[17], где беседуют по-немецки. Последний, кажется, прошел в 2000 году в Эстонии. Не знаю, не уверена. Я ведь по-немецки не говорю. Нет, конечно, я понимаю, что человек должен знать свои истоки. Незнание предков и неуважение к ним есть первый признак дикости и безнравственности. Кто это сказал? Не помню. Однако эта дикость и безнравственность была вменена нашей семье (как и другим ей подобным) в обязанность существовавшим в стране тоталитарным режимом. Почему, почему этот режим считал, что такие семьи, как наша, не имеют права знать, а если знают, то должны забыть или держать в секрете, даже от себя самих, кем были их деды и прадеды, бабушки, тети, дяди и даже сестры и братья, оказавшиеся после семнадцатого года по ту сторону государственной границы? Да, они, как оговаривался папа, «жили в другой…» — но тут же поправлялся: «в другом городе», чтобы у меня в будущем не возникли угрожающие моей жизни связи. Но они, эти родственники, жили мирной жизнью и поддерживали друг с другом родственные отношения. А он, отец, свято веря в молодую Советскую Россию и ее большое будущее («Эстонию, — говорила мама, — отец считал картофельной республикой»), воевал, был трижды тяжело ранен и дважды контужен в голову. Извлеченный из его ноги осколок, который я помню с детства, всегда лежал на его письменном столе. Да, воевал, веря в обещанное счастливое будущее России, на полях Гражданской войны, но не имел права даже переписываться с матерью и братом. Кем была она, его мама и моя бабушка? Ведь, когда я родилась, она была еще жива. И до 1935 года мы могли быть с ней знакомы. А кто был мой дед? Я ведь даже сегодня этого не знаю! А дяди? У отца были братья — родной и двоюродный. Кто они? Где они? Или их дети, мои сестры и братья? Почему у таких, как мы, их отняли после семнадцатого года? Сегодня, слава богу, в нашей стране официально дозволено интересоваться своими корнями, вернее, не запрещено. И если не для себя, то ради твоей памяти, отец, и истории рода я должна… должна пойти в Российский государственный военный архив и, если в нем еще сохранился твой послужной список (о нем я слышала от мамы) и все твои бумаги, должна попытаться получить их на руки или хотя бы прочесть, чтобы извлечь тебя из небытия — для себя самой и внуков.
И тут, когда я уже решила пойти в военный архив, неожиданно позвонил Жорж и какого очень настойчиво стал меня уговаривать это сделать, в чем я тут же усмотрела его заинтересованность.
— Ваш племянник Андрей попытался получить бумаги деда в Российском государственном военном архиве, но у него ничего не получилось, — сказал Жорж.
— И не могло получиться, — ответила я, — он же не Бреверн. Он носит фамилию матери по обоюдному согласию своих родителей. Она для него удобнее и безопаснее во всех отношениях.
— Это так, все верно, — сказал Жорж. — Но его, как я понял, из архива просто прогнали. А вас не прогонят.
Для кого и зачем так старается Жорж? Звонит, тратит деньги. Парижане не сорят деньгами! Они прижимисты. В чем или в ком он — или кто-то другой — заинтересован? Во мне? Вряд ли. Скорее всего, в Андрее, он молодой (хотя уже не такой молодой), перспективный. Кто это знает? Чем он занимается? К тому же он, как и брат, не совсем здоров — это я слышала от его матери. Чем и кому он может быть полезен там, за кордоном, как говорили мы в советское время, и почему я должна этому способствовать?! Хотя, конечно, в генеалогии род идет по мужской линии. А может, в книге о роде Бревернов не хватает московских Бревернов? Одной семьи графа Александра Ивановича Бреверна де ла Гарди, проживавшего со своей семьей в Москве до 1880 года, недостаточно? А может, а может… его линия как раз… Все может быть. Все!
— Знаете, Жорж, — выпалила я. — Лично мне вполне достаточно того достоинства, что заработано мною многолетним литературным трудом. Ведь достоинство, полученное по наследству, ничего не стоит, если сам ты круглый нуль! Так?
Жорж молчал и, по-видимому, думал по-другому.
— Жорж, вы истратите кучу денег. Когда объявитесь в Москве, тогда и поговорим, — поставила я точку в нашем разговоре. — Всего доброго!
VII
Жорж объявился довольно быстро, уже в марте. Позвонив накануне вылета, он сказал, что на этот раз в Москве будет проездом и не сумеет даже заглянуть к нам. Так что поговорить не удастся, но он пришлет с шофером, услугами которого пользуется в Москве, обещанную мне книгу о Бревернах, изданную в Ганновере.
— Немцы постарались для вас, когда узнали от меня, кто вы и чем занимаетесь. И правильно поступили. Ведь наша большая немецкая семья вам обязана больше, чем Владимиру. Но это было им не просто и обошлось не дешево. Я ведь вам говорил, что лишнего экземпляра у них не было, им пришлось допечатать! Так вот, завтра в двенадцать дня, если, конечно, вам удобно, мой шофер подъедет к вашему дому, позвонит по домофону и передаст вам книгу и мое письмецо.
Я, естественно, поблагодарила и, вспомнив свои резкие слова по поводу достоинства, которые получают по наследству круглые нули, извинилась.
— Ничего, ничего, это с нами, Бревернами, случается часто, — ответил Жорж. — Всего доброго, Лилиана.
— Всего доброго, — ответила я.
На следующий день ровно в двенадцать шофер привез мне книгу: «Die Familie v. Brevem». Eine genealogische Bilddokumentation. Gesammelt und bearbeitet von Olaf v. Brevern. Hannover, 1996[18]. И письмецо.
Книга не книга, вернее, ротапринтное издание в твердой обложке с золотым тиснением на корешке и цветным изображением герба Бревернов на титуле.
Это, как понимаю я теперь, было достойное творение девяностодвухлетнего, стоявшего на пороге в мир иной русскоговорящего Олафа и своеобразный памятник знатному и славному роду Бревернов, рассеянных после 1917 года по всему свету. Найденные и опознанные, за исключением нас, живущих в Советской России, даже в самых отдаленных от Прибалтики уголках земного шара, они отнесены в ней к той или иной генеалогической линии с фотографиями прапрадедов, дедов, отцов, детей и внуков, бывшими имениями, домами и даже коллективными фотографиями тех из них, кто приезжал с 1931 года на Familientag, вначале в Ревель, потом в Ганновер и другие города.
Лица приятные, интеллигентные. Некоторые, правда, напоминают мне, поскольку они в военной форме, Фрицев и Гансов из киносборников времен Великой Отечественной войны.
Я вглядываюсь в значительные мужские и женские лица XVII, XVIII и XIX веков, пытаюсь разобрать подписи к портретам, рисункам и фотографиям усадеб и домов. Дивлюсь их внутреннему убранству и окружающей их природе. Если это лица мужского пола, то подписи под их портретами говорят, где и когда тот или иной родился и умер, когда, на ком и где женился, даются годы жизни жены и ее родителей, в особых случаях кем эти родители были, далее следует занимаемое главой семьи положение. Например: Kais russ. Gen-Major, Stabkpt[19]. Потом, чуть ниже, идут дети, внуки и правнуки. Женский пол представлен только годами рождения и смерти. В генеалогии пальма первенства отдана мужскому полу. Да-а, вот такая, с позволения сказать, дискриминация! С более поздних фотографий женщины глядят несколько независимее. Так кто же они, кроме того, что Бреверны? Кем они, эти женщины, были? Кроме жен и матерей? Неизвестно. Скорее всего, никем.
На первых групповых фотографиях Familientag(oB) 1931, 1932 и 1967 годов — одни мужчины. Позже, с 1972 года, — мужчины, и женщины, и даже дети.
Здесь женские лица менее значительны и почти современны. В их глазах уже читается независимость. Так ли это? Как бы хотелось знать. Кем они, эти женщины, были? Да и мужчины тоже, что они сделали в этой жизни во славу своей знаменитой фамилии? Кстати, а у всех ли смотрящих на меня с фотографий было или есть высшее образование? Я, конечно, не специалист по физиогномике, но, пожалуй, в данном случае этого и не требуется: лица говорят сами за себя. К тому же бесплатно, как в Советском Союзе, получить его за рубежом было непросто, а тогда и невозможно, как стало теперь и в сегодняшней России. Переоценка ценностей, а жаль! Ох, как жаль!
Так вот, в книге Олафа представлены Бреверны, рожденные, выросшие и покинувшие Прибалтику, после событий семнадцатого года и позже. А таких, как наш отец, оставшийся в России, участвовавший в Первой мировой войне, прошедший Гражданскую войну и погибший в тридцать девятом, и таких, как мы, рожденных, выросших и уцелевших уже в Советской России после тридцать седьмого и Великой Отечественной войны, нет. Что, не искали? Да нет, пытались. Но безуспешно. Уж очень был тяжел «железный занавес» как для тех, кто искал, так и для тех, кого искали. Однажды, в минуту откровенности, Владимир рассказал мне, что в бытность его во флоте он был как-то вызван к высокому начальству, где ему сообщили, что какой-то родственник из-за кордона его разыскивает, и строго спросили: «И как же это вы оказались по разные стороны баррикад?»
Что он на это ответил, он мне не сказал. Но очень скоро, не дослужив год или два до пенсии, вышел в отставку и, вернувшись в Москву, поступил на работу в гражданское учреждение. Думаю, чтобы дослужиться до полной пенсии, ну а сыну дал фамилию жены. Вот так!
Так что нам попробовать найти «нить своей семейной истории», как написал мне в своей записочке Жорж, сопровождая книгу, не так-то просто, особенно когда ты знаешь только то, что ничего о ней не знаешь. И все же я продолжаю вглядываться в лица нашей большой немецкой семьи. Пытаюсь понять немецкий текст, набранный готическим шрифтом. Ведь в сорок втором году в школе я начинала учить именно немецкий. Однако в сорок третьем немку заменили англичанкой. Англичанка вроде как была носителем языка или какое-то время жила за границей, не помню. Куда делась немка, не знаю. А вот англичанку, которая ездила с нами летом сорок третьего в колхоз полоть и окучивать картошку, а вечером после работы на полях облачалась в красивую шелковую китайскую пижаму и ложилась, как и все мы, спат