Гример заметил, как мое тело в кресле напряглось, напружинилось и весь я приосанился – мне уже хотелось встать, пройтись этаким казаком-молодцем…
– Побей меня Бог, Пугачев такой и был! – восторгаясь своей работой, сказал гример. – Таким и идите на съемку!
Я не удержался, чтобы не поддеть его.
– Вы всем претендентам на эту роль такое говорили? – спросил я, надеясь услышать: «Что вы, что вы! Только вам…»
Гример в ответ рассмеялся, как мальчишка, которого поймали за руку… Конечно же, он испортил мне настроение своим лукавством. Господи, как часто и по любому поводу, вскользь, как бы невзначай, актеру делают больно…
Я пошел по многочисленным мосфильмовским коридорам к павильону, на святое для артистов место – на съемочную площадку, на встречу с режиссером. Шел и думал: вот она, доля актера: всегда, каждый раз надо доказывать право на труд. Сколько бы тебе ни было лет – двадцать или семьдесят… Какими бы ты ни был отмечен наградами, увешан медалями, какими бы званиями – заслуженного или народного – ни украшалось твое имя, ты обязан сегодня, сейчас подтвердить свою состоятельность.
Вот скажет режиссер: «Не то», «Не так», «Не вижу», и… И ты – никто. Сколько унизительного таит в себе актерская профессия, какая зависимость от обстоятельств. То ли дело – композитор, писатель, художник. Если твоя душа переполнилась жаждой творчества – бери бумагу или холст и твори: растворяйся, выявляйся…
Салтыков сидел в кресле, за аппаратом, суров и, как мне показалось, неприступен. Оператор Игорь Черных забегал вокруг меня: то приседал, то на цыпочки вставал, наклонялся то влево, то вправо – выискивал выразительный ракурс.
Художник по костюмам Татьяна Чапаева стояла ни жива ни мертва – ждала разноса шефа: костюм-то для меня переделывался наспех – достался от низкорослых претендентов…
Молчание… противное молчание… Чувствую, что в такой атмосфере не выдержу – взорвусь, наговорю дерзостей. Меня раздражал костюм, случайный, не по моему размеру, вся амуниция, все вещи, за которые я не знаю, как браться… Все – не мое! Из-за этого я не могу представить Пугачева таким, каким вижу, потому что мне неуютно в чуждом мне антураже, в напряженной атмосфере, которая сложилась в киногруппе…
– Алексей Александрович, – начал я как можно сдержаннее, – я живу сейчас только Пугачевым. Все, что было в группе до меня, мне неинтересно. Ваших внутренних проблем между собой я знать не желаю, вникать в ваши интриги не собираюсь. Я настоял на этой пробе для того, чтобы предложить вам свое понимание образа. Свое! Принципиальным считаю – писать образ акварельными красками не годится. Я вижу сочные, жирные, масляные краски. Чувства – неуемные, даже буйные…
– По-театральному, что ли? – спросил режиссер, еще никак не теплея.
– Хороший театр никогда не вредил кинематографу, а вот плохое кино уже подпортило театр, – возразил я, пока не выражая протеста против довольно частых упреков в театральности в моих режиссерских и актерских работах. – Искренность на экране не может быть театральной, – тут я закончил теоретизировать и попросил: – Разумеется, сейчас в пробе я попытаюсь представить лишь эскиз, мое намерение, мои ощущения образа. И только. Будет совпадать с вашим замыслом – берите, нет – до свидания. Обиды не должно быть ни с вашей, ни с моей стороны…
…После пробной съемки Алексей Александрович потеплел: его лицо чуть-чуть засветилось, изредка даже улыбка появлялась, хотя он тщательно пытался ее скрывать.
– Танечка, – обратился он к художнице, которую до сего момента «в упор не видел». – Срочно надо шить костюмы по росту Евгения Семеновича. – И ко мне: – Доволен собой?
– Нет, – без рисовки ответил я: сам понимал, что кое-где явно переигрывал, пережимал.
– А я – да, – сказал Салтыков просто. – Емелька, правда, пока еще сам по себе, а ты сам по себе. Сближайтесь…
Готовясь к роли Емельяна Пугачева, я отпустил за два месяца приличную бороду, потому что играть с приклеенной бородой значило наполовину сковать себя: и речь будет как неживая, и рукой лишний раз до бороды не дотронуться – начнутся бесконечные поправки, если чуть сдвинешь грим…
И так случилось, что с этой моей бородой возникла проблема. В то время надо был доснять эпизод в картине «Фронт за линией фронта», где я исполнил одну из ролей. Этого куска прежде не было в сценарии, поэтому я считал, что моя работа в фильме закончена. Оказалось, что нет…
Фильм «Фронт за линией фронта» был не совсем обычным – не по каким-то там художественным достоинствам – чего не было, того не было, а потому, что автором сценария был не кто иной, как Семен Кузьмич Цвигун, первый заместитель председателя КГБ. Генерал в свободное время увлекался литературным трудом.
Когда решили снимать фильм по очередному его произведению, то обратились ко мне, чтобы я стал постановщиком. Я прочитал сценарий и понял, что это не литература, что это никому не интересно, и стал умолять свое киноначальство сделать все, чтобы меня освободили от этой картины. На мои просьбы Н. Т. Сизов, генеральный директор «Мосфильма», ответил:
– Женя, ты даже не представляешь, как трудно объяснить Цвигуну твой отказ. Он ведь сказал: «Фильм должен делать только Матвеев!»
Кое-как мне удалось отбрыкаться от постановки фильма «Фронт за линией фронта», но не от участия в нем: пришлось сыграть одну из ролей.
И вот, когда до начала съемок «Емельяна Пугачева» оставалось полмесяца, мне приказали: «Надо сбрить бороду. Предстоит доснять эпизод в „Фронте“».
Опять я бросился к Н. Т. Сизову, объяснял, что за полмесяца не успею отрастить внушительной бороды для своего Емельяна, что могу загубить роль, что… Аргументов привел немало, но что толку… Сизов так прямо и сказал мне:
– Ты же понимаешь: если приказал Цвигун – надо подчиниться.
А очень скоро в моей квартире раздался звонок из КГБ:
– За вами вышла машина… Приготовьтесь, спускайтесь вниз.
Моя Лида, наблюдая с балкона, как к дому подкатила машина, как передо мной открылась дверца, крикнула:
– Сухари-то можно начинать сушить?
Посадили меня в «Чайку», повезли на Лубянку, точнее, тогда – на площадь Дзержинского.
Едем мы по Москве, и гаишники отдают нам честь. Я не мог сдержать смеха – кому честь-то отдаете, орлы? Ясно, что не артисту Матвееву, а Машине генерала Цвигуна…
Едем мы, и я слышу, как сопровождающий меня товарищ докладывает по связи: «Проезжаем там-то, проехали Каменный мост…» То есть дает понять, что мы вот-вот прибудем. Прибыли. Вошли в здание, поднялись на нужный этаж.
Меня, бородатого, встретил сам генерал Цвигун с… большой коробкой в руках…
– Ты первый, кто в этом кабинете получает подарок. – Открывает коробку, а в ней – модель пограничного столба, сделанная из янтаря…
А потом началась речь, уговоры, собственно, то, ради чего и был разыгран этот помпезный спектакль: с шикарной машиной, с отдающими честь гаишниками, с дорогим подарком. Меня если не «покупали», то давали понять – смекай, где ты находишься, каков уровень тех, кто с тобой разговаривает…
– Ты пойми, – урезонивал меня генерал, – этот фильм будет смотреть сам Президент (правда, тогда никакого президента у нас не было – был Генсек, был Председатель Президиума Верховного Совета СССР)…
Я стал объяснять, почему не могу сейчас сбривать бороду, что-то доказывал, рассказывал об актерских задачах, о достоверности в создании образа и – чуть не плакал:
– Поймите, в том эпизоде я буду стоять одну минуту. И ради этого лишаться бороды, которую растил, холил два месяца?! Ведь меня можно снять со спины, чтобы не было видно моего лица. Кто на экране тогда увидит, с бородой я или нет. А тут – такая роль! Пугачев! Какой тип! Какое время было! Какие люди…
– Да кому он нужен, твой Пугачев, сегодня? А тут фильм о военных, о современной армии… – не дал договорить мне генерал.
– ???
Диссидентам подыграть хотите? Призвать хотите их брать топоры и вилы?..
В то время шла ошалелая борьба с инакомыслием…
В общем, повез меня другой генерал, Пипия (он сейчас на пенсии, живет у себя в Грузии), в район Вышнего Волочка, где доснимали злополучный эпизод. На площадке построили взвод солдат, стал в строй и я, побритый, – спиной к камере. Подходит ко мне (по роли) Слава Тихонов, говорит какую-то фразу. Камера снимает его с лица… Сняли все, как надо было режиссеру. Но оказалось, что на экране в кадре зрителю так и осталось неясно – я ли стою спиной или кто другой…
Вот так и остался я без бороды, а потом всю картину мучился: мне по два с половиной часа делали грим Пугачева…
Как-то спускался я на лифте в своем доме. Женщина, что все поглядывала на меня в кабине, спросила:
– Товарищ Матвеев, это правда, что вы будете играть Пугачева?
– Правда.
– Боже, какой из вас получится бандит! – воскликнула она.
Дверь открылась, мы вышли…
Соседка-то наверняка забыла про бандита, а я потерял покой: почему бандит? И, войдя в класс во ВГИКе, спросил у своих учеников:
– Ребята, вы относительно недавно закрыли школьные учебники, у вас свежи в памяти знания о Пугачеве. Пожалуйста, постарайтесь двумя, максимум тремя словами определить характер, сущность образа Емельяна Ивановича.
И что же я услышал?..
– Мужественный…
– Ёрник…
– Соловей-разбойник…
– Жестокий…
– Раззудись, плечо…
– Ухарь…
– Благородный бандит… (?!)
– Бунтарь…
И конечно же, «защитник народа», «русский герой» – эти определения я в расчет не брал. И все же сколько разных и во многом противоречивых определений… Отчего так пестро? Очевидно, оттого, что имя Пугачева обросло в народе легендами, вымыслами.
Значит, зритель, пришедший в зал кинотеатра, будет требовать – в зависимости от жизненного опыта, образованности, даже пола или национальности – «своего» Пугачева…
Выходит, я должен представить свою версию Емельки и этой версией убедить, что она наиболее верна… Да-с!..
А какой же все-таки мой Пугачев? В сценарии была его фраза: «Я видел, на крыльце помещичьего дома крепостная женщина своей грудью кормила щенят!..»