скоро девяносто.
В апартаментах дворца на импозантном, возвышенном кресле-коляске, которое катили три гренадерши, в высочайшем белоснежном елизаветинском парике с муаровыми бантами и перьями страуса, в парчовом платье на фижмах, сверкающем камнями, со звездой и орденской лентою через плечо, вся в кружевах, Анна Родионовна производила фурор. Не было человека, который не остановился бы перед ней с глубоким поклоном. Смотрели ей вслед. Спрашивали другу друга: «Кто, кто такая?.. — графиня не показывалась во дворце лет тридцать уже. А тут еще Плещеев в камергерском мундире следовал рядом, приосанившийся, гордый, надменный. Никто не мог бы подумать, что два его сына — в тюрьме. Он нес по приказанью графини огромный, тяжелый, великолепной кожи портфель — таких уже теперь не найти, — принадлежавший фельдмаршалу, графу Захару. Графиню везли по всей анфиладе дворца к Эрмитажу, к театру, к Большой итальянской зале. Там, за дверью, — заветное место. Голгофа, где расправлялся со «злоумышленниками» Николай при помощи подьячего, палача Левашова.
В приемной сидели должностные чины и просители — среди них много женщин. У входа в Итальянскую залу дежурили два флигель-адъютанта. Плещеев просил доложить, что графиня Чернышева просит аудиенции у государя. Ответ пришел очень быстро. Его императорское величество соблаговолил просить обождать.
В сторонке вдова генерала Коновницына, героя двенадцатого года, с безнадежностью и отчаяньем в заплаканных глазах смотрела на новоприбывших. Два ее сына взяты под стражу. Видимо, она здесь, в приемной, сидит очень давно.
Анна Родионовна велела поставить кресло против самых дверей, почти впритык, да так, чтобы входящие и выходящие лица принуждены были с осторожностью ее обходить, каждый раз низко кланяясь статс-даме Екатерины. Она взяла желтый портфель у Плещеева и положила на колени себе. Зачем его с собою взяла — непонятно.
Люди появлялись и исчезали. Двери открывались и закрывались. Терпением графиня, видимо, запаслась. Прошло часа полтора. Графиня попросила Плещеева объяснить, что это за картина такая рядом с печкой висит: юноша голый, насквозь стрелами пронзенный. Басурманы вдали. Он ей рассказал, как святой Себастьян в первом веке еще, при императоре Диоклетиане, не захотел отказаться от христианства и был в наказание отдан маврам-стрелкам. Привязав его к дереву, они пронзили страдальца тысячью стрел. Но чудо свершилось, и он остался живым.
Анна Родионовна молчала. Задумалась.
— А ведь судьба Себастьяна-то такая же, как у твоего Алексея. Да не только его одного. Терзают стрелами юношей, истязают, а они все-таки живыми останутся. Ежели не телом, не грешною плотью, так духом бессмертным... Н-да-а‑а... А ты небось думаешь, нету духа бессмертного...
Обе створки дверей Итальянской залы вдруг сразу — вихревым движением — распахнулись, и стремительно вышел чем-то сильно разгневанный Николай. Все встали. Он чуть было не налетел на кресло графини, но сумел удержаться, с удивлением на нее посмотрел, сообразил, поклонился, подошел даже к ручке, облобызал ее по положенному этикету и сказал, что крайне жалеет... так занят... дела неотложные...
— Ничего, я все-таки тебя, государь-император, дождусь...
Он развел руками вместо ответа и мгновенно ушел в передние апартаменты дворца. Спустя некоторое время вернулся, обошел с осторожностью, с полупоклоном кресло старухи и снова исчез за дверями.
Многие посетители начали уже расходиться, но графиня продолжала сидеть. В щель полуоткрывшейся двери Левашов вызвал в Итальянскую залу флигель-адъютантов. Те вздрогнули, встрепенулись и, явно взволнованные, вошли. Чуть погодя вернулись, сопровождая узника в арестантской хламиде, с тяжелым лицом, сурового, злого. Глаза были заплаканы, но горели непримиримым огнем. Это Каховский.
Александр Алексеевич с ним не был знаком, знал его только по виду. Их взгляды встретились, и Плещеев ему поклонился. Он знал, что об этом будет доложено кому следует. Каховский с горькой усмешкой ответил и продолжал путь в сопровождении вооруженного конвоя.
— Кто такой? — спросила старуха.
— Русский Брут, как его называют. Одержим навязчивой идеей цареубийства. Нанес на площади смертельный удар Милорадовичу, также полковнику Стюлеру. Ранил кинжалом свитского офицера.
— А быть может, они и стоили того?
— Милорадович, пожалуй, не стоил. А те, конечно, сами того заслужили.
— Ишь, какой ты кровожадный!
Вдова Коновницына громко вздохнула — вздох граничил со стоном, — с трудом поднялась и ушла.
В Итальянскую без доклада прошел с охапкою папок сутулый, в длиннополом сюртуке человек самого невзрачного вида. Лицо землистого цвета, очень усталое. Глаза воспаленные, красные.
— Эх, раз Сперанский вошел, значит, надолго, — послышался сзади досадливый голос.
Однако Сперанский пробыл у Николая не более получаса. Двери открылись. Не глядя по сторонам, такой же размеренной, усталой походкой Сперанский направился к выходу с новой кипой бумаг. «Попович!..» — шепнул не без яда Плещеев.
Анна Родионовна, видимо вспомнив о документах, раскрыла свой желтый портфель, вынула конверт с пятью печатями сургуча и взяла его в руки. А портфель отдала: тяжелый, колени ей отдавил.
Опять Николай появлялся, опять обращался к графине, почтительно убеждая не дожидаться его — настолько он занят, что сегодня не сможет ей уделить для беседы ни единого часа, даже, пожалуй, минуты.
— Ничего... Я потерплю. Ведь когда-нибудь дела-то твои нонче закончатся. Спать-то тебе рано ли, поздно ли придется пойти. Вот тогда и поговорим на сон грядущий. Я тоже по делу. Сурьо-озному! Зря из Чечерска не прискакала бы. Смотри, откажешься принять — ахти как пожалеешь.
Император был недоволен, но ничего не сказал.
Чуть погодя старуха попросила чуточку повернуть ее кресло так, чтобы не видеть ей картины «Святой Себастьян». Что-то страшно стало все время смотреть на нее.
Смеркалось: зимние дни в Петербурге короткие. Были зажжены свечи в жирандолях и канделябрах. А чуть погодя Плещеев увидел, что Анна Родионовна дремлет. Конверт все так же держала в руке. Из опасения, что он упадет, Плещеев хотел его вынуть из рук. Но пакет был так крепко зажат в старушечьих пальцах, что не поддался, а когда он его потянул, графиня проснулась и с сердцем ударила его по руке.
— Чего хватаешь?.. Не сметь!.. Ни-ни... Я вовсе не сплю. А пакета тебе не отдам. Даже ежели и засну. Да ты не опасайся. Я, пожалуй, и вправду еще чуточку похраплю. — И в самом деле, скоро она захрапела и спала не менее часа.
Плещеев почувствовал, что смертельно устал: проклятое золото на проклятом мундире! тяжесть какая! Воротник начал шею нестерпимо давить. Расстегнуть его — не положено. А ведь время к полуночи приближается.
Тут сзади послышался громкий звон кандалов, дерзко ворвавшийся в благопристойную атмосферу дворца. Под конвоем четырех вооруженных жандармов лихо вошел статный полковник-гусар в блестящем мундире и с аксельбантами. Боже всесильный! Да ведь это — Мишенька Лунин!.. До сих пор его имя при перечислении арестованных в Петербурге не называлось; говорили, будто в Варшаве великий князь Константин заупрямился, не хотел подчиниться распоряжению венценосного братца и арестовывать своего адъютанта. Вот поэтому, видимо, так поздно его привезли.
Лунин шел уверенно, как будто на нем и не было тяжелых цепей. Плещеев кинулся ему наперерез. Мишель посмотрел с удивлением на золото камергера, узнал-таки, и два старых товарища, пренебрегая всем окружающим, бросились друг другу в объятия. Конвойные заволновались.
— Мишель... Почему ты в цепях?..
— Государь-император сызмальства проявлял страстную приверженность к музыке, вот и привязал мне эти куранты.
Подошел флигель-адъютант, вежливо попросил Лунина немедля пройти в Итальянскую залу.
— Я тебя буду здесь ожидать! — крикнул вдогонку Плещеев. Увидел неодобрительные и перепуганные лица тех; кто еще оставался в приемной. Анна Родионовна потребовала у «цыганенка» отчета: «Кто таков?» Он вкратце ей объяснил. Она проснулась тогда окончательно.
Из кабинета не долетало ни единого звука: двери были добротные. «Что-то там происходит сейчас?..» После встречи с Мишелем вся усталость пропала. Спустя некоторое время послышались гневные выкрики императора — он орал в приступе неукротимого бешенства, и ему отвечал такой же буйный, неукротимый голос Мишеля. О-о, этот не любит спуску давать! Вдруг в кабинете что-то упало, разбилось, флигель-адъютанты стремглав бросились в Итальянскую залу и вскоре затем появились — вместе с Луниным, повеселевшим, ликующим.
— Музыки кандалов для августейшего недостаточно, — хохотал он. — Ты слышал, Александр, звон зеркала, разбитого им? Не правда ли, он не менее мелодичен?
Флигель-адъютанты теперь уже самым решительным образом, даже с грубостью, прекратили разговор и передали Лунина команде жандармов.
— Прощай, Александр. Теперь — на всю жизнь! — успел еще крикнуть Мишель. — Ведь нам с тобой музицировать вместе никогда уже не придется. Марсельезы не забывай.
Звон цепей продолжал еще разноситься по анфиладе дворца.
Анна Родионовна сидела понурая, упрямо уткнув подбородок в кружевное жабо. Лицо ее почернело. Теперь в приемной оставались только флигель-адъютанты, графиня с тремя прислужницами и Александр Алексеевич. Играли куранты на соборе Петропавловской крепости. Им отвечали стенные часы Эрмитажа. Шел двенадцатый час.
Вышел наконец Левашов со связкой бумаг, увидел графиню, вернулся. Вслед за тем снова вышел и пригласил Анну Родионовну в кабинет. Гренадерши ее отвезли и сразу вышли обратно. Двери закрылись.
Затем Левашов покинул кабинет императора. Значит, графиня осталась наедине с Николаем.
Плещеев, сверх меры взволнованный, бродил по приемной. Искоса посмотрел на графининых гренадерш. Все три боязливо жались в углу, дрожа всем телом от страха, не осмеливаясь, конечно, присесть. А ведь они провели весь день на ногах. До чего же, вероятно, устали! Флигель-адъютанты — и те еле держались.