Погода стояла тихая, ясная, умиротворяющая. И осенний лист кружился и, шурша, нам под ноги… да, да, вспомнила, что я тогда писала:
Шуршит осенний лист под нашими ногами.
Костром пылает спелый куст калин.
Желтеет темный клен меж крепкими дубами,
И ветер гонит стайки паутин.
Но осень осенью, а кроме нее у меня были свои планы: дойти до домика, который стоял у пруда, и до братской могилы, что была посередине картофельного поля.
И вот в гордом одиночестве, так как муж с головой ушел в чтение очередного номера «Нового мира», взятого в библиотеке (Господи! Какая же в Малеевке была библиотека! Где она теперь? Каким бизнесменам досталась вместе с Малеевкой?! Ведь сегодня Малеевка, как и Коктебель, и Дубулты, и Цхинвал, и Паланга, и Дзинтари, и Хоста, и все остальные Дома творчества писателей и художников, просто не существуют! А ведь они были построены на деньги писателей и художников! или я ошибаюсь?), пошла по дороге в деревню Глухово. Теперь по обе стороны дороги, ведущей в Глухово, шли поля, на которых произрастала не морковь, не свекла и не картофель, как в сорок втором (тогда все это сажали старые бабки и малые детки: все остальное население деревни было на фронте), а пышно цвели лютики-цветочки. И ничего больше! На каком фронте сегодня, в девяностые, все трудоспособное население Глухова?!
Оставив позади эту неприглядную картину, я свернула с дороги и поспешила к домику, который все еще стоял на своем месте. Обошла его, заглянула в дверной проем (двери не было), вошла внутрь. Совсем состарившаяся печка встретила меня радушно распахнутой дверцей, а колченогий стол, ящики из-под пива и много-много пустых бутылок с разными импортными наклейками — явно настороженно.
Как потом мне сказали местные жители: «Там в домике заезжие рыбаки, да и ваши мужики из Дома творчества неплохо проводят время».
Теперь, стоя на пороге, я вдруг увидела в траве соску-пустышку. Какими путями? И к чему бы это? «Скорее всего, к утешению», — подумала я и быстро пошла прочь. Однако, выйдя на дорогу, все-таки оглянулась.
Прошлое, неотрывно глядя мне вслед, провожало меня пустыми глазницами окон.
Братскую могилу в Глухове я нашла не посередине поля, а посередине деревни. Как объяснили мне старожилы, вначале ее перенесли с поля в конец деревни, но деревня за последние годы так разрослась, что могила оказалась почти в ее центре. Я подошла к обелиску. Теперь это был обелиск с красной звездой, у подножия которого лежали свежие темно-красные георгины. Постояла у железной ограды. Подошедшая ко мне пожилая женщина спросила: «Милая, тут кто-то из твоих похоронен?» — «Нет, — ответила я, — здесь покоится моя детская усталость». Испуганно посмотрев на меня, она быстро пошла прочь. А я подумала: «Какая же я счастливая, что до сих пор живу и без устали работаю, а не лежу в земле и не отдыхаю».
Сколько же с тех давних пор прошло времени?! Сколько прожито… И сколько всего пережито?! И какой ураган воспоминаний обрушивается на меня сегодня, когда я в 2010 году получаю адресованные мне поздравления с всенародным праздником — Днем победы 9 мая 1945 года.
Первого сентября сорок второго года я, будучи полностью реабилитированной после трудового «фронта» в Глухове, заслуженно села за парту шестого класса. Заслуженно ли? Пятый я, как сумела, прошла по учебникам сама и неплохо, но вот русский, основы которого закладываются именно в пятом, хромал на обе ноги. Но я радовалась, что не отстала от своих сверстников, вернувшихся из эвакуации. Как-нибудь справлюсь. Однако справиться с безграмотностью было не так-то просто. Поначалу я пыталась избегать в контрольных изложениях тех слов, написание которых мне было неизвестно. Но это меня очень сковывало, особенно в сочинениях. Рассказать могу хорошо, а так же хорошо написать не могу. И вот как-то однажды на очередном сочинении, взяв свободную тему, решила забыть о своей безграмотности и писать как бог на душу положит. И написала. Прошла неделя, учительница русского и литературы принесла проверенные работы в класс и сказала:
— Да-а! Все в общем-то написали на взятую ими тему и грамотно, ну почти грамотно, кроме двух учениц, которые меня поразили до такой степени, что даже не знаю, что и сказать! — Она назвала мою фамилию и еще одной девочки. — То есть у них обеих не просто двойка за грамотность, а кол на двоих. Особо хочу отметить, что и то, и другое сочинение написано на свободную тему. Так что и проверить знания по пройденному материалу не представляется возможным.
Я затаила дыхание. «Переведут обратно в пятый!» — думала я, глядя на подругу по несчастью. Та, опустив голову, тупо уставилась в парту.
— Но вот какая вещь — продолжала учительница. — И то, и другое сочинение читаются как литературные произведения. У ваших одноклассниц определенно литературный талант! Однако что такое литературный талант при полной безграмотности?!
Пришлось маме взять мне частного учителя по русскому языку.
Теперь, освободившись от бухгалтерского дела, мама работала в моей школе, но не оставляла надежды вернуться к хореографии. А тут как раз позвонила Марина Фоминична Нижинская.
— Полин! Ты при деле или как? Есть место хореографа в Доме пионеров на Полянке. Если хочешь, давай вместе поедем.
— Давай! — ответила мама. И, уже собираясь положить трубку, вдруг услышала:
— Да! А как поживает моя швейная машинка? Пора бы ее вернуть! — сказала Марина.
Но как ее вернуть, если в 103-й школе, которая находилась на Молчановке, мне сказали, что она уже месяц, как сдана в металлолом.
— Ты же за ней не приходила, а объявление с просьбой забрать все оставленные на станции машинки и инструменты провисело целый месяц! — сказали мне в школе.
— Но целый месяц я была в колхозе.
— А что было делать школе? У нас ведь шел серьезный ремонт перед началом учебного года. К тому же починить твою машинку было невозможно. Частей к поповским машинкам нет!
Что было делать школе и мне, я не знала.
— Едем к Марине, — сказала мама, и все ей объясним. — В конце концов, заплачу я за утраченную машинку.
И мы поехали к Марине. Боже! Какой же был скандал! Она не хотела слушать никаких объяснений. Верни ей машинку, и все!
— Господи, Марина, она же была сломанная. Лиля на ней не шила. Но, если можно было бы купить новую, я тотчас бы купила.
Марина стояла на своем. А уж когда услышала: «Ну хорошо, давай я тебе за нее заплачу, и покончим с этим…» — взорвалась, как бомба, и выбросила нас из квартиры в буквальном смысле.
Озадаченная таким поворотом дела, мама вышла из себя и сказала:
— Ты что, с ума сошла, что ли?
— Да, да, сошла, сошла, сошла с ума! — прокричала Марина и хлопнула дверью.
— Похоже, действительно сошла с ума, — сказала мама, когда мы вышли на улицу. И всю дорогу, пока мы шли по Арбату, говорила: А может, и вправду сошла с ума?! Все у них сумасшедшие! Вначале тронулся Вацлав, теперь она! И вообще, никакая она не Марина. Она вроде бы Магда или… Они то ли поляки, то ли польские евреи. Не знаю! Зачем менять данное тебе имя?!
Да, скорее всего, у меня от мамы нелюбовь к произвольной замене данного тебе родителями имени. Хотя, конечно, иногда к тому побуждали обстоятельства. К примеру, мой свекор, доктор исторических наук, профессор Московского государственного университета Бернгард Борисович Кафенгауз стал Борисом Борисовичем, чтобы облегчить «тяжкую» участь студентов произносить имя Бернгард, чему мы с мужем относительно недавно получили подтверждение на Новодевичьем кладбище, реставрируя надпись на надгробье.
— Ой, смотрите-ка, Кафенгауз Бернгард Борисович! — сказал своим спутницам седой человек преклонного возраста. — Но мы-то, студенты, всегда звали его Борис Борисович, а между собой: Бор. Бором! И даже не знали, что он Бернгард.
И даже в Советском энциклопедическом словаре 1979 года в статье о Кафенгаузе прямо дается: Бернгард (Бор.) Бор. (1894–1969).
Так вот, Марина или Магда Фоминична рассталась с мамой в 1942 году. Что произошло с ней позже, мы так и не узнали, хотя мамины коллеги-хореографы поговаривали, что она уехала… Куда? Вроде бы за границу.
Это в сорок втором-то? А может, это случилось много позже.
XV
Сижу, пишу «Слово переводчика» к однотомнику Жоржи Амаду и вдруг… пронзительный и почти непрерывный (такой, говорят, бывает, когда звонят через
Интернет) телефонный звонок. Беру трубку. Международный.
— Лилиана, это Жорж. Завтра буду в Москве, а у вас, если позволите, около семи вечера. Хорошо бы бумага об отце была напечатана на…
— Да, да, мне все сделали на компьютере, — сказала я, не дав ему договорить, так как почувствовала, что он торопится сказать мне все как можно скорее.
— Вот и хорошо, — обрадовался Жорж. — А у Владимира — плохо. Ему удалили легкое, я так понял.
— Чего уж тут хорошего, — ответила я. — Но мне не позвонил никто. Ни он, ни она.
— Лилиана! Я в офисе. У меня была всего минутка времени. До скорого.
В трубке послышались гудки.
Следующий день, вернее вечер, мы ждали Жоржа. Теперь, когда его приезд стал для нас в какой-то степени обязательным атрибутом нашей жизни, а может, и своеобразным ее развлекательным моментом, я так тщательно, как раньше, к встрече с ним уже не готовилась. Но все же напекла пирожков с капустой. Кто знает, может, эмигранту за всю его жизнь так и не довелось их отведать, да еще на русской земле!
Где-то с половины седьмого мы, по обыкновению, стали ждать гостя. Но гость все не шел и не шел, а стрелки часов уже показывали девять вечера.
— Похоже, не сумел освободиться к назначенному часу, — сказала я мужу.
— Вот, как видишь, и с вами, пунктуальными, подобное тоже случается, — ответил он мне.
— Ну подождем еще… Непонятно только, почему Жорж не позвонит и не скажет, что задерживается.
Мы подождали еще час.
— Странно, — сказала я, — что могло с ним случиться, что не позволило ему даже позвонить?!