Почему, почему отец все время говорил, что нашу, именно нашу семью ждет что-то плохое, и очень скоро, как только начнется война с Германией? Почему нашу? Мы что, какие-то не такие, как все? Что в нас особенного и чем мы провинились? Ведь о таком понятии, как национальность, я, восьмилетняя, никогда в доме не слышала и потому не имела ни малейшего представления, что кто-то немец, кто-то армянин, кто-то еврей. Нет, неправда, старьеберемщика (так мы называли старьевщика), который время от времени приходил к нам во двор с громким криком: «Старье берем! Берем старье!» и за бутылки, тряпье и старые кастрюли давал нам, детям, свистульки, складные разноцветные бумажные цветы и мячики на резинке, мы называли татарином. Однако, почему мы называли его татарином, я тогда не задумывалась. И, пожалуй, впервые узнала, что татары — это национальность, когда отца уже не было в живых, перед самой войной.
А гуляя во дворе с подружкой, я услышала от нее, что на первом этаже в нашем подъезде живут богатые евреи. «А кто такие евреи?» — спросила я. «Ну ты вот русская, я — русская, старьевщик — татарин, а они — евреи. И у них есть такой ящик, телевизор называется, в котором видно, что где происходит, и кино даже смотреть можно. Вон, посмотри в их окно. Видишь, светится квадрат и движутся фигурки!» Я ничего, кроме светящегося квадрата, не видела.
Да, так вот постоянной работы у отца в тридцать восьмом году не было. То он что-то чертил, то мастерил какой-то чертежный аппарат. И, конечно, посещал Латышский клуб. И вот как-то, хорошо выпив в Латышском клубе, он решил удостовериться, что кавалеров у мамы действительно нет, и отправился ее встречать. И встретил в компании коллег под руку с молодым человеком. И учинил скандал. Потом, протрезвев, просил у нее прощения, обещал больше не пить и сказал, что ему наконец предложили работу в одном министерстве. «Правда, — сказал он, — такую предлагают военным, вышедшим на пенсию, а мне ведь всего сорок пять! Но посмотрим».
Однако смотреть, как понимаю я теперь, военному с таким прошлым в том министерстве было не на что. И все вернулось на круги своя: поиск работы, возвращение домой в нетрезвом виде и ссоры с мамой, терпению которой, как говорила она, «приходит конец». Теперь, когда отец появлялся в доме в нетрезвом виде, я, чтобы избежать очередного скандала, бежала на трамвайную остановку встречать маму, чтобы, предупредив ее, вместе с ней переночевать у кого-нибудь из соседей по дому, реже у родственников, чтобы вернуться, когда он проспится. Родственники всегда любили получить что-то от нашей семьи, но давать не давали ничего никогда, даже приюта на ночь. Правда, муж маминой сестры тетки Мани, дочь которой всегда гостила у нас на даче и даже в деревне на Десне, был в тридцать седьмом арестован и отправлен в Воркуту. Это он-то, который, как потом рассказывала мама, пригрозил ей однажды, что если он еще раз услышит в нашем доме (они бывали у нас на семейных праздниках) какие-либо антисоветские разговоры (в рамки антисоветских разговоров у многих укладывалось многое), то сообщит куда следует. Похоже, кто-то донес на него, упредил его донос на маму. А может, может… он… Да это только сейчас, когда я это пишу, пришло мне в голову. Неужели? Нет! Думаю, нет!
Так вот, брат вначале, когда отец стал появляться в нетрезвом виде, оставался с подвыпившим отцом дома. Но позже, после того как в очередной раз отец, оказавшись с ним один на один, чуть не спалил его под пьяную руку, тоже стал уходить из дома. Отец бесчинствовал, наведывался, разыскивая нас, к соседям и родственникам, угрожал им расправой, если они будут продолжать прятать его семью. Родственники сдались тут же и больше нас не принимали. Соседи по дому какое-то время держались, возможно, недоумевая: как подобное могло случиться с таким серьезным высокопоставленным военным. Может, и неспроста? Потом, время такое! Да и кому приятно жить в постоянном страхе и волнении, да еще по ночам?! И мама пошла искать защиту в милиции. Однако милиция, побеседовав с вызванным ими отцом, тут же по телефону (телефон был поставлен отцу в тридцать шестом году — как мы тогда радовались!) сообщила маме, что ее муж был в таких чинах, что все они вместе взятые перед ним мелкая сошка и никаких прав задерживать подгулявшего героя Гражданской войны не имеют. «Ну что такого он сделал? Выпил? Проспится! Угрожает убить? Но ведь не убил же!»
Вот тогда-то мама и решила, что ни к кому никогда больше ночевать не пойдет. Все! С сегодняшнего дня, пьян отец или не пьян, мы остаемся ночевать дома. И будь что будет.
И в первых числах апреля тридцать девятого мама решила сдержать данное нам слово и осталась с нами дома. И было что было!
Вернувшийся домой отец, увидев нас всех вместе дома, сказал: «Так, наконец-то все дома. Прекрасно. Довожу до вашего сведения, что вчера арестовали такого-то… — И он назвал известную фамилию бывавшего у нас военного. — А вчера взяли всю его семью. Я этого не допущу, не бывать этому!» — И, достав из кармана ключи, он почему-то стал запирать все двери в квартире и, войдя в большую комнату, где все мы находились, заперся вместе с нами. «Читай “Отче наш”! — сказал он маме. — Нам все равно никому не жить! И если не сейчас, то когда начнется война с Германией… всех нас…» — И он, вытянув вперед руки, пошел на отступавшую от него маму.
Боже, тогда я даже не поняла, что тот самый день мог по воле отца стать для нашей семьи последним (да и могло ли подобное прийти в голову девятилетнему ребенку?!) Но почему? Почему? Ведь отец так любил и маму, и нас! Да, конечно, он в очередной раз выпил и вышел, — как он, оправдываясь, говорил, — из себя. Да, у него большие неприятности и он не помнит себя от гнева, но нас-то он любит…
Однако брат (ему было пятнадцать) тотчас все понял и, схватив стул, опрометью бросился к шкафу, что-то нашарил на нем, что тут же блеснуло в его руке, и, быстро спрыгнув со стула, подбежал к отцу и воткнул это «что-то» в его спину. Отец разжал руки на шее матери и, откинувшись назад, поднял на брата, сжимавшего в руке финку, стекленеющие глаза, потом перевел взгляд на меня и жалобно улыбнулся.
То, что это была финка, я узнала в милиции, куда мы все трое — мама, брат и я — бросились бежать полураздетые по вновь выпавшему вдруг апрельскому снегу 1939 года, оставляя на нем алые капли отцовской крови.
X
Теперь, когда послужной список отца и его личное дело были получены в Российском государственном военном архиве, а несколько позже в Центральном архиве Министерства обороны, как и повторное свидетельство и справка о смерти отца, Жоржу звонила я.
Жорж очень обрадовался. Сказал, что будет в Москве в десятых числах июня.
— Так что скоро повидаемся, Лилиана.
— Вы только сразу же, как приедете, позвоните, — сказала я, — так как десятого июня — национальный праздник Португалии, и в этот день я всегда в числе гостей португальского Посольства.
— Хорошо. Так и сделаю. Приеду и позвоню. Так что до скорого.
— До скорого, — ответила я.
Интересно, сколько уже лет я отмечаю этот национальный праздник Португалии в португальском Посольстве? Дипломатические отношения СССР с Португалией были восстановлены в 1974 году, но официальное приглашение я стала получать несколько позже. Скорее всего… да нет, ведь уже в 1976 году я поехала в Португалию в составе группы «Общества дружбы СССР — Португалия». Так что, выходит, почти сразу же. Да, время бежит, бежит и бежит.
И все же первый раз в 1975 году на национальный праздник в Посольство Португалии меня привел «Ка-рамба». Это прозвище прочно укрепилось за Юрием Владимировичем Дашкевичем, который всегда и везде все свои чувства выражал именно этим испанским восклицанием, произнося его на все лады. В журнале «Иностранная литература», у истоков которого он стоял, его иначе как «Карамба» никто и не называл. Замечательный человек был, во всяком случае, по отношению ко мне. Многие его недолюбливали. Многих не любил он. А меня — любил. И всегда, и во всем помогал, повторяя сказанные кем-то (не помню кем) слова: «Талантливым надо помогать, а бесталанные сами пробьются!» Я отвечала ему взаимностью, но, когда он умер, на похороны не пошла. Хотела запомнить живым. И запомнила, и помню до сих пор его и его дружескую готовность в любой момент прийти мне на помощь во всем буквально.
Так вот, за годы восстановленных дипломатических отношений с Португалией я повидала многих португальских Послов. Беседовала с ними, рассказывала им о своей работе редактора издательства «Художественная литература» и своем страстном желании перевести на русский язык произведения португальского классика XIX века Эсы де Кейроша и португальских классиков XX века: Алвеса Редола, Вержилио Феррейры и Виторино Немезио.
Однако сегодня память моя хранит и воскрешает образы прежде всего их превосходительств сеньоров Послов Португалии: Марио Невеса; Фернандо Магальяэнса Круса и меньше всех прожившего в России Жоана Диого Нунеса Барато.
Чаще всех приглашал меня в Посольство Фернандо Магальяэнс Крус — то на обед, то на ужин, не говоря уже о приглашениях по случаю национального праздника Португалии. В советское время я всегда приходила в сопровождении либо директора издательства «Художественная литература» Валентина Осиповича Осипова (оговорив, конечно, это заранее в Посольстве), у которого были свои задумки и прожекты, либо главного редактора Александра Ивановича Пузикова, который, похоже, посмеивался над этими задумками и прожектами, а то и с двумя сразу (так было спокойнее).
Супруга Посла была всегда гостеприимна, а со мной проста и открыта. От нее я узнала, что она окончила филфак Лиссабонского университета (я как раз в 1978 году собиралась на стажировку в Лиссабонский университет), на котором она училась со многими известными впоследствии писателями, с которыми я теперь сотрудничала. И частенько, разговаривая о них со мной, выясняла, как казалось мне тогда, глубину моих знаний. На самом же деле, как оказалось потом, она проверяла свои собственные.