совмещение внутреннего и внешнего – дисгармония… Катастрофа…
И вот снова у меня дома Михаил Ершов, осветив утро своей оптимистической улыбкой:
– Ну, Семеныч, какова вещица?
Зачем, подумалось мне, травить его и свою душу, мучить и себя и его – ведь не смогу я сейчас сыграть эту роль. И выплеснул все наболевшее, как ушат холодной воды:
– Миша! Сам не заблуждайся и меня в грех не вводи… Отказываюсь я…
– По-че-му? – Ошарашенный режиссер выговорил это слово протяжно, по слогам. – Неужели роль, сценарий не понравились? – Он смотрел на меня как на сумасшедшего.
– Любовная история чистая, в высшей степени благородная… Трудно не поверить писателю Кнорре, который утверждает, что солдат, да и все наши люди, вышли из безумства войны не озлобленными, чистыми…
Ершов вскипел:
– Так в чем же дело?
– Не годен я для этой роли.
– Почему?!
– Миша, бог с тобой! Федотов ведь заглянул на побывку в тыл с легочным ранением! С легочным!..
– Да нет, нет! – горячился Михаил Иванович. – Я с Кнорре уже договорился: Федотов-Матвеев будет ранен в ногу! Пойми – главное то, что душа его не изранена, не огрубела душа его… – И снова на ершовском лице появилась улыбка. Он, словно извиняясь, добавил – А похудеть, Семеныч, маненько надо…
Появился шанс! Шанс вернуться к любимому делу, стать нужным. И я решил воспользоваться тем, что предлагала судьба…
За три месяца (пока в группе шли подготовительные работы) я более-менее привел себя в относительный порядок – «маненько» похудел. Чуть поубавились боли в спине, избавился от корсета, отказался от костылей… Но двигался я еще не очень прытко.
Вот таким «казаком» появился я в Риге, где шли павильонные съемки. Фильм снимался там и в Ярославской области, в городке Мышкине.
Мне казалось, что внутренне к исполнению роли я почти готов. Некоторые сцены я чувствовал кожей, нервами, ощущал в себе тепло и симпатию к воображаемой Соне…
– Какая она, эта Вия Артмане?
– Не боись, Семеныч, чую, дуэт сложится, – сказал Ершов, не скрывая своего обожания артистки.
Но первое появление Вии пред моими очами ошеломило меня – не та! Да, всем хороша: и лицом, и станом, но не та! Что-то надменное прорывается в ее интонациях, да и ходит как балерина. Она – барыня, какая же из нее получится паромщица?.. Кошмар!
Знаю, что Вия после первой репетиции выдала характеристику мне в еще более хлестких выражениях. Что я и грубый мужлан, и двигаюсь как медведь… И вообще, как такого любить…
Налицо было явное несовмещение. А это уже сигнал тревоги. Первое ощущение взаимного неприятия друг друга меня очень испугало. И я начал думать: «Что же есть в ней такого хорошего, за что бы я мог зацепиться и потянуть эту ниточку, чтобы почувствовать к партнерше симпатию?» Мне надо было чем-то восторгаться, чтобы это чувство помогало на съемочной площадке. Чтобы потом и зрители почувствовали это на экране…
Для меня на сцене, на съемке важно быть влюбленным в свою партнершу. Не в смысле потерять голову, а для поддержания духа, интонации той или иной сцены. Я как актер должен ждать этих встреч с актрисой, с которой войду в кадр. Например, нет моей партнерши три дня, мне говорят, что она приедет на четвертый день. И я ее уже жду, готовлюсь к нашей встрече, словно мне предстоит пойти на свидание. Это чувство я должен перенести на сцену, на экран… Актерский опыт, профессионализм, конечно, помогут сымитировать органичное поведение в кадре. Но если не блеснет с экрана искра живого чувства, внимания, обожания, желания – получится бездушный пересказ сюжета, холодная информация для зрителя на заданную тему… Неминуемо случится злополучное «якобы». Якобы жизнь…
И я стал искать в Вие что-то симпатичное мне и своим воображением старался «раздувать» это качество до максимума – тем и питал свои чувства.
Первое, что вызвало во мне симпатию, это ее акцент – мягкий, особенный, непередаваемый. С таким акцентом хорошо получается читать лирические стихи… Вслушиваясь в мелодику ее речи, я понемногу проникался к ней расположением.
Не доверяя первому впечатлению, решил узнать свою будущую Соню поближе.
– Вия, – обратился я к ней на следующий день. – Покажи мне твою Ригу.
Вия взглянула на меня широко распахнутыми светло-голубыми глазами, не скрывая удивления.
– Боженька, что я слышу! Евгений, ты это сказал серьезно? – спросила она с милым акцентом. – Тебя интересует мой город?
– Да, очень хочется побывать в Домской церкви. А если повезет, послушать там органную музыку. Хочется походить по вашему этнографическому музею, постоять у памятника Янису Райнису.
– Ты знаешь Райниса? – с еще большим удивлением спросила Вия.
Вместо ответа на ее вопрос я процитировал монолог из пьесы «Вей, ветерок»:
– Что добыл, то и мое,
Взял, что в жизни причиталось.
Утро светится росою,
Даугава под ветром плещет.
Встань, цветок мой Байбалыня,
В мою лодку смело прыгни!
– «Встану, встану, прыгну, прыгну!» – продолжила Вия на латышском языке.
Прозвучала эта фраза у нее неподдельно искренне, по-девичьи. И куда вдруг девалась ее надменность, горделивость?.. Не обращая внимания на прохожих, она схватила меня за лацкан пиджака и почти как девочка тоненько воскликнула:
– Евгений!.. Как ты знаешь Райниса!
Не без доли хвастовства я поделился своей влюбленностью в «Вей, ветерок», в образ Улдиса, которого сыграл при аншлагах более двухсот раз в новосибирском «Красном факеле»… Сказал, что и она ведь играла Байбу в Латвийском художественном театре… И играла прекрасно…
– Ты и это знаешь? – На ее щеках появился румянец: она сияла.
Кажется, наметилось первое совпадение наших интересов. Появилась надежда, что ледяные торосы, разделявшие нас, постепенно начнут таять.
И все же в Вие уживались два разных человека: то она была царственно надменна, то – сама приветливость, простота. С такой надменностью она могла бы играть Марину Мнишек, о чем потом я ей и сказал. Но я подозревал, что «надменность» – это наносное, это не суть ее характера. За этим что-то стояло (позже я понял – что, но не буду касаться здесь этой темы).
Мне захотелось понять Вию глубже. По крупицам из наших разговоров я узнавал о ее судьбе и поразился сходству биографий: оба мы выросли в деревне, воспитывались без отца, матери были уборщицами, оба мы в детстве испытали нужду, знали в жизни и оскорбления, и унижения… И если я защищался от всех взрывами эмоций (меня в Малом театре даже прозвали «сумасшедший с бритвой»), то Вия уходила в себя, как бы надевала броню, панцирь. Оттого и казалась всем неприступной, холодной, отстраненной. Помню, как однажды Анатолий Папанов признался: «Хорошо, что у меня нет сцен с Артмане. Я ее боюсь».
Но когда я удивил Вию своим интересом к ее родному городу, к латышской литературе, театру, а потом к музыке, к фольклору, то вся надменность исчезла.
– Боженька!.. Ты и это знаешь?!!
И наступил момент, когда от нее, сдержанной балтийки, потянуло теплом. Пришло человеческое, творческое доверие. С каждым днем на съемочной площадке становилось легче и комфортнее. Этому радовалась вся группа, которая глубоко уважала Вию. У нас снималось шестеро детей, хотя по сюжету их было трое. Но по сценарию Федотов встречался с ними еще раз, когда дети Сони уже подросли. И на съемках мы одну «троицу» меняли на другую. Эти шестеро сорванцов естественно, шумели, так что на площадке всегда стоял жуткий галдеж. Когда приходил я, то ребятня с еще большим усердием демонстрировала «удаль молодецкую»: кувыркалась, визжала, кидалась реквизиторскими подушками… Но стоило появиться Вие – все вмиг замирало, и шалуны смиренно, с виноватым видом смотрели на нее. Собственно, и вся группа так относилась к ней – почтительно.
«Родная кровь» – простая, поэтическая мелодрама. Кроме режиссерских достоинств главное и самое ценное в фильме – конечно же образ Сони. Искренность, чистота, напевный акцент героини очаровали зрителя. Вия Артмане стала всенародной любимицей! Она освободилась от своего защитного панциря, вышла к людям всей, очень большой тогда страны и широко улыбнулась…
Вия стала очень популярной. На нее буквально обрушились слава, награды – премии, призы, почетные звания… Она стала знаменитой не только в Советском Союзе, но и за рубежом. А в Латвии Вию просто считали национальной гордостью. Ее избрали кандидатом в члены ЦК КП Латвии, депутатом Верховного Совета, она возглавила Союз театральных деятелей своей республики…
Но, как говорят в народе: «Нет пропасти супротив завистливых глаз». Кому-то творческая и общественная деятельность Вии Артмане была не по душе. И начались наговоры, сплетни, слухи… Ей ставилось в вину многое… И Вия снова замкнулась…
Когда режиссер Янис Стрейч работал над телефильмом «Театр» (по роману С. Моэма), он писал о Вие, исполнившей там главную роль: «По природе /В. Артмане/ замкнута, и немногим, а может, и никому не удается проникнуть в глубину ее существа…»
Однако спасибо режиссеру, ему удалось подобрать ключик к творческой душе актрисы и вместе сотворить, на мой взгляд, еще одно чудо – приму театра Джулию Ламберт.
Фильм латышских кинематографистов, где снялось целое созвездие блистательных актеров, имел заслуженный успех. Успех устойчивый – «Театр» и по сей день нередко демонстрируется на наших телеэкранах.
Казалось, в «Театре» вспыхнула и снова погасла звезда Артмане: после этого начался еще один период молчания большого мастера. Но, к счастью, вскоре он прервался новой удивительной работой. Можно только диву даваться и восхищаться мужеством актрисы: после стольких бед – смерти мужа, возобновившейся травли – Вия Артмане с поразительной художественной силой сыграла в фильме молодого режиссера Валерия Тодоровского «Катафалк». Не просто сыграла, а, на мой взгляд, совершила творческий подвиг – она вынесла на экран образ жены партийного функционера, спившейся, одутловатой, неряшливой бабы. Во имя искусства Вия Артмане совершила насилие над собой, над своей красотой. Это дано не многим.