— Ой, прямо не верится… Извините, Евгений… — И запнулась.
— Семенович, — подсказал кто-то.
— Семеныч, — повторила она. — Значит, так. — С лица ее уже слиняло смущение, зато в голосе появился начальствующий металл. — Своих людей распределите по объектам сами…
Определились: женщины (монтажницы, гримеры, ассистентки) — на очистку вилков от гнилых листьев, часть мужчин — на шинковку, часть — на подвозку капусты тачками к бочкам… В бочке трое — операторы Геннадий Цекавый, Виктор Якушев и я.
Надев резиновые сапоги, спустились мы в бочку. Бочка — 4 метра в диаметре и столько же, если не больше, в глубину. Спускались, помню, по лестнице.
Звукооператор Игорь Майоров и художник Семен Валюшок опрокидывали тачку, нашинкованная капуста сыпалась на дно бочки. Частенько, правда, капуста падала нам на голову, за воротник рубахи.
Мы же, как цирковые лошади на арене, ходили по кругу и трамбовали свежепахнущий овощ. Вначале в охотку, со смешком… Потом ноги волочили еле-еле… стали потихоньку задыхаться. Как сказал бы шолоховский персонаж про свою кобылу: «опышка душить…»
И тут!.. Сверху донеслось пьяное:
— Глянь. Толян, Смоктуновский топчется…
— Ну чего ты… — Последовало матерное слово, а за ним: — Что я, Смоктуновского не видал? Это — Ульянов…
Чувствую, от возмущения начинает меня распирать. Но пока сдерживаюсь. Мы посмотрели вверх, там — две красные рожи в пыжиковых шапках. Глаза их тупо разглядывали нас.
— О! Ё-моё! А ты говоришь Смоктуновский. Это же адъютант его превосходительства, — изрекла одна «рожа».
— Ребята! — еле ворочая языком, обратилась к нам с указаниями вторая «рожа». — Вы капусту не елозьте, а трамбуйте!..
Гнев выкинул меня из бочки, как пробку из бутылки шампанского. Я вцепился в каракулевый воротник «рожи», как бульдог.
— Ты что смеешься, гад! — вырвалось мое нагульновское. — В бочке два заслуженных деятеля искусств, один народный артист, а ты пришел измываться?!
Одна «рожа» тут же тихо слиняла. А эта, пухлощекая, силясь оторвать мои руки от своего воротника, бормотала:
— Тише, тише, товарищ, тише!..
— Ты кто?! — не унимался я в бешенстве.
Вся моя группа собралась вокруг нас, «топтунов капусты».
— Бросьте его!.. Не связывайтесь с алкашом! — дружно советовали мне не на шутку взволнованные коллеги.
Отпустил я пакостника. Молча присели кто на что: на бочку, ящик, тачку… Вся моя группа фильма «Судьба». Устало закурили.
Стоявшая рядом женщина в грязном синем халате, со скрюченными пальцами на руках сказала:
— Это наш секретарь… Этого… Как его… Ну, партбюро…
Вмиг хохотом смыло усталость. Всем стало легче на душе.
— Нет, Евгений Семенович. С вашей популярностью и в милицию угодить недолго! — сказал Геннадий Цекавый, и снова на овощебазе раздался гомерический хохот…
Осенью 1992 года в городе Анапе проходил кинофестиваль под интригующим названием «Шок». В словаре русского языка Ожегова слово «шокировать» объясняется так: «Приводить в смущение нарушением правил приличия». Фестиваль привлек внимание зрителей и мастеров кино не только ласковым морем и песчаным берегом, но и предвкушением острых ощущений с экрана.
Как и следовало ожидать, откровенность и лихая раскованность режиссеров, создателей фильмов, у одних вызывала восторг, у других — ужас и возмущение. Шок есть шок.
Фестиваль удостоили своим присутствием известные кинематографисты. Каким-то образом жителям города и курортникам стало известно, что «фестивальщики» в такой-то день и час посетят базар. Что там творилось! Толпы народа заполнили не только площадь рынка, но и прилегающие к нему улицу и переулки. Наши автобусы еле-еле протиснулись через толщу жаждущих увидеть артистов «живьем». Вот где началось испытание популярностью!
Моя нога не успела коснуться асфальта, как очутился я в невесомости: меня понесли на руках… цыгане… В шуме, в гаме из золотозубых ртов доносилось: «Будулай»… «Евгений»… «Ромалэ»… В этом буйном шествии я испытывал и приятность, и неловкость… И все же «кайфа» было больше.
Цыгане спустили меня с небес в гущу базарного муравейника и разбежались. Наверное, кинулись искать Хитяеву, подумал я. Отряхиваю костюм — ляп, ляп по карманам: бумажника нет! Может, когда я кувыркался в воздухе, он выпал?.. А может?.. Одним словом, шок! И смешно, и грустно — купить фруктов оказалось не на что…
Говорят же люди: беда не приходит одна. Не успел я опомниться от торжественного шествия, как вдруг базарный шум, гам перекрыл истошный крик женщины, торговавшей арбузами.
— Оля! Глянь — Матвеев!.. — обращалась она к своей знакомой. — Ой, Боже ж мой, что ж я детям скажу?! Он же старый и плешивый!..
Было однажды и такое. Выхожу я на эстраду — слышу аплодисменты, те, которые, признаюсь, люблю. Вижу зрительские улыбки и свет в их глазах! Все хорошо. И тут, как на грех, заметил женщину в первом ряду. Сидела она, подперев щеку ладошкой, а в глазах — беспросветная тоска. Черт меня дернул обратиться к ней.
— Что с тобой, милая? — игриво спросил я.
Женщина, не меняя позы, тяжко вздохнула и жалобно так ответила!
— Лучше б Я тебя не видела!..
Видно, бедная, ожидала, что на сцену выйдет что-нибудь этакое молоденькое, стройненькое. Ну, извините — чего нет, того нет!
Рассказанные истории почти все с оттенком юмористическим, но… Бывало и наоборот…
Случилось это в самом начале 90-х годов, после отмены комендантского часа, во время действия которого жители столицы немного передохнули от хулиганья, разбоев, грабежей, захлестнувших город. Позволили себе прежде времени расслабиться. Расслабился, конечно, и я — потерял, так сказать, бдительность.
Возвращался я из Центрального Дома работников искусств (ЦДРИ), где шумно и сытно отмечалось появление в России, в которой к тому времени с продуктами питания было совсем не блестяще, чудодейственного, как пытались всем нам внушить, препарата «Гербалайф» — для похудения. Как это по-нашему: живем чуть ли не впроголодь, а похудеть охота… Вот уж поистине загадочная русская натура…
Возле Киевского вокзала и в десятом часу вечера двигалась под моросящим дождем густая толпа несчастных людей: торговали с рук всем 1 — кто чем мог. Тогда вся Москва превратилась в большой базар — чтобы хоть что-то заработать, люди стояли шпалерами даже вдоль улицы Горького, в сотне метров от Кремля, предлагая купить то, что отыскалось в домашних «закромах», или перепродавая то, что было куплено подешевле в другом месте… Ничего не поделаешь — свободное предпринимательство, рыночные отношения… Рынок, дикий, неорганизованный, но зато и мы сподобились войти в него…
Заметил я в толчее привокзальной площади женщину — она продавала пиво из авоськи. И показалась мне эта женщина маленькой, жалкой, беззащитной…
— Хочется взять у вас пивка, но не во что, — сказал я ей.
Женщина кинула на меня взгляд и узнала, ойкнула, запричитала:
— Найду, миленький, найду… Вы же наша «родная кровь»… — И, суетливо пошарив по карманам неказистого плаща, достала старенький полиэтиленовый пакет. Только прижал я к груди покупку, боясь, что пакет разорвется, вдруг как из-под земли появился милиционер.
— Что артисты покупают? — спросил он, слегка улыбаясь.
— Пиво, сынок, «Жигулевское», — ответил я, довольный покупкой, и направился к своему троллейбусу. -
За спиной у меня что-то шлепнулось, лязгнуло, треснуло… Одновременно раздался жалобный крик…
Оглянувшись, я увидел, что женщина стоит на коленях перед авоськой с разбитыми бутылками и, рыдая, выискивает в осколках уцелевший товар.
А милиционер, заложив руки за спину, как ни в чем не бывало уже удалялся…
Я бросился к «торговке». Возле нее быстро собрались сочувствующие люди, объясняли мне, что случилось.
— Он, подлец, — показывали они на стража порядка, — поднял авоську над головой и бросил на асфальт!..
— Что вы сделали?! — совершенно не владея собой, закричал я.
А страж невозмутимо-спокойно и с той же легкой улыбкой бросил мне:
— И вас можно привлечь!.. За то, что способствуете спекуляции!
Онемевший, стоял я перед ним и чувствовал, как дрожит мое тело: то ли от озноба, то ли от возмущения хамством представителя правопорядка, то ли от своего бессилия…
В троллейбусе встал я на задней площадке, спиной к пассажирам, смотрел в окно на удалявшиеся лужи. Воспаленно думалось: «Что с нами происходит? Откуда столько злобы и жестокости? Во время войны уж сколько горя было, сколько слез, но такой остервенелости в глазах не припомню… Людей одолевали холод и голод, но такого безграничного грабежа и насилия не было… Нет!»
От троллейбусной остановки я переходил к дому по мостику через реку Сетунь. Вдруг толчком, грубо отшвырнув меня к перилам, пробежали вперед два рослых парня и, развернувшись, застыли передо мной, словно статуи. Я замер, остановился. Предчувствие недоброго холодком пробежало по телу. Они молчали. Один в платочек высморкался, другой чавкал жевательной резинкой…
— Разрешите пройти, — сказал я и сделал шаг вперед по мостику.
Они приняли «стойку», как в боксе.
— Поговорить надо.
— Слушаю вас, — ответил я, стараясь не раздражать «мальчиков».
— Деньги есть? — спросил тот, что чавкал.
Молнией пронеслось: «Шапка на мне норковая, пальто приличное, костюм и туфли концертные… Тюкнут дядю — и в речку, и тело его унесет Сетунь в Москва-реку…»
— Ребята, какие деньги? Я — артист, пенсионер. Вот пивком могу поделиться, — говорил вежливо, не теряя достоинства. И ждал приговора. Увидел — в их остекленевших глазах что-то происходит. А сам думал: «Узнали бы… Может, тогда хоть физиономию оставят неисковерканной».
Молчали молодцы. Молчал и я. Сколько секунд так пялились мы друг на друга — не знаю, но казалось тогда, что долго, очень долго.
Потом тот, что был пониже ростом, вынул изо рта жвачку, не спеша приклеил ее к перилам моста, сказал дружку:
— Говорил же тебе, б…! — И быстро прошмыгнув мимо меня, направился к домам, прозванным у нас «цековскими», «кэгэбэвскими». За ним, втянув шею в воротник, поплелся и второй. Узнали, спасибо.