При обороне Екатеринославля контужен на Бурвальдской переправе.
С июня по сентябрь 1920 — помощник инспектора пехоты XIII армии.
По ноябрь 1920 г. — начальник штаба 85-й Отдельной стрелковой бригады. Назначен лично командармом Уборевичем.
Ой, нет, нет, об Уборевиче я прочла в Центральном архиве Министерства обороны в Подольске. Это было двумя годами позже. А здесь, на улице Адмирала Нахимова, я, читая все это, очень скоро стала уставать от обилия сведений и, перелистав несколько страниц послужного списка, решила, наконец, заглянуть на его последнюю страницу. Последняя страница была датирована тридцать шестым годом. Вернувшись к началу, я стала читать спокойнее. Однако все время недоумевала: где же тридцать седьмой год? Кроме автобиографии, на которой внизу стоял тридцать седьмой, ни на каких других бумагах его не было. Понимая, что конспектировать, да и читать дальше мне трудно, я спросила у выдававшей мне послужной список дежурной, не могу ли я получить ксерокопию.
— Можете. Но это платно. Вам отдельные страницы или все целиком?
— Все целиком!
— За все целиком — сто шестьдесят рублей.
Когда я вернулась домой, муж спросил меня:
— Ну что?
— Да все бумаги кончаются тридцать шестым годом.
— Странно… Ведь, как ты говоришь, летом тридцать седьмого года он еще работал на Курсах усовершенствования комсостава запаса в Хлебникове, и вы жили на даче под Хлебниковом в Шереметьевке.
— Да, странно. Может… Не знаю. Когда получу ксерокопию, станет яснее…
Ксерокопию я получила 10 мая 2001 года. И тут же заглянула в конец послужного списка. Тридцать седьмого года не было. Где же тридцать седьмой, и восьмой, и девятый? Ну, что девятого нет, может, и лучше. Ведь именно тридцать девятый я боялась увидеть во всех подробностях. Короче, о том, что случилось с отцом после тридцать шестого года, я в Российском государственном военном архиве ответа не нашла.
— Простите, — обратилась я к дежурной, — тут, похоже, не все? И даже нет сквозной нумерации страниц. Какие-то явно отсутствуют.
— Вполне возможно. Но это все, что нам выдали в читальный зал, — ответила она.
Смысл сказанного я тогда не поняла, но поняла его позже, когда 14 ноября 2003 года, находясь уже в Центральном архиве Министерства обороны в Подольске, услышала разговор его сотрудников, выдававших мне ксерокопию хранившегося у них личного дела отца с пометкой «Хранить постоянно».
— А вот эти страницы, товарищ подполковник, — сказал убеленный сединами пожилой человек в штатском, — вы выдаете напрасно. Это не положено.
— Но она же это все знает! Я только что это выяснил, — ответил тот, который выдавал мне бумаги.
A-а, так вот почему в бумагах, выданных Российским государственным военным архивом, не было страниц ни тридцать седьмого, ни тридцать восьмого, ни тридцать девятого года. А здесь мне выдали все. Нет, не совсем все, тридцать девятого все-таки не было. Да и не надо! Я его сама хорошо помню. Все случившееся в тридцать девятом живет в моей памяти до мельчайших подробностей. И прежде всего — страх. Страх умереть от руки любящего тебя, а вернее всех нас, отца, который не дрогнет, спасая свою семью от уготованных ей бед в те страшные годы Советской России. Так что здесь мне выдали все-таки все! На папке вишневого цвета шло тиснение: Народный Комиссариат Обороны СССР; звезда с серпом и молотом, потом крупно: Личное дело и совсем внизу: Управление по командному и начальствующему составу при Н.К.О. На первом листе личного дела отца его фотография, хорошо мне знакомая, правда, уже с двумя шпалами. Потом все остальные бумаги и даже учетная карточка, из которой я узнала, что отец с 1918 года был в партии, но в 1922 году вышел по собственному желанию. Каждый лист ксерокопии был заверен печатью и подписью начальника архивохранилища.
Здесь же, в Подольске, мне посоветовали поинтересоваться наградным листом отца в Российском государственном военном архиве, а если его у них нет, то посмотреть документы XIII армии с 15 октября 1919 года по 27 апреля 1920 года, где должно быть зафиксировано представление к ордену.
Уже будучи дома, я прочла в полученной ксерокопии, что в апреле 1921 года отец, вернувшийся после контузии в строй, был назначен начальником штаба ЧОН (частей особого назначения) города Петрограда и губернии, в июне — начальником оперативного отдела Петроградского военного округа, но в 1922-м демобилизовался. А в 1923 году, уже будучи в Москве, женился.
«И начались… те счастливые годы нашей жизни с отцом», — как говорила мама.
В эти годы, став членом Эстонского ученого общества и Эстонской военно-исторической комиссии при Эстсекции ЦК ВКП(б), отец работал в гражданских учреждениях. Однако счастливые годы длились недолго. Уже в 1929 году он снова был призван в армию, прошел переподготовку, окончил курсы «Выстрел» и был приставлен как помощник командира к Московскому областному учебному центру. А в 1933 году поступил в вечернюю Военную академию РККА, которую окончил, согласно выписке из приказа народного комиссара обороны Союза ССР К. Ворошилова от 09.10.36, с отметкой «хорошо», и продолжал преподавать тактику на хлебниковских Курсах усовершенствования комсостава запаса.
А вот и тридцать седьмой год. Август тридцать седьмого. Приказом Военного совета Московского военного округа отец уволен из кадров комсостава РККА по статье 43 за антисоветские настроения и разговоры с товарищами при проработке решений февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б).
A-а! Так вот оно что! Вот почему в тридцать седьмом отец так безумствовал: стрелял в портрет Сталина, зачастил к своим немцам в Латышский клуб, приходя оттуда пьяным, ссорился с мамой и ждал, все время ждал, что его арестуют, а нас, семью, вышлют из Москвы. И все же в январе тридцать восьмого он подал жалобу в комиссию при Военном совете Московского военного округа. В феврале по поданной жалобе он был вызван в отдел по комначсоставу, где в личной беседе подтвердил, что мать и брат действительно жили в Эстонии, но последнее письмо от них он получил в 1922 году и позже никаких сведений о них не имел и не имеет. Латышский клуб посещает, но никаких контрреволюционных разговоров не вел и не ведет. После чего в феврале тридцать восьмого комиссия при Военном совете Московского военного округа за подписью маршала Советского Союза Буденного постановила: «Увольнение из РККА признать правильным, но по статье 44 (по собственному желанию)».
Да о подобном исходе дела в те страшные годы многие, как понимаю я теперь, только мечтать могли! Но не отец, нет! При всех его заслугах в Гражданскую войну, да и потом в мирное время, а тем более накануне неизбежной войны с Германией, отец прекрасно понимал, что замена статьи 43-й на 44-ю для него, по сути дела, ничего не меняет, потому что он как был для России лицом немецкой национальности, так им и остался. И увольнение его из кадров комначсостава РККА лишь первый шаг к тому, что с ему подобными уже случилось.
Но он не допустит этого! Нет! Он не допустит! Не до-пу-стит!!!
IX
Лето тридцать восьмого мы провели на Десне. От Теплого переулка (теперь улица Тимура Фрунзе), в котором мы жили, до Калужской заставы и далее по Старокалужскому шоссе путь на грузовике до дачи, а вернее до деревенского дома, который теперь сняли родители на лето, был недолог. Но меня укачало…
Однако наступившее солнечное утро, благоухающий свежей зеленью воздух и встреча с речкой, о которой мы с братом мечтали, заставили нас забыть всё и вся.
Десна оказалась мелкой, с илистым у берега, а чуть дальше песчаным дном и густым ракитником по правому берегу. В ее излучинах и заводях мы с деревенскими детьми учились плавать, ловить плотву и всякую мелкую рыбешку в бутылку с выбитым дном. Набив горлышко хлебом, мы ставили ее в песок вверх тормашками и ждали, сидя на берегу, а потом быстро, когда в бутылке начинали трепетать хвосты глупых рыбок, вытаскивали ее (это делал брат) и несли свой улов хозяйской кошке. Плавали мы на надутых наволочках или просто по-собачьи, привыкая к новой, неизвестной нам самостоятельной жизни деревенских детей, особенно когда, пересекая шоссейную дорогу, шли с братом за водой к роднику — колодца тоже не было. Мама обживала дом, ходила в лавку и готовила еду.
Продолжая поиск работы на гражданке, отец приезжал к нам теперь только в выходной день и то не каждую неделю, что маму очень огорчало, и она в конце почти каждой недели (тогда была шестидневка) бегала на конечную станцию автобуса звонить по телефону отцу, чтобы узнать, когда он приедет. И редко возвращалась веселой. Когда же все-таки отец приезжал, мы все четверо шли гулять в лес. Был ли тот лес действительно лесом, сказать сейчас трудно, скорее — перелесок. Но для меня он был большим и загадочным. И от его буйной зелени и густого соснового аромата у меня захватывало дух, и я, широко раскинув руки, бросалась по бегущей навстречу мне дорожке внутрь этого удивительного царства природы, поверяя ему свои сокровенные мысли и чувства: «Это я, это я опять пришла к тебе. И я не просто какая-то девочка, нет! Я обязательно кем-нибудь стану и что-то сделаю и обязательно приду к тебе и расскажу». С тех самых пор я осознанно, как своего друга, люблю лес, и всегда, когда оказываюсь в нем, поверяю ему свои тайны.
Осень и зима тридцать восьмого были для нашей семьи тяжелыми, а весна тридцать девятого стала трагической. По возвращении в Москву мы с братом учились: брат — в восьмом классе, а я — во втором. Мама трудилась, как говорила она сама, «не покладая рук и ног». И это была чистая правда. Вела домашнее хозяйство (прислуги, естественно, уже не было), обшивала нас, преподавала хореографию в школах, а в клубах — бальные танцы. Западные — фокстрот, танго и тому подобные — были в государстве строго-настрого запрещены. Короче, зарабатывала деньги. Отец продолжал искать работу и, похоже, не очень успешно. Потом вдруг стал чертить какие-то карты дома. Сдавал их, получал деньги, называя их «смешными», и часто не доносил их до дома, проводя вечера в латышском клубе (как теперь я понимаю) и отводя там душу с такими же, как он, обреченными латышами и эстонцами, а по сути дела — обрусевшими прибалтийскими немцами, которым ничего хорошего впереди не светило. Возвращался он подшофе, а то и просто пьяным.