– Поверишь, коленки дрожат… Вот дуреха старая!..
Солдаты, словно по команде, встали. Кто-то неловко, смущаясь, сунул ей в руку букетик из ромашек. Растроганная певица воскликнула:
– А ну, хлопчики, подсадите бабку на эту железяку!
В одно мгновение десятки рук потянулись к ней. Кто-то из офицеров сказал:
– Как генерала встречают…
– Бери выше, старик! – поправил его Карелов. – Она – генералиссимус русской песни! Так-то!
А Русланова была уже на башне танка. Стукнула каблуком по железу и, выдав широкое, ядреное «Э-э-х!», выбивая дробь, молодо пройдясь по броне, звонко, раздольно запела «Окрасился месяц багрянцем…»
Все внимало этому чуду. Казалось, птицы умолкли в лесу, собаки притихли в соседней деревне… Русланова пела! Еще! И еще!.. Потом:
– Устала я маленько. Но петь еще буду! Тебе что спеть? – обратилась она к розовощекому парнишке.
– Мне бы «Валенки», – хлопая белесыми ресницами, сказал вконец смутившийся солдат.
Лидия Андреевна зашлась в счастливом смехе. Смеялись и мы: всем нам было хорошо.
– Сыночек, дорогой, ну на тебе «Валенки»! – И запела!..
Это пела ее душа!
Сегодня все чаще приходится задумываться: как не хватает нам сейчас духовной силы, гражданского достоинства, способности щедро дарить людям красоту. Просто так. Как она!
Попутчик
Мысленно чертыхаясь на ветреную с дождем погоду, бежал я по перрону с одним-единственным желанием: ввалиться в «СВ», сбросить одежду, нырнуть под одеяло и спать… Спать… Спать…
Стоявшая возле вагона проводница встретила меня ворчливо: «Ну артисты, и в слякоть не сидится им дома. Проходи, проходи, с билетом там разберемся».
В купе, к моему удовольствию, никого не было, а до отхода поезда оставались считаные минуты, и я испытал предчувствие сладостного одиночества…
Не успел поезд набрать скорость, не успел я расслабиться, как лязгнула дверь и в купе появился промокший до нитки офицер… Он бросил на коврик чемодан, сел на свободную постель, голова его беспомощно склонилась на грудь… Так, с закрытыми глазами, не шевелясь, сидел он очень долго. Только изредка тяжело вдыхал и тихо, рывками выдыхал. Словно сдерживал рыдания.
С парнем что-то неладное, подумал я, или простуда лихорадит его, или пьян до чертиков.
– Ты разделся бы, лейтенант, – сказал я, не скрывая и сочувствия к нему, и раздражения.
Слова мои повисли в воздухе. От офицера – никакой реакции. Так посидел он еще с минуту, потом рывком встал, сбросил с себя плащ и китель, раскрыл чемодан, выставил на столик бутылку водки и вокзальный пакет с дежурной едой: яйцами, холодной котлетой, зачерствевшими кусочками хлеба и не первой свежести сыром. Все так же молча принялся зубами срывать с горлышка бутылки пробку. Забулькала водка в чашку. Поднес он ее ко рту. Сморщился… По всему было видно: непьющий парень, но, преодолевая отвращение к спиртному, насилует себя… Пьет…
Я все думал: заговорит он когда-нибудь? И что с ним? Мой профессиональный интерес к его состоянию уже фиксировал: как дышит, как сидит, как думает, как беззвучно шевелит губами, словно с кем-то спорит… То вдруг на его лице появляется гримаса, как от зубной боли, то ни с того ни с сего он кулаком со всей силы пнет подушку…
Ладно, подумал я, ему сейчас, как и мне, хочется побыть в одиночестве, и отвернулся лицом к стене с намерением уснуть.
– Пожалуйста, не спите! – послышался голос попутчика.
Я с готовностью встал, словно ожидал этой просьбы.
В глазах офицера увидел отчаяние и даже мольбу.
– Поговорите со мной, – по-детски добавил он.
– Сынок, тебе поспать надо…
– Не смогу я. – Он заскрежетал зубами и безвольно помотал головой.
Я почувствовал, что ему надо выговориться, и потому напрямик спросил:
– Что случилось?
– Я в длительной командировке был… Приезжаю домой… А соседка говорит: жена хахаля приводила!.. – С трудом выговорив последние слова, он потянулся к бутылке.
– Хватит! – повысил я голос.
– Так точно! – автоматически ответил офицер и выпучил на меня глаза, как на генералиссимуса, даже икнул от удивления.
– Сколько в командировке был?
Он молча показал два пальца.
– Ну, в свободное время, конечно, ресторан… Танцы… Подружки, ага? – подмигнул я ему заговорщицки.
Он, как мне показалось, противно хихикнул, сказал:
– А то!..
– Вот видишь, какая ты сволочь! Сплетне поверил! Не разобрался… женщину обидел… Любовь растоптал… Да еще и ухмыляешься. Тоже мне гусар!
Офицер обалдело смотрел на меня. Я не давал ему опомниться.
– Сейчас будет Курск. Ты выйдешь и вернешься… Как жену зовут?
– Валя… – жалобно выдохнул он.
– Вернешься к Вале.
Я выключил у изголовья свет, накрылся одеялом. Закрыл глаза. Недолго я слушал его тягостное сопение и сдерживаемые вздохи – уснул.
Утром проводница сказала:
– Вышел офицерик ваш. Говорит, что-то забыл в Москве. Про вас спрашивал. Я ему про «Дом, в котором я живу», а он сразу за голову схватился: «Е-моё! Это же надо! Сам “Я, Шаповалов Т. П.” выкинул меня из вагона!»
Вот, казалось бы, и весь рассказ. Но не весь…
Спустя лет двенадцать в окрестностях Потсдама, в Германии, снимали мы фильм «Победа». Участвовало человек 500 наших солдат, переодетых в форму вермахта. Шумно было на плацу: выкрикивались команды, грохотали сапогами по асфальту марширующие взводы, роты…
Подходит ко мне подполковник, браво козыряет.
– Разрешите обратиться? – и называет меня по имени и отчеству.
– Слушаю вас, – отвечаю ему, не отрываясь от репетиции.
– Не узнаёте? – волнуясь, спрашивает подполковник.
Вижу – передо мной ладный фигурой, с хорошим мужественным лицом улыбающийся мужчина. Но чтоб узнать – ни-ни…
– Помните, как вы меня с поезда высадили?
– Соколик ты мой!.. – вырвалось у меня и тут же «защелкнулось». Хотелось спросить: «И что потом?» Но не знал, в какие слова оформить вопрос. Замялся я… Слышу:
– И Валя здесь…
– Где?
– За оградой. Смотрит, как кино снимается.
– Пойдем к ней! – сказал я и рванул к ограде.
– Только вы уж, пожалуйста, не говорите Вале про поезд, – просил меня подполковник на ходу.
А мне не терпелось самому узнать ее в толпе зрителей.
Вот стоит женщина, перед собой держит за плечи мальчика лет десяти. Она, подумал я. Узнал ее не по счастливым глазам, как очень мне того хотелось, а по мальчику. Ну, вылитый батянька: рыжеватенький, сероглазенький… И не ошибся.
Валя смущалась, краснела, приглашала к себе в гости…
– Судя по «портрету лица», это ваш сын? – спросил я, обращаясь сразу к обоим родителям, и протянул руку отпрыску. – Как звать вас, молодой человек?
Мальчик смутился и улыбкой выдал схожесть с мамой.
– Ну, чего ты, скажи… – подталкивала сына Валя.
– Дома такой бойкий, а тут… – высказал обиду отец. Мальчик поднял голову и, как заученный урок, продекламировал:
– Меня зо-вут Же-ня!..
Родители переглянулись…
– Здравствуй, тезка, здравствуй!
Вот и все про попутчика.
Осколок
В поисках натуры для съемок фильма «Особо важное задание» бродили мы с художником Семеном Валюшком и оператором Игорем Черных в окрестностях Воронежа.
Июльское солнце уже клонилось к западу, но духота все еще была изнуряющей. Мы, еле передвигая от усталости ноги между валками обмолоченной соломы, всматривались в степь, жнивье и блеск реки.
Разумеется, каждый думал о своем: оператор о том, как затащить кран, как эффективнее воспользоваться «дневным светилом», художник – как декорировать первый план, скажем, перевернутый и обгоревший комбайн…
Заместителя директора картины, тоже бродившего вместе с нами, меньше всего волновали проблемы художественной выразительности. Он ворчал:
– Ну, вы даете, творцы! А на чем подвозить четыре тысячи человек массовки? Как по стерне тащить всю технику? Чем кормить, поить людей?..
Конечно, его занудная атака на нас не оставалась безответной: перебранка нередко переходила в откровенную ссору. Но вдруг, словно по команде, все замолчали и присели ко мне, уже стоявшему на коленях…
В моей ладони – проржавевший осколок!..
Казалось бы, кусочек металла – и только-то… Что же так приковало внимание моих коллег к этой крохотульке? Я вытащил из кармана еще один кусочек искореженной железячки – нашел его утром. И вот на ладони – два осколка. Какой силы образовалась пауза!.. Наверное, это была минута молчания… без команды…
Потом мы долго шли молча, слушая шелест стерни.
– А ты говоришь, как подвозить массовку… – нарушил молчание оператор, намекая на трудности администрации.
Заместитель директора не огрызнулся. С чего бы это?
Мне не давала покоя мысль: «До чего же изранена земля… Какой уж год перепахивают ее, а осколки все терзают и терзают ее тело…»
…Съемка. По всему жнивью рассыпались люди. Измученные многочасовой репетицией, взрослые и дети были на пределе терпения. Казалось, вот-вот они выкрикнут: «Идите вы к черту с вашим кино!» – и уйдут в город. Я понимал: если сегодня не снимем, завтра из двух тысяч мы не соберем и двух десятков.
– Миленькие, родненькие мои! Еще чуток потерпите… Скоро подвезут воду, а может, и квас! – хрипел я в мегафон.
Ах, какая прелесть наши люди! Не за тремя рублями пришли они на съемку, они искренне хотят помочь кино.
Артисты-статисты уже знали: откуда вылетят немецкие самолеты, какие копны загорятся, где упадет «убитая» лошадь, что ни в коем случае нельзя улыбаться, какой группе в какую сторону бежать…
Показался самолет с поистине героическим нашим оператором на крыле. Без команды «Начали!» люди включились в действие: на лицах страх, отчаяние, крики, стоны… От загоревшейся соломы жаром обдавало лица, от дыма слезились глаза. Люди метались, как в аду!.. Операторский самолет, сделав несколько кругов над полем, ушел на аэродром.
– Съемка окончена! – скомандовал хороший мой помощник, второй режиссер Феликс Клейман.