Сценарий еще не прочитан режиссером, а проблемы уже нависли.
Что есть мочи помчался домой — не терпелось взглянуть в «мешок»: какие они там, голые кот и кошка?
Жуткое это дело — читать страстно ожидаемый сценарий. Сравнить это можно, пожалуй, только с ожиданием первого поцелуя с любимой женщиной. В груди все клокочет: и трепетное нетерпение, и страх разочарования, и предчувствие восторга…
Закрыв последнюю страницу «Голого человека на голой земле», я прежде всего обрадовался: в «Голом» не было и намека на то, чего я опасался, — на модничанье. Грех, конечно, было думать так о Черныхе — он серьезный сценарист. Но… Страна так шарахнулась в сторону вольности, что и такой столп драматургии мог соблазниться тем, чем грешат все эти якобы модные фильмы, с их голыми телами и прочими атрибутами «современного» кино.
Нет, Черных поселил персонажей, измотанных перестроечной жизнью, оставшихся без кола и двора, на голой земле. И изобразил их не в атмосфере митинговой истерики, а в дьявольском труде. Он вдохнул в них энергию активной борьбы!
Образно говоря, для меня сидящий, стоящий или лежащий персонаж — не человек, а кукла, манекен: он не побуждает к творчеству. Идущий, бегущий, летящий воспаляет меня, дразнит, бесит — он мой герой! Таких мне и предложил Черных.
Какое уж тут — ждать утра! Позвонил сценаристу поздно вечером. И завалил его массой комплиментов, слов благодарности. Валентин не перебивал меня… Такое ведь приятно слушать каждому…
А потом черт потянул меня за язык сказать, что очень бы хотелось пару сцен вздыбить темпераментом, довести до кипения… И юморку бы чуть поболее… И любви покрепче… Слышу в трубке покашливание — понял, знак недобрый.
— Через пару деньков встретимся, поговорим.
И все. Больше от него ни слова…
Так, подумал я, в который уж раз моя прямолинейность подводила меня к самому краю…
Пару деньков я вчитывался, фантазировал, заряжался азартом, влюблялся в героев. Но в равной степени все глубже понимал и недостатки… Мне казалось, что, несмотря на «крутизну» обстоятельств, жизнь в хуторе протекает уж очень ровно, даже сонно…
И я с самыми добрыми намерениями, правда, очевидно, горячась, с перебором, высказал все это Валентину Константиновичу. А он долго (все так же неторопливо) выковыривал из мундштука черную от никотина вату, ни одним мускулом лица не дав понять, задел ли я его своим кипятком или нет. Встал… Тут уж я ожидал гневного разноса. Ан нет…
— Это, Евгений Семенович, был не обмен мнениями, а судилище. — И тихо, спокойно Черных вышел из комнаты.
«Все! Конец! — подумал я. — Вот теперь действительно я голый — ни сценария, ни роли…»
Свидетелем «судилища» был Валерий Фрид (главный редактор студии, умнейшая голова):
— Незаслуженно много обидных слов наговорил ты. Женя, Валентину.
— Знаю! Знаю! Будь трижды проклят мой характер!
Сколько раз я пропускал через себя, как бы проигрывал все казанное Черныху. Кажущиеся обидными слова произносились не для того, чтобы ужалить автора, тем более любимого, а для образности, яркости мысли. Например, о названии. «Голый» звучит как призыв к зрителю: «Заходите на это кино — вам покажут стриптиз». Глупость? Конечно! А вырвалось это — и уже обида…
Спустя неделю, не надеясь на восстановление добрых творческих отношений, звоню Черныху. Звоню с одной единственной целью — снять с души грех: извиниться перед человеком, который намеревался сделать мне добро. А он мне в трубку:
— Евгений Семенович, как тебе название «Любить по-русски»?
— А что? Ничего!.. — И я совсем по-идиотски рассмеялся от удовольствия.
Втайне я уже вынашивал нечто подобное, то ли вычитанное у классиков, то ли услышанное от людей, когда подружка спрашивает у подружки, которая вышла замуж: «Ну, как он? Любит тебя?» — «Он жалеет меня!»— горделиво ответила замужняя…
Жалеет — значит, заботится, бережет, защищает… В этом что-то большее, чем просто любить… Как все мы, особенно сейчас, в невыносимо трудное время, нуждаемся именно в этом. Нам катастрофически не хватает человеческого тепла, внимания друг к другу.
— Вам бы поуберечься от соблазна сыграть в фильме секретаря обкома, — сказал Черных.
— Какой же секретарь кур щупает и коров доит? Теперь я — фермер…
— Ладно. Обратите внимание, я кое-что сократил, кое-что дописал. — И, посмеиваясь, добавил: — Уважил мастера…
Хоть и с издевочкой «мастером» меня обозвал, а мостик к пониманию проложили…
Режиссерский сценарий (проект фильма) писал я один. А надо бы с оператором, с художником, со вторым режиссером, с директором. Это — нормальный, естественный процесс. Но один! Денег нет! Обнищала страна.
Председатель Госкино Армен Николаевич Медведев, личность в кино самая незаурядная за последние десятилетия, прочитав сценарий, заявил:
— Надо, надо делать эту картину! Как воздух такая работа сейчас нужна! Народ устал от «чернухи»… Будем добывать деньги! Но и ты помоги Глухову — поищи спонсоров. Состоятельных людей уже много появилось.
Чтобы не утомлять читателя объяснением, что такое малобюджетный фильм, приведу только один пример.
В фильме есть эпизод. Злейшие враги наших героев-фермеров, мафиозники, подожгли пасеку. На пепелище измученный Курлыгин (актер Никита Джигурда) поднимает с земли пчелу. На его закопченной ладони еле ползет насекомое с обгоревшими крылышками. В глазах героя слезы…
Я решил снять пчелу очень-очень крупно — на весь экран. Для этого нужен объектив-800! Директор картины взмолился:
— Евгений Семенович, вы с ума сошли! Такой объектив в смену стоит двести долларов! Откуда такие деньги взять?..
Смотрю с мольбой в глаза Вите Шестоперову, способному оператору… Витя вытер свою рыжую бороду и обессиленно сел на мокрый улей. Он тоже не знал, что можно сделать в такой безысходной ситуации.
Я спросил:
— Каким объективом максимально можем снять?
— Сто…
В результате зритель увидел в руке героя просто соринку. Какой эмоциональный удар пропал! И таких потерь не счесть…
Выход один — искренность чувств на экране. Собственно, русское кино никогда и не отличалось буйством спецэффектов. Его конек — чистота переживаний. Как у нашего бесхитростного народа… Пригласила меня как-то к себе в избу тетя Домочка (так ее все звали в селе, где мы снимали) — угоститься. Суетливо забегала она по убогой, чтобы не сказать нищенской, своей горнице. Положила на стол два яйца, луковичку, кусочек черного, уже начавшего черстветь хлеба и на блюдечке крупной соли.
— Вижу, как ты маешься, бедный, на этой работе… Ешь, не стесняйся…
Я и вправду ел с аппетитом. А Домна смотрела на меня, как на дитя малое, лицо ее сияло, а из глаз капали слезы… Она была счастлива…
Вот она — совесть моей картины… Домна — камертон чистоты и глубины русского характера…
…Встала проблема — кто актеры? На роль Катерины сразу увидел, почувствовал и даже привык к ней, еще не сообщив никому о своем намерении, Галину Александровну Польских. Мощная натура. Актриса, способная до краев наполнять себя чувствами и не выплескивать их по пустякам. В ансамбле исполнителей она должна стать олицетворенным корнем крестьянской жизни, воплощенной ее мудростью. Ибо почти все персонажи фильма, ставшие хуторянами, — с нервным надломом, хлебнувшие городской жизни…
Татьяна, потеряв мужа, погибшего в бою, с матерью и двумя детьми, намотавшись по дорогам Таджикистана и России, живет на пределе сил. Мне в этой роли виделась актриса тонкая, хрупкая, способная переключать эмоции легко, свободно, без актерского педалирования… Лариса Ивановна Удовиченко! Только она!
Этих двух актрис я знал и любил давно. И ждал только счастливого случая, который сведет нас на одной съемочной площадке.
Еще одна героиня — Полина. Ее я видел символом, знаком яркой русской красоты и стати. Репетировать некогда — на пробы денег не было. Вспомнилось у Станиславского: «Внешние данные, совпадающие с характером роли, — пятьдесят процентов успеха»… Доверился Великому учителю — утвердил Ольгу Егорову!
Моя боль — Курлыгин. Бесшабашный, русская удаль, необъезженный конь (может, за то его из авиации убрали).
Если Мухина я настраивался играть в предельно сдержанных тонах, то в фильме мне все равно был нужен «взрыватель» — персонаж, способный накалять температуру добела. Кто он, этот актер?
И тут мне помогло в поисках телевидение: с Останкинской башни, из ресторана «Седьмое небо» передавали вечер-встречу с ветеранами Великой Отечественной войны. Пел Никита Джигурда. Я видел и слышал его впервые. И ошалел от его дикого напора: гитара гремела, струны лопались, хрипатый голос напоминал Высоцкого… Темперамент и певческий ор (пусть простит меня Никита) зашкаливали все приборы. Рост, нос с горбинкой, борода — ну Добрыня, да и только… Если, подумал я, на этого жеребца надеть уздечку — он украсит наш фильм.
Украсить-то он, конечно, украсил. Но про то, как я укрощал этого мустанга, надо писать специальную методическую брошюру — едва до драки не доходило. Перебор у Никиты был буквально во всем: в неосмысленном форсировании чувств, в голосе, в позе… Кстати, его атлетически сложенное тело стало не благом, а бедой: очень уж актер выставлял его напоказ. Любил актер себя. Говорю любил, потому что во втором и третьем фильмах Никита Борисович хоть и с трудом, но избавлялся от наносного «артистизма». И в конце концов Курлыгин — Джигурда на глазах зрителей мужал, умнел, хорошел…
Сочинил он песню и исполнил ее в той вулканической манере, которая придавала фильму динамизм, стала как бы призывом к активной жизни, к борьбе…
Композитором фильма я пригласил Владимира Комарова. Задача у него была непростая. Представьте себе, что персонаж находится в состоянии сильного возбуждения, прямо-таки страсти (любви, гнева, отчаяния — не важно), но ничем — ни мимикой, ни жестом — не должен выдать своих эмоций. Или такой вариант. Герой неистовствует в веселье, буйствует в разгуле, а на самом деле скрывает от окружающих боль и страдание… Если оставить эти два эпизода без музыки — значит обеднить, ускучнить сцену и героя.