.
Мантейфель ехал злой, сознавая свое поражение — порученный ему преступник Плещеев 1‑й ничего не показал. Не то было недавно при возвращении с доносчиком, капитаном Майборода. Теперь, увы, на награждение рассчитывать нечего. Стоит ли в Чечерск заезжать?.. Однако все-таки — обещание старой графини...
В усадьбе возок был встречен с почетом, гостей ожидали лучшие комнаты, баня, ванная, щедрое угощение. Однако Анна Родионовна тяжело заболела. Не приняла ни вечером, ни утром никого — даже внука. У дверей на ее половине день и ночь дежурили стражники.
Не мог же предполагать Алексей, а тем более флигель-адъютант Мантейфель, что графиня Анна Родионовна Чернышева в это самое время в своем древнем драном дормезе подъезжала к заставе Санктпетербурга.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Графиня Анна Родионовна впервые пожалела, что в минуты досады распродала в Петербурге все свои когда-то пышные дворцы и дома. Теперь ей было негде и голову приклонить.
Проезжая мимо дома Катерины Федоровны Муравьевой, вдруг остановила дормез и послала доложить. Была принята хозяйкой с великою радостью, сразу расположилась в пяти просторных комнатах на первом этаже и тогда немедля послала за своим «цыганенком».
Екатерина Федоровна излила давней приятельнице всю душу свою, все горе свое. Ее глаза стали плохи от пролитых слез. Анна Родионовна воздержалась от пустых утешений, и за это Муравьева была ей признательна: надоели пышные слова да обещания. Кругом столько арестов изо дня в день! Волна не спадает. Вся перебудораженная, поторопилась прочесть письмецо Никиты для Александрин, только что принесенное «дядей Фомой». Вот оно:
Мой ангел. Непроницаемая тайна скрывает от меня судьбу, которая меня ожидает. Не можешь ли ты прислать ко мне то лицо, которое ты присылала несколько раз. Сама к нему не ходи, напиши ему несколько слов.
Я узнал с горестью, что С., который, я думал, вне дела, будет судим. Свободен ли муж, жена которого испугалась лошадей, или он арестован? Мужество, терпение! Я узнал о смерти бедного Булатова случайно: это меня буквально убивает, я так многим ему обязан! ...Я заслужил Сибирь, это не огорчает и не пугает меня. Все плохой сон.
На минутку зашла Александрин прочесть письмо. Торопилась куда-то с хлопотами. Была подтянутой и озабоченной, но несгибаемой. Поговорила чуть-чуть и уехала.
— Эта — по мне! — одобрила старая графиня. — Люблю эдаких. Твердых.
Сломя голову прискакал Александр Алексеевич Плещеев. Графиня отозвала его в отдельную комнату. То, что узнал он о встрече ее с Алексеем, ошеломило его. Он даже в себя не мог долгое время прийти. Ведь до сих пор ни одной вести не доходило о старшем, не считая, пожалуй, только смутных разговоров о кратком его пребывании на Главной гауптвахте. А что было далее — словно в каменном мешке похоронено.
— Поистине оно так и есть. Не ахай, не ахай, терпеть этого не могу. Бери пример с Муравьевых, со старухи да с молодой, Александриночки, — вот новая любовь моя. Думала я, что излюбилась, ан еще нет. И твой Алексей тоже по́ сердцу мне. Когда Васька Пассек набедокурил, я клялась не вызволять его более из тюрьмы. И сейчас я не удосужилась бы пальцем о палец ударить за внуков своих, за братьев Вадковских или Захара. Но с Алексеем — дело особое. Ты камергер?.. Ну, так вот, изволь-ка пораньше завтра с утра золоту гору напялить, затем за мной заезжай, и вместе отправимся в Зимний. Не спрашивай ни о чем, ничего тебе не скажу, я устала, мне