Когда произносил этот текст, меня словно током било. Какое бесправие, какое унижение человеческого достоинства!
Думая об этом, можно ли предположить, что Пугачев родился на качелях-каруселях, на ярмарочном веселье? Нет. Он — из боли, страданий, мучений, печали… Так возникла моя формула образа: «Емельян Печальный». Это только для меня, это моя тайна, это мой зажигатель, возбудитель, манок.
И позже, когда я выходил на съемочную площадку, где-то там, в мозжечке, стучало: «печальный», «печальный», «женщина грудью кормит щенят»… И во мне разливалась горячая кровь, мне казалось, я даже слышу ее бег…
Тот, кто видел фильм и присматривался ко мне, мог отметить, что лик печали я носил не как маску. Мой Емелька горазд бывал и зельем забавляться, и песни петь, и лихо выплясывать, и яростно командовать, и ядрено балагурить… Но все — через печаль… через боль за ту женщину, что грудью кормила щенят… Может, это и есть «зерно образа», как учил К.С.Станиславский? То, что так часто в насмешку, не без иронии, а порой и с долей цинизма можно услышать от «мастеров», которым легко играется…
Работа над фильмом шла мучительно сложно. Почему-то не ладили между собой режиссер и сценарист. Чуть ли не каждый день прямо на площадке мне вручали новый текст, написанный Володарским, а иногда, и довольно часто, самим Салтыковым. Какая это мука: готовишься с одним монологом, он размягчает душу, он «на кончике языка», он стал моим, близким, легким, и… на тебе — совсем другое. Порой приходил я в неистовство. Но Алексей — талантлив он был чертовски — как танк шел на меня со своими аргументами и почти убеждал. Чаще от него после просмотра снятого материала я слышал: «Все путем». Это значило для меня: ни холодно ни жарко… Кисель, значит… Но бывало, и нередко: «Старик, божественно», «Так держать».
Снимали мы часть фильма в Смолевичах, под Минском. Декорации, выстроенные художником С.Волковым, были потрясающие. Целый казацкий городок, Яицкий. Двести тысяч тогдашних рублей — не Бог весть какие деньги для сооружения настоящих домов, богатых куреней, кузниц, церкви, улиц и площадей, мощенных брусом. Городок был огорожен высоким крепостным частоколом. Изобретательность художника виделась во всем блеске…
Недавно, в поисках натуры для съемок фильма «Любить по-русски-3», заехал я в те дорогие мне места и с горечью увидел, что городок совершенно разорен. А ведь он мог еще долго служить для съемок исторических фильмов.
А тогда приехал к нам в Смолевичи автор сценария Э.Я.Володарский. Говорили, что декорациями — городком — остался доволен.
Эдуард Яковлевич — человек размашистый, широкой души, хлебосольный. Так, однажды в порыве благодарности — за прошлое и за настоящее — решительно снял с себя красивый свитер и подарил мне…
Наш фильм не считался «полочным», его никто официально не «арестовывал», но на экранах он прошел жарким летом и малым тиражом. Телевидение показало его спустя… пятнадцать лет. Не знаю, что и думать — почему так тихо, но и как-то зловеще приняли эту картину. Может, и вправду генерал КГБ напророчил?! Кому он нужен сейчас, народный герой Емельян Пугачев?
И все же я люблю нашего с Салтыковым Емельяна Ивановича, Емельку, «осударя-анпиратора»!
Он — в активе моего творчества. В активе моих усилий создать русский самобытный народный характер….
Как я был оратором
Экспромт — великое дело.
Помню, как замечательный конферансье Михаил Гаркави на вопрос коллег: «Как вам удается так легко, экспромтом парировать чью-нибудь реплику из зала?»— ответил: «Милые мои, я экспромты долго и тщательно репетирую». В шутке знаменитого шутника (опять каламбур), разумеется, есть немалая доля правды.
Ладно, если речь идет о разговоре со зрителем, а вот как быть в таком случае?
Позвонили мне из Московского горкома КПСС:
— Евгений Семенович, пятого марта в Большом театре состоится торжественное собрание по случаю праздника Восьмого марта.
Я возьми и ляпни экспромт:
— Понял. В связи с днем моего рождения…
Трубка вначале хохотнула, а потом, словно испугавшись своего же веселья, резко, этак начальственно, пробасила:
— Мероприятие правительственное. Пра-ви-тель-ствен-ное! — Голос в трубке давил на каждый слог.
Да, подумалось, кажется, неотрепетированным экспромтом я огорчил начальство. Шутка оказалась не к месту…
А голос между тем внушал:
— Будут члены Политбюро и… — Трубка секунду помолчала, словно давая мне возможность глубже осознать всю серьезность предстоящего и то, что в этом случае можно обойтись без шуточек. — И… лично Леонид Ильич ожидается… После доклада женщин будут приветствовать представители разных слоев общества. — Мой невидимый собеседник говорил так, словно доверял мне какую-то важную государственную тайну. — Есть мнение, что вы должны выступить от имени интеллигенции.
Трубка снова умолкла. Да и я «в рот воды набрал» — боялся ляпнуть новый неотрепетированный экспромт. Потом услышал:
— Напишите речь и экземпляр представьте в горком.
Последняя фраза прозвучала почти как приказ.
Тут из памяти вдруг выплыло, как однажды высокий правительственный чин, открывая торжество по случаю награждения орденами и медалями деятелей культуры, стоя за столом президиума, поднял поближе к глазам лист бумаги, заранее кем-то для него приготовленный, заглянул туда и, осмотрев присутствующих, сказал:
— Здравствуйте, товарищи! — Снова зыркнул в бумажку. — Поздравляю вас с наступающим великим праздником!..
И так он мотал вверх-вниз головой, пока не закончил краткое вступительное слово. Кажется, с того момента у меня особенно сильно разыгралась аллергия на «речи по бумажке». Потому в трубку я ответил:
— Не буду я писать свое выступление. Продумаю и выступлю так, без чтения.
Сказав это, почувствовал, что плохо скрыл свое раздражение.
— Хорошо, хорошо, — смягчился голос из горкома, — об этом мы подумаем, посоветуемся. Но текст надо представить. Ждем.
Сутки лихорадочно размышлял: «Что и как?!»
Позвонила секретарь МК по идеологии:
— Евгений Семенович, что-то не видно текста вашего выступления…
— Пожалуйста, умоляю вас, избавьте меня от чтения речи.
— Ну, такой порядок… Так полагается… — мягко, хотя и несколько снисходительно, убеждала секретарь.
Я, как мог, продолжал сопротивляться.
— Ну, представьте себе: вам объясняются в любви и смотрят не в глаза, а в бумажку!..
К счастью, мой экспромт она приняла не так, как ее помощник.
— Какой ужас!.. — воскликнула секретарь по идеологии и долго смеялась. — Ну ладно, так и быть. Но все-таки, хоть вкратце расскажите, о чем хотите говорить. Поймите, мне ведь тоже надо докладывать. — Ее доверительная интонация размягчила меня.
— О чем буду говорить? — переспросил и признался: —Да о любви же! О том, как женщины воевали, как трудились, как лечили, как кровь сдавали раненым, как умеют они терпеть…
— Ой-ой, Евгений Семенович, — вздохнула она. — Ну ладно, рискнем. — По-доброму благословив меня, она рискнула на бесконтрольное выступление артиста. Без цензуры, так сказать.
На сцене Большого, за кулисами, среди знатных женщин страны царило хоть и приглушенное, шепотливое, но оживление: объятия, рукопожатия, поцелуи, улыбки…
Только я успел благодарно поцеловать руку знаменитого хирурга Зои Сергеевны Мироновой, в свое время лечившей меня, как откуда ни возьмись двое «в штатском». Вежливо, но упруго-настойчиво они оттеснили меня в глубь сцены, шепнув: «За нами», Я, подпираемый ими с боков, послушно пробирался через возбужденную толчею. Вдруг слышу голос Валентины Терешковой:
— Евгений Семенович, сядем рядом!..
Опыт высиживать скучные доклады у нас уже был, но не успел я и словечка ей сказать, как «штатские» настойчиво повторили: «За нами!»
Подвели меня к правой кулисе, поставили у второго президиумного ряда, скомандовали:
— Стоять здесь. Когда и где надо сесть, скажем!
По чьему-то велению ряды на сцене (кроме передних двух) быстро и бесшумно заполнялись женщинами — гордостью и красой Москвы. Пространство вмиг засверкало, словно южное ночное небо звездами, орденами и медалями.
— А мне куда?
— Стоять!
К первому ряду на сцене вышел, стараясь выглядеть бодреньким, Леонид Ильич Брежнев. За ним — члены Политбюро. Во второй ряд потянулись кандидаты в члены Политбюро и секретари ЦК.
Долго и бурно народ и партия стоя аплодировали друг другу. Сели.
— Ваше место крайнее во втором ряду. — «Штатские» легонечко вытолкнули меня на сцену.
Я оказался рядом с М.С.Горбачевым, тогда только-только вошедшим в верха государственной элиты.
Доклад, выступления — и все по написанному. Я, честно говоря, даже струхнул: у всех ораторов так это стройненько получается, а меня, не дай Бог, понесет… Все-таки бумажка — это дорожка…
Встала «моя» секретарь МК. Я понял — пошла на риск.
— Вас приветствует…
Михаил Сергеевич шлепнул меня ладошкой по коленке, сказал:
— Давайте! По-нашему, по-казацки!
До трибуны было всего три-четыре шага, а шел я, как мне показалось, вечность. Помню начало:
— Милые женщины!.. Я пришел объясниться вам в любви!..
Поскольку речь часто прерывалась аплодисментами, это горячило меня и подстегивало…
Из-за спины услышал знакомое причмокивание и голос Леонида Ильича.
— Это кто говорит? — спросил он довольно громко.
Ему проокал М.А. Суслов:
— Это говорит артист… — Через еле заметную паузу он назвал мою фамилию. Наверное, заглядывал в бумажку. А может, мне это только так показалось…
— Хорошо говорит, — похвалил Генсек.
В антракте, перед праздничным концертом, ко мне подошла «моя» секретарь и, нисколько не смущаясь своего волнения, спросила:
— Слышали, как вас принимали? — Я кивнул, что «да». — Ну, и мне полегчало, — призналась она, очаровательно улыбнувшись.
Я тогда подумал: надо же — человек облечен властью, положением, слывет строгой, волевой… А на поверку оказалось хрупкое, ранимое существо…