— Стою я, ето, на часах. Да-а… Стою, значеть. Глядь — идеть Петр Петрович. Я — в струнку, руку под бескозырку и: «Здравия желаю, ваше здительство!..» Четко так ему рапортую… Тогда у меня зубы хорошие были… А он, Петр Петрович, значеть, так чинно отдал мне честь и пошел, и пошел, ето, по палубе…
— Чево врешь-то, чево врешь людям?! Ты на корабле-то и не был! Ты же на берегу служил!.. — возмутился стальнозубый и тоже закричал: — Ты трехкомнатную квартиру отхватил и помалкивай!
— Чаво, чаво?! — прокричал беззубый, оттопыривая ухо ладонью. И с силой стукнул тростью об пол. — А ты обчество «Знание» замучил: «Дайте лекцию про Шмидта рассказать!..»
От перепалки стариков стало неловко. Я уже не знал, как закруглить эту «консультацию», и взглядом дал понять научному работнику музея: «Пора заканчивать встречу»…
— Я же вам говорила, — шепнула она мне. Потом, улыбаясь, обратилась к старикам: — Товарищи ветераны революции, наши московские гости благодарят вас за интересный рассказ…
Сюрпризов с «Почтовым романом» было много. Но, пожалуй, тот, который преподнес нам председатель Комитета УССР по кинематографии Святослав Павлович Иванов, достоин отдельного рассказа.
Обычно начальство вызывает к себе не на чаепитие, а, как принято говорить, «на ковер». Грехов за собой я пока не знал, но тем не менее, когда меня пригласили к «голове» (председателю) Комитета, почувствовал, что это неспроста.
Разговор наш начался вполне мирно, но что-то меня сразу насторожило.
— Евгений Семенович, дорогой, разговор наш будет принципиальный, мужской и, как говорится, партийный, — начал «голова» улыбаясь. — Как известно, надвигается великий юбилей, и е думка (когда на Украине говорят «е думка» (есть мысль), то, несомненно, подразумевается мысль, рожденная там, на самых высоких этажах власти), что «Почтовый роман» не ко времени. Столетие со дня рождения Владимира Ильича Ленина и любовь Шмидта как-то не стыкуются. — Наступило короткое молчание. Потом Святослав Павлович спросил: — Вы согласны со мной?
Во мне начало что-то клокотать. Я уже напрягся, но попытался сдержанно ответить:
— Нет, не согласен.
— Вы, как я вижу, не поняли меня. Речь идет о том, чтобы в ваш фильм ввести образ Ленина. Думка интересная, даже в чем-то новаторская….
— Это чудовищно! — не сдержался я. — Кощунственно! Это противоестественно! Это насилие над историей! — повышал я голос.
«Голова» тоже начал накаляться, щеки его все больше румянились, а улыбка стала натянутой.
— Кому пришла такая дикая «думка»? — спросил я.
— Ну, в ЦК.
— Кому конкретно? — допытывался я.
— Евгений Семенович, для меня указание ЦК — закон. И я обязан провести его в жизнь.
— Храбровицкий об этой «новации» знает?
— Нет. И вы должны его убедить.
— Этого я делать не буду!
— Поймите, если понадобится довести фильм до двух серий, пожалуйста, денег добавим… Естественно, и ваш гонорар увеличивается. Другой бы благодарил Комитет…
На этом мы расстались. Я чувствовал себя оскорбленным!
Мало того, что меня откровенно покупали, говоря об увеличении метража фильма, о гонораре, так ведь вторгались в самое дорогое — в творческий процесс! Вся продуманная нами концепция, вся стилистика фильма, его атмосфера, интонация может разрушиться от чужеродных добавок… Униженный, раздавленный этим разговором, я мучился извечным вопросом — что делать? Позвонил Храбровицкому. Он сообщил, что его тоже уговаривали — на этот раз на уровне председателя Комитета СССР по кинематографии А.В.Романова.
— Ты-то как? — не терпелось мне знать.
— Я послал их всех… Далеко, понял? — орал в трубку Даня. На душе полегчало: Даню сломать трудно.
Станиславский говорил: «Правильное распределение ролей — половина успеха». Начались кинопробы… Что это были за муки! Об актерах на роль Шмидта — несколько позже. Сначала о главной героине.
Зинаида Ризберг… Это была женщина особой красоты. Хотя, если судить по фотографиям, ее красота самим Шмидтом несколько преувеличена. Что поделаешь, Петр Петрович видел ее в поезде всего сорок минут и влюбился так, что потерял голову. Значит, нужна актриса, в красоте которой бы и зритель не усомнился. Шмидт часто в своих письмах называл ее «моя испанка». Решили искать исполнительницу в Армении, Грузии, Молдавии…
Из Тбилиси позвонил наш второй режиссер Юра Фокин:
— Нашел! С ума сойти — так хороша!
— Актриса-то как?
— Не видел, но говорят, талантлива.
— Возвращайся. Вези фотографию.
Фотографии грузинской актрисы произвели на всех нас впечатление ошеломляющее: красота, осанка, женственность… Вадим Ильенко сразу влюбился и, стал уговаривать меня никого больше не пробовать.
Послали телеграмму с вызовом актрисы на пробные съемки. И началось: «Занята, могу прибыть через неделю». Потом еще через неделю, потом еще… Наконец приехала. Вошла в кабинет…
Ильенко, который ждал ее особенно нетерпеливо, вскочил и ушел из комнаты: перед нами предстало нечто совсем неожиданное… Я не скажу, что она была некрасива, но той изюминки, которую мы видели на фотографиях, и в помине не было. И главное — у актрисы отсутствовали обаяние и женственность. К тому же говорила она с чудовищным грузинским акцентом. Но это, подумал я, можно поправить — озвучить другой актрисой…
Кинопробу назначили на завтра, а сегодня нас пригласили на ужин в гостиницу «Киев»:
— Мама (она прилетела с мамой. — Е.М.) будэт очэнь счастлива познакомиться с вами.
Юрий Фокин, Вадим Ильенко и я долго спорили между собой — идти или не идти? Пошли… И, о Боже!..
В «люкс» из ресторана все носили и носили яства: блюда из медвежатины, шашлыки на ребрышках… Коньяки самые дорогие, вина редчайшие… И тут мне бросилось в глаза, что нос моей «героини» неестественно покраснел и еще больше открылись ноздри… Опьянев, «героиня» говорила о том, что деньги ей за участие в фильме не нужны, она может сама платить за это. Говорила, что жених ей сказал: «Или стань знаменитой, или я не женюсь на тебе».
— Что у тебя с носом? — спросил я напрямик.
— Мальчики мячэм ударили, — ответила она, смущаясь.
— Хулиганы! — добавила все время молчавшая мама.
— Куда горбинка носа девалась? — пьяно спросил Ильенко.
«Героиня» махнула рукой и решилась…
— Правду хотитэ? — спросила она.
— Правду, и только правду! — еле выговорил изрядно опьяневший второй режиссер.
— Мнэ жених сказал: «Будешь как Быстрицкая, женюсь!» Наш знамэнитый хирург сдэлал мнэ нос, как у нее. Красыво?
На следующий день мы сделали только один дубль. Актрисой она оказалась никакой…
Была проба Зинаиды Кириенко. «Длинношеее чудо» — так называли ее в группе, восторгаясь красотой и женственностью актрисы. Но… Зиночка наша оказалась беременной!.. Ей к счастью, а нам…
Попробовали на роль Ризберг Ию Саввину. Сыграла она на съемке по-актерски просто потрясающе, но… Ничего от «испанки» не было в ее облике…
Проб было много. Много было и капризов, и гонора, и высокомерия, и себялюбия. Характеры разные, школы разные, хоть и клянутся все, что учились по системе Станиславского. Система-то одна, а трактовок множество: сколько педагогов — столько и понимания системы. И свести даже двух актеров в единый ансамбль порой бывает просто невозможно.
Главной нашей головной болью был, конечно, исполнитель роли Шмидта. Историческая личность… Это обстоятельство требовало портретного сходства, а также наличия у актера психофизических качеств, соответствовавших незаурядному характеру Шмидта: неврастенический темперамент, остро реагирующий ум, фанатическая вера в дело, которому герой посвятил себя. И при этом — какая-то детская доверчивость…
Обо всех претендентах на роль Шмидта рассказывать не буду. В каждом из них были удивительно совпадающие с прообразом качества, но… Но вот такой «чудинки», которая отличала Шмидта от других, не было.
Зато о пробе Сергея Юрского не могу умолчать. Приехал артист с глубоким знанием истории и жизни Шмидта. В короткой беседе с ним я понял — моя задача проста: не спугнуть его, не сбить с верного чувствования образа… В сцене свидания с Ризберг в каземате, когда Шмидт уже знал, что будет приговорен к смертной казни, Юрский смотрел на возлюбленную с жадностью, в его глазах читалась сумасшедшинка, он делал жесты непредсказуемые (такие жесты придумать нельзя) и поразительно точные. Речь на суде Юрский произносил одновременно и спокойно, с достоинством, и лихорадочно. Глаза его блестели предсмертным огнем. В кадре был гений в гениальном исполнении актера…
Я был уверен, что Юрский — главная моя находка! Но вскоре начались слухи, что начальство кое-где уже стало высказывать недовольство пробами Матвеева. Странно, пробы еще шли, я их никому еще не показывал, а слухи тут как тут. Зашел к директору киностудии имени Довженко Василию Васильевичу Цвиркунову.
— Что происходит вокруг «Почтового романа»? — спросил я откровенно, доверяя замечательному, честному человеку, инвалиду войны.
— Врать не буду, Женя. На меня жмут… Что касается вмонтирования Ленина в «Роман», я стою на твоей точке зрения и, где могу, доказываю это. Но пойми, я лицо официальное…
— Кого бесят пробы и почему?
— Не многих, но грозных… Речь о Шмидте. Он ведь немец, так? А пробуешь ты на эту роль кого? Юрского… Но ты раньше времени не нервничай и не психуй…
Работать становилось невыносимо трудно: ни дня, ни часа покоя. Нервы напрягались все туже и все больнее. Вскоре нанесли последний удар: Даниила Яковлевича Храбровицкого то ли уговорили, то ли уломали, но он привез в Киев вариант двухсерийного фильма— 1922 год, где действуют Ленин и Дзержинский, и ретроспекция в 1905 год…
— Что заставило тебя сдаться? — спросил я своего автора.
— Понимаешь, с-старик, я вдруг зажегся мыслью показать Ленина, говорящего о любви, о нравственной чистоте человека. — Даня говорил искренне и горячо. По всему было видно, что он сам влюбился в этот чудовищный бред. Мне ничего не оставалось, как собраться с духом и ставить картину в новом варианте.