Вадим, не сказав ни слова, закурил, вышел на балкон. Потом вернулся.
— Знаешь, старик, это действительно бред! Однако что-то во всем этом есть привлекательное… Есть! Но если в фильме будет только одна такая сцена — это бельмо на глазу…
— Зачем же одна? Несколько! Полиэкран должен стать своего рода приемом.
Я уже начинал раздражаться. Но увидел, что Вадим потихонечку «врубается» в проблему, хотя какой-то червячок его все еще точит. Надо дожимать, решил я.
— Вот, к примеру, такой сюжет. В Хельсинки в семьдесят пятом году на совещание прибывают тридцать пять глав государств Европы, США и Канады. Для исторического фильма пропустить событие такого масштаба непростительно. Надо представить всех деятелей — они же личности. Опять прибегаем к полиэкрану: президент Форд спускается по трапу; Чаушеску садится в машину; Брежнев идет по перрону с Урхо Кекконеном; архиепископ Макариос дает интервью… И так за пятнадцать — двадцать секунд мы всех особо важных персон подаем зрителю на «блюдечке с каемочкой»…
Вдруг Трунин стал захлебываться гомерическим хохотом. Я ждал, чем кончится эта смеховая истерика.
— Можно предложение в порядке бреда? — спросил Вадим, вытирая слезы. — Давай покажем, как всех глав государств Леонид Ильич по очереди целует взасос!..
Какое-то время мы резвились оба. В ход пошли байки, анекдоты. Успокоились…
— Не кажется ли тебе, Женя, — размышляя вслух, серьезно спросил Вадим, — что от твоего бреда сильно попахивает плакатом?
— Кажется. Очень даже кажется. Но давай рассуждать так: фильм по жанру должен быть политическим, публицистическим. Верно?
— Верно.
— Фильм-призыв. Призыв к миру. Так?
— Так.
— И, как мне думается, плакат сродни этому жанру. В конце концов, кому какое дело, каким стилем мы доплывем до берега, к которому стремимся? Почему мы, находясь только в начале пути, уже должны пугливо оглядываться по сторонам: «А что скажет княгиня Марья Алексевна?!» Давай хоть сейчас не подавлять нашу фантазию. Отбиваться нам еще предстоит.
В дверь постучали. В комнату вошел мой шестилетний внук Алеша. Он многозначительно положил передо мной конфету и стал в позу выжидающего, ну, дескать, спросите, откуда сладость?
Мы в один голос выразили одобрение и удивление:
— Откуда??
Гордо подбоченясь, внук ответил:
— Между прочим, я и бабушке попал.
— Чего, чего? — умиляясь, спросил Вадим.
— Они с бабушкой в тир похаживают, — пояснил я. — За попадание в цель — конфета.
— Завтра я и вам попаду! — Он ткнул пальчиком в сторону Вадима, засмущался и убежал.
В Москву мы привезли каркас первого варианта «Победы». Сами понимали, что предстоит еще не раз переделывать, а уж после редколлегий и худсоветов — тем более. Потом надо будет перевести сценарий на немецкий язык и отправить в ГДР — картина, как было решено, создается совместно с киностудией «Дефа».
Мы понимали, что наши немецкие коллеги, поскольку они частично финансировали проект, тоже не поскупятся на советы, пожелания, замечания.
Александр Борисович Чаковский (характер ого-го!) пожелал читать сценарий только в завершенном виде. Это вызывало у нас нешуточное беспокойство: ведь мы вносили в киновариант романа кое-что и свое, а амбиции писателей хорошо известны: «только так, как у меня». Как часто режиссерам приходилось доказывать авторам, что роман и сценарий, книга и фильм — не одно и то же: законы разные, природа иная.
Надо было показать кому-то первому наш с Труниным «бред». Кому? Конечно же, моему постоянному, верному другу и редактору Нонне Быстровой. Зная ее по предыдущим работам, я уже представлял, как Нонна Леонидовна, красивая и умная женщина, сядет перед нами и, очаровательно грассируя, раздраконит нас. Но знал я и то, что на худсовете самым лучшим адвокатом будет она. А защита для нас — кислород.
Атмосфера вокруг только начатой работы накалялась. На мой взгляд, это было естественным: госзаказ, съемки в Германии и Финляндии, относительно нормальное финансирование, больше внимания организации производства — все это не могло не вызывать зависти коллег. А поскольку к тому же Чаковского уважали, а больше — нет, Матвеева любили, а больше — наоборот, то поползли ядовитые слушки: «Очередная конъюнктура», «Суперагитка», «Готовится пародия на западный образ жизни»…
Ладно, будем жить так, как сказал кто-то из мудрых:
«Терпение — это искусство надеяться».
В романе, а следовательно, и в фильме, кроме исторических персонажей действовали и герои вымышленные, придуманные Чаковским. Они не только свидетели описываемых событий и в какой-то степени их участники, но и комментаторы, трактовщики. Это журналисты Воронов (СССР) и Брайт (США). В период Потсдама — они друзья, спустя 30 лет, уже в Хельсинки, пройдя через душ «холодной войны», — противники.
Смысловая нагрузка на эти два персонажа огромная. Они как бы держат скелет произведения, а выписаны были в романе газетно, очерково. Герои не действующие, а функционирующие. Ладно Брайт, этот хоть наделен некоторой эксцентричностью, с еле заметными намеками на юмор, а уж Воронов…
Прямой и крепкий, как телеграфный столб. Я не сомневался, что Трунин в сценарии вдохнет в эти роли какую-то жизнь, но только какую-то. На большее мы не могли надеяться — были ограничены предупреждением романиста: «Фильм не по мотивам, а экранизация».
Значит, вся тяжесть сваливается на исполнителей, на господ артистов. Кто они? Я долго прокручивал в голове множество актерских портретов и все чаще высвечивались: Саша Михайлов — Воронов, Андрюша Миронов — Брайт.
Михайлов — статен, по-мужски неотразимо красив, обаятелен, и, что самое главное, меня привлекал его темперамент… Не обжигающий, а обволакивающий теплом, как бы располагающий к доверию.
Миронов — это фонтан, из него бьют все краски характера: горячность, юмор, сарказм, ирония… И при этом пластичен дьявольски.
Оставалась, ерунда — их согласие.
С Сашей, думалось мне, будет проще: мы с ним недавно закончили работу в «Бешеных деньгах» по Островскому. Он был великолепен в острохарактерной роли Василькова. А сейчас я предложу ему чистой воды положительного героя — это же прелесть какая иметь возможность создавать резко контрастный образ. Этот, думал я, согласится.
А вот Миронов?! Ведь всеми настолько любим, популярен. Не капризен ли? Не страдает ли он «звездной» болезнью?
Прочитали Саша и Андрей сценарий и сразу дали согласие. Правда, с некоторыми пожеланиями. Андрей предложил сыграть Брайта на английском языке — владел он им прекрасно.
— Но ведь тогда понадобится звуковой или титрованный перевод. А это еще больше утяжелит восприятие картины. Пожалуйста, откажись от своего предложения, — умолял я артиста.
— Я так и думал, — ответил Андрей. — Но есть вопрос: кто будет ставить Брайту и компании рок-н-ролл?
Я понимал, что имел в виду Миронов. В фильме есть такой эпизод: вечеринка журналистов, там они острят по поводу своих вождей, танцуют. Танцуют рок-н-ролл. Андрея интересовало, кто будет ставить его.
Я ответил:
— Никто! Это будет импровизация во главе с артистом Мироновым.
Действительно, Андрей только наметил, что надо сделать в этой танцевальной сцене, а на роли журналисток я пригласил моих учениц из ВГИКа — был уверен, что станцуют они прекрасно. И не ошибся ни в выборе постановщика танца, ни в выборе артисток — импровизация получилась замечательная…
— Пробы будут? — спросил Андрей, удовлетворенный моим ответом.
— Обязательно! И не только потому, что их должны смотреть на худсовете «Мосфильма», на коллегии Госкино, в ЦК, но и потому, что надо искать грим. В Хельсинки герои должны быть старше на тридцать лет.
— Не дай Бог ряженые!
Андрей имел в виду необходимый «возрастной» грим героев. Ведь им в Хельсинки было уже по 60 лет, значит, должны быть морщины, брюшко, седые головы. Каким бы грим ни был, мы будем иметь размалеванных персонажей. То есть была опасность получить не живых людей, а искусственные образы в исполнении загримированных актеров, что не могло убедить зрителей.
— Не дай Бог! — в тон Андрею ответил я.
По всему было видно, что Миронов ролью загорелся: он уже ходил, двигался и жестикулировал по-брайтовски.
С Сашей Михайловым оказалось сложнее. Он понимал, что его роль выписана суховато и несколько прямолинейно и что играть нечего. Так он и сказал.
Понятие «играть» у меня раньше ассоциировалось с понятием «изображать». Эту болезнь я знаю — сам ею переболел. Недугом этим-чаще всего заражены актеры, долго работавшие на периферии, где в сезон приходится выпускать по 8—10 спектаклей. Тут не до вживания в роль, тут постараться хотя бы изобразить ее поинтереснее. И актеры придумывают «украшения» образу: хромают, картавят, почесывают затылок… Про таких исполнителей говорят: «Актер Актерыч», «Игрунчик»…
На эту тему мы довольно долго рассуждали с Михайловым. Слушал он меня внимательно, сосредоточенно, задумывался. В чем-то со мной соглашался, но чаще — нет.
Я сказал:
— Вот сейчас смотрю на тебя и глаз не могу оторвать — так ты хорош. Потому что внутри тебя идет напряженная работа. Ты борешься со мной и с самим собой. Ты даже сидишь активно. Улавливаешь — сидишь активно?!
Саша усмехнулся.
— Все режиссеры так говорят: «роль прекрасная», «роль изумительная»!
— А я тебе сразу сказал: «Роль трудная!..»
— Да уж… — тяжело вздохнул он.
— Знаешь, я много раз замечал: выступает по телевидению политик или журналист, так складно говорит, словами как из пулемета строчит. А меня это не затрагивает. Не задевает меня, потому что краснобай. Выступает другой. Тоже вроде «говорящая голова», а я словно магнитом притягиваюсь к экрану: это он меня втянул в работу. Чем? Хотя бы тем, что в отличие от первого этот — умный. Он не докладывает мне текст, а вместе со мной размышляет о предмете. И я весь в его власти. Мне кажется, что где-то в этом круге надо искать для Воронова его черты…