.
То была последняя наша встреча с тобой, Сьюдад. Какой это был год? Не помню. Скорее всего, шестьдесят… нет, не помню. Потом спустя время от кого-то я услышала, что, вернувшись из Китая на Кубу, ты, Сьюдад, наконец женился во второй раз, но теперь на русской женщине и с ребенком.
Вспоминая сейчас все это, я вдруг подумала: «А почему у меня не было твоего кубинского адреса? Да, почему?» Я могла бы написать тебе, что в семьдесят шестом собираюсь быть в Португалии, а ты бы мне ответил, что в семьдесят шестом будешь жить с женой в Испании, и мы окажемся совсем рядом и, вполне возможно, сможем повидаться. Но этого не случилось, потому что тогда было глухое советское время (я не за все его виню, нет!), и переписываться с иностранцами, мягко выражаясь, было не принято.
Португалию в семьдесят шестом я изъездила вдоль и поперек, а в семьдесят восьмом, проходя стажировку в Лиссабонском университете, встретилась с Тем, с которым, как ты сказал, у меня нет и не будет никакого будущего. И знаешь, что Он мне сказал? «Мы уже с тобой старые!» И это в пятьдесят-то лет?! Правда, Он был белым как лунь, вернее, сед, как Куньял[32], но я ответила: «Нет! Я еще молодая. И я на стажировке в Лиссабонском университете!» Тогда Он решил познакомить меня с теневым правительством Португалии. Почему и зачем? Скорее всего, потому, что я сказала, что всю Португалию я объехала еще в семьдесят шестом году, так что ее показывать мне не надо! А сегодня (в семьдесят восьмом) Португалию, вернее, место действия своего романа — город Эвору — мне уже показал Вержилио Феррейра. «Замечательный писатель!» — сказала я. «Писатель-то он замечательный, а человек…» — начал Он, но не договорил. Эти его слова мой муж, когда я ему их повторила, с легкостью парировал: «Ну да, небось обратился к нему с просьбой поддержать материально компартию, а Вержилио отказался!» — «Естественно, он же не коммунист! — сказала я. — А, как они говорят, ассоциированный член Социалистической партии».
Потом ты, Сьюдад, умер. Когда точно, не знаю. Умерла и твоя старшая дочь Марисоль, по-моему, в Москве. А твоя красивая, как говорил мой муж, дочь Амайя свела счеты с жизнью после твоей кончины, выбросившись с какого-то высокого этажа какой-то высокой кубинской гостиницы. Не состоялась ее жизнь в Испании, куда она уехала из СССР вместе с мужем после смерти Франко, — ни профессиональная, хотя, окончив в СССР Второй медицинский институт, она была врачом, ни личная! Вот так!
А совсем недавно я узнала, что в семьдесят шестом году, после смерти Франко, ты, Сьюдад, действительно вернулся на родину, в Испанию, и какое-то время жил со своей русской женой и ее дочерью в Мадриде.
Я рада за тебя, Сьюдад! Жаль только, что это было так недолго, и развившаяся у тебя болезнь Паркинсона вынудила тебя вернуться на Кубу, которая предложила тебе свою медицинскую помощь.
Но, увы, «Анхелито»! Увы!
Как же жизнь разбросала по свету твою семью, не оставив нигде: ни в Испании, ни в СССР, ни на Кубе твоего семени (ведь у Амайи от бросившего ее в Испании мужа вроде бы детей не было! А может, я ошибаюсь?) Вот во что обошлась тебе твоя жизнь в сражениях за светлое будущее обездоленных! Вечны, Сьюдад, только вечные ценности!
XIX
После долгого молчания Жорж все-таки позвонил мне. Честно говоря, я уже даже перестала надеяться, что он вообще когда-либо позвонит.
— Лилиана, звоню, — сказал он, — с весьма прискорбной вестью. — И, помолчав, продолжил: — Умер Владимир. И уже похоронен.
— Да, весть прискорбная. Но меня в известность не поставил никто: ни его жена, ни сын, — ответила я, — хотя на похороны я бы…
В трубке неожиданно послышались короткие гудки, которые сменил непрекращающийся длинный.
Я не пошла бы, нет, — продолжала я теперь уже внутренний монолог. Ведь при жизни ему не нужна была живая память о прошлом. А я после смерти мамы и была как раз той живой памятью, которая хранила все о трагическом тридцать девятом.
К тому же, как выяснила я теперь, когда брат умер, в его послужном списке (его я тоже получила, только в нашем районном военкомате) я даже не значусь. Отец — да, был. Военный (и все, точка!). Мать тоже была. Иначе как бы он появился на свет?! А вот сестры просто не было и нет! А главное: и не должна быть! Как я понимаю.
Так зачем же я ему в смерти? Ему, его жене и сыну, которые знают обо мне, маме и отце (главное, об отце!) только то и только так, как хотел он?
И все же почему, почему, — думала я, — после девяносто второго года, когда о сталинских тридцать седьмом — тридцать девятом и таких семьях, как наша, заговорила вся страна, брат, хотя у его жены вроде бы была сослана мать и чуть ли не расстрелян отец, продолжал, надеясь на мою короткую детскую память, уверять меня, что наш отец был ничтожеством.
В те страшные тридцать седьмые люди уходили из жизни, как поодиночке, так и семьями. И то, что могло произойти с нашей семьей, ни для кого не стало бы большим откровением. Но все случилось не так, как задумал отец. И мы трое благодаря брату остались живы. А отец ушел из жизни.
Теперь-то, держа в руках отцовский послужной список, я знаю точно, что отец был мужественным и отважным человеком, свято верившим в светлое будущее России.
Но как раз этого-то и не знал пятнадцатилетний мальчишка. (Скорее всего так!) А позже уже не хотел знать, а еще позже не хотел признаться ни себе, ни жене, ни сыну, что сказанное им об отце вчера (в прошлом) было в настоящем (сегодня) неправдой. И продолжал настаивать на сказанном, даже не предполагая, что послужной список отца находится на постоянном хранении не только в Российском государственном военном архиве Москвы, но и в Центральном архиве Министерства обороны в Подольске. И кто-то (ну, скажем, я) когда-нибудь (как это сделала я сейчас) сумеет получить его на руки и, естественно, прочесть!
И все же прошлое, похоже, не отпускало брата и, преследуя его всю жизнь, в конце концов настигло на пороге в мир иной в образе Жоржа, которого его же собственный сын разыскал в Париже! Да что же пришлось ему пережить?! Ведь Жорж рассказывал, что при встрече с ним брат всегда плакал. Не знаю, не знаю. Знаю только, что на похороны я не пошла бы, нет! К тому же, для меня брат умер тремя годами раньше, когда Жорж после трех лет общения с ним и его семьей вдруг обнаружил меня в Интернете, ничего от брата обо мне не зная. Так что я не пошла бы, нет! А тут мне и не сообщили о его смерти. И, казалось бы, все должно было кончиться. Ан нет! Господь, как мы говорим сегодня, распорядился иначе.
Какое-то время спустя его сын, мой племянник, видевший меня три, а может, четыре раза в жизни — маленьким, лет семи, потом на похоронах мамы (своей бабушки) и раза два у своих родителей — вдруг позвонил мне по телефону и сказал:
— Тетя Лиля?! Это говорит ваш племянник.
Усомнившись в интонации голоса, не походившего
на голос племянника мужа, который живет в Италии и звонит нам, я спросила:
— Какой племянник?
— А у вас что, много племянников? — удивился звонивший.
— Да, у нас с мужем два племянника, — ответила я.
— Ах, так?! — услышала я в ответ знакомые нотки голоса брата и тут же поняла, кто звонит.
— Слушаю тебя, мой племянник!
— Надо повидаться и поговорить.
— О чем? — спросила я, думая, что с опозданием, но он все-таки решил сказать мне о смерти своего отца (моего брата).
— Мне по рабочему телефону разговаривать не очень удобно, — ответил он.
— Ну так зачем ты звонишь с работы? Позвони из дома или на худой конец из автомата.
Кстати, мобильники тогда уже были в ходу.
— Хорошо, — ответил он и повесил трубку.
Чуть позже перезвонил, возможно, из автомата. И, уже демонстрируя мне свою уверенность, что способен меня, старуху, ну конечно же влачащую свои дни, как и его мать, осчастливить своим сообщением, сказал:
— Тетя Лиля, давайте я приеду к вам и все вам расскажу…
— Что все? — спросила я, опять надеясь, что он скажет мне, что его отец умер.
Но нет, вместо ответа он стал настойчиво выяснять, когда же он может прийти. Я принялась думать вслух:
— Так, завтра я никак не могу, у меня будет Соня.
Вряд ли он помнил, что Соня — это моя внучка и его…
Кем же она ему приходится? Племянница?
— Послезавтра, — продолжала я, — да, послезавтра я должна быть в издательстве…
Он явно нервничал, но молчал.
— Послушай, — сказала я, — ты хоть скажи, о чем ты хочешь поговорить?
— Да дело в том, что я ничего не знаю об Эдуарде Николаевиче. — Похоже, его язык не повернулся сказать «о деде». — Не знаю даже, когда он умер.
«Так… хочет знать, когда умер дед, так и не сказав мне, что умер его отец (мой брат)», — подумала я и ответила:
— Уж не решил ли ты после всего того, что случилось с дедом в тридцать девятом, не без участия, как тебе известно, твоего отца, податься в Дворянское собрание?!
Он пробурчал мне что-то невнятное, но тут же назидательно сообщил, что о мертвом говорить плохо не позволено.
— Вернее, не принято, — сказала я, — но я и не говорю плохо, я говорю правду, которая, выйдя наружу, может сослужить тебе плохую службу.
Племянник молчал, так и не обратив внимания на то, что я пропустила мимо ушей, что мой брат мертв, и не спросила, когда он умер. А я про себя подумала:
«А о моем (нашем с братом) мертвом отце твоему отцу (моему брату) в твоем присутствии и присутствии твоей матери и моего мужа говорить плохо было позволено? Ведь он, когда я в последний раз была у вас, опять назвал нашего отца ничтожеством?! А сам, видно, трусил пойти в архив и прочесть отцовский послужной список. Да, да, трусил встретиться на последней его странице с самим собой — пятнадцатилетним. Но последней страницы жизни отца в послужном списке просто не было, вот так! Если бы он пошел, то узнал бы, каким «ничтожеством» был наш отец. Правда, от этого ему морально легче не стало бы, нет!