Оказалось, что волновалась Заклунная не только оттого, что еще не было ясно, утвердят ли ее, но боялась она и меня, как возможного партнера по фильму: я тогда уже был известен, а ее в кино еще никто не знал. Но, как это ни странно, в ее действительно красивых зеленых глазах я не заметил ни тени страха… Завидное самообладание…
Вот такой — умеющей держать свои нервы в железных тисках — я знал Валерию на протяжении всего периода работы над фильмом. Бывала, конечно, и улыбка на ее лице — как знак творческого удовлетворения. Тогда, оживляясь, она спешила общаться с окружающими ее людьми, словно делилась радостью.
Говорили мне, что видели ее и плачущей, но… это тайком, в одиночку. Роль Марии сколочена драматургом крепко — упругая, действенная, но все же какая-то однобокая, в общем, как все в ту пору положительные герои в нашей драматургии. По сути, в роли всего две краски: не дать Добротину взорвать мраморную гору — это динамика — и страдания по поводу неладов с любимым человеком. И все. Поэтому Валерию чаще всего видели — ив кадре и за кадром — покрытую этаким флером грусти и тоски.
Но однажды мне посчастливилось подсмотреть Заклунную в раскованном, без груза ролевой тяжести, состоянии.
Знаменитый гидростроитель Бочкин — тот, про которого был уже снят документальный фильм «Девять морей Бочкина», — вырвал из своей суматошной жизни время для нас, киношников, и устроил консультацию. Мы долго «ловили» его с намерением вывести на откровенный разговор — про то, чего в сценарии нашего фильма нет, а нам для душевной подпитки во как нужно. Для меня он как-никак — живой прототип, легенда: наблюдай, бери, копируй…
К счастью, герой наш оказался увлекающимся и подвижным мужчиной. И что бы он ни говорил, даже комплименты в мой адрес, сам глаз с нашей Валерии не спускал. Дьявол, а не мужик…
Вот отрывки из его рассказов:
— …Чую я — задыхаюсь, рабочей силы не хватает. Во все инстанции криком кричу… И пошли к нам составы за составами с демобилизованными из армии ребятами. Красавцы, здоровяки! Ну, думаю, держись, батюшка-Енисей! А они, чертовы кобели, недельку-другую пошуровали и дёру со стройки… Я понял: хана моей ГЭС!
Еду к Алексею Николаевичу Косыгину. Так, мол, и так, общий привет коммунистической стройке, мужики мои драпанули. «Заработки-то — дай бог всякому!» — говорит сердито премьер. «Рублем не захомутать», — отвечаю ему. А он мне еще сердитее: «Тогда чем?!» Отвечаю: «Только бабою…» Бедный Алексей Николаевич от изумления сначала распахнул глаза, а потом сильно так зажмурился… Я понял — о чем-то соображает, значит. Ни слова не говоря, врезали мы по стакану боржоми. «Ладно, — говорит, — иди к Тяжельникову и решай с ним эти половые вопросы».
Я в ЦК ВЛКСМ, к Первому секретарю. И сразу с порога: «Евгений Михайлович, без комсомолок ударной стройке — кранты!..» И началось все под девизом: «Девушки, без вас — коммунизму каюк!» Конечно, кинулись агитаторы главным образом куда? Известно, к ткачихам. И что вы думаете, как прослышали мои женихи, что идет первый эшелон с девчатами, все на стройке вздыбилось, зашевелилось, задвигалось!
Слушал я живописную речь Бочкина и упивался его энергией — все подтверждало наше с Салтыковым видение моей роли в фильме. Но, пожалуй, больше всего поразило меня, как Заклунная смотрела на Бочкина: такой мне пока не приходилось ее видеть — она светилась восторгом, глядя на этого незаурядного человека…
И тут меня осенило: она же — Катерина в моем будущем фильме «Любовь земная», который я тогда собирался ставить, обдумывал его, одновременно снимаясь у Салтыкова в «Сибирячке»…
А начальник гигантской стройки на Енисее заливался соловьем:
— Слушайте, что было дальше. Хлопчики мои засуетились, готовясь к встрече невест: отдраили общежития, отутюжили свои робы, подстриглись, наодеколонились, сорвали вокруг все, что было похожее на цветы, и ринулись ордой на полустанок… Ну, и смех-и грех!.. И знаете ли, подсасывало где-то под ложечкой: а вдруг эта силища выйдет из берегов, взыграет застоявшаяся кровушка, проявится, извините, агрессия?!! Пришьют нам с Гяжельниковым организованную случку, и за аморалку айда нас вверх по Енисею… Прямехонько туда, где посвежее…
Подъезжаю к полустанку. Вижу картину — одно заглядение: сидят мои красавцы, как петухи на жердочке, на рельсах и у каждого в руках по букетику, а перед каждым по бутылке шампанского. «Ой-ой, думаю, быть беде. Где же это они, паразиты, вина-то достали?» И говорю: «Вы, ребята, покажите штатским девушкам, что здесь не хухры-мухры, а коммунистическая стройка…» А один так охально мне отвечает: «Мы им покажем, покажем!..» И ржут по-жеребячьему. Да-а-а…
Подошел состав. Заиграл наш оркестрик, подняли приготовленные транспарантики с приветственными словами, забегали, толкаясь, мои женихи, выстраиваясь вдоль всех десяти вагонов. И все, слышу, между собой перекрикиваются: «Мужики! Как договорились! Как договорились!»
А договор у них был такой: девчат не выбирать. Выходит первая, первый ее принимает, выходит вторая — второй принимает, какая б ни была, — дескать, потом разберемся…
Они, паршивцы, заранее между собой номера установили.
Как только на подножках появились первые девушки… Господи! И куда подевалась удаль молодецкая?! Оробели мои строители… Засмущались, покраснели… Как-то неловко тыкали «суженым» цветы… А один по-гусарски щелкнул каблуками, будто шпорами, и, согнувшись в три погибели перед дамой, поцеловал руку… Ну, умора!.. Тут бабахнули пробки из шампанского… И запланированный парткомом митинг — в тарары…
Бочкин глотнул винца. Потом, словно ни Салтыкова, ни меня, ни операторов Геннадия Цекавого и Виктора Якушева нет здесь и вовсе, обратился к Заклунной:
— Милая вы Валерия Гаврииловна! Пожалуйста, покажите в «Сибирячке» этих ребят и девчат. Тогда будет все натурально, как в жизни…
Заклунная, не шелохнув ресницами, улыбаясь, продолжала с восторгом смотреть на знаменитого гидростроителя. И… молчала…
После этой встречи нашу Валерию словно подменили: стала свободнее, раскованнее, общительнее. А я все больше убеждался: она — Катерина. Да и азарт взыграл во мне, этакий режиссерский зуд — показать актрису совсем в другом качестве, может, в том, какого она и сама в себе не подозревает.
И действительно, в работе над фильмами «Любовь земная», «Судьба» и «Особо важное задание» (где она исполняла главную роль — жены моего героя) Валерия предстала передо мной совершенно другим человеком — раскованным и даже бесшабашным. Порой удивляла меня неожиданными поступками. Ошеломляли ее хлопоты, дела, не имеющие, как мне тогда казалось, к творчеству никакого отношения.
Признаться, поначалу нередко я тихо бесился… Да что же это за чертовщина! Ждешь, ждешь артистку на репетицию, а она с поезда — вихрем в кабинет, сумку — на пол, плащ — влево, шарф — вправо и, как дитя малое, радуется:
— Дядя Женя!.. Поздравьте меня!..
— С чем еще? — пытался я подыграть ее возбуждению, чтоб не испортить ей и себе настроение перед съемкой.
— Вчера на птицеферме достала для театра три ящика бройлерных цыплят!..
А то и того лучше:
— Зная вашу слабость, привезла вам соленый арбуз!..
Или:
— У моей подружки артистки Назаровой завтра сыну исполняется год. Вот связала ему шапочку, варежки и чулочки!..
В зелени ее глаз вижу: «Ну, скажите, что я молодец!»
И я хвалил. Хвалил, потому что искренне радовался порывам ее душевной щедрости. Она — такая! «На»— это ее органика, это ее дыхание.
Любопытная деталь. С такой удалью Валерия врывалась на съемку тогда, когда на площадке предстояло играть именно это настроение, это состояние. А вот перед съемкой эпизода «расстрел Катерины» актриса вышла из вагона поезда, села в машину, появилась в гримерной, на репетиции полной противоположностью той Валерии, что умела ликовать по любому, даже по чепуховому поводу, — грустная, строгая, собранная… Даже отрешенная… Думаю, поначалу она интуитивно, а позже уже осознанно, как мастер, умела подчинять жизнь сцене, экрану. Это — самодисциплина. Прелестное для артиста качество.
Если уж пооткровенничать — скажу: ревновал и ревную ее к сцене. Там она лучше, могучее! В спектаклях «Леся Украинка» и «Осенние скрипки» во всю мощь раскрывался ее подлинно трагический талант. Сцена — естественное, непрерывное течение жизни. Актриса, не насилуя свою природу, без напряжения, легко и незаметно для себя самой, может достичь апогея чувств.
Съемочная площадка, даже при самом искреннем желании создать творческую атмосферу, не является таким полем, как сцена. Здесь актеру волей-неволей приходится «рвать» свои эмоции клочками — в кадрики, в ракурсы…
В октябре 1997 года в Киеве на сцене родного Валерии Заклунной театра состоялся ее бенефис. Бенефициантка выступала в роли Варвары Васильевны в спектакле по пьесе Сургучева «Осенние скрипки». Зрители завороженно следили за напряженной, полной трагизма жизнью героини Заклунной. Все мы словно боялись прозевать хоть одну искорку из того пламени вдохновенной игры, что демонстрировала актриса. Варвара Васильевна жертвовала своей любовью, а Заклунная жертвовала, во всяком случае так казалось, своим здоровьем во имя искусства. Валерия, я знал, способна на жертвы.
На одном из профсоюзных съездов Украины она совершила невероятное — критиковала министра культуры!.. Критиковала без намеков — напропалую! Да еще, представьте себе, в присутствии Первого секретаря ЦК КПУ В.Щербицкого! Хотя уже и наступило перестроечное время, но это выступление было — как разорвавшаяся бомба. Осколком задело и самого оратора. Довольно долго пришлось быть Заклунной в непочтении, в опале, в забвении…
Зная, как, должно быть, ей трудно, я спросил ее в один из своих кратковременных заездов в Киев:
— Чем всерьез занимаешься?
— Огородом, дядя Женя. — И ни малейшего признака хныканья. — Если бы вы видели мои розы. Вывела даже свой сорт!..
И в глазах ее зеленых — свет, радость!..
Александр Николаевич (ее муж) схватил бумажный куль и стал наполнять его огородными дарами, ворча: