Омар, надо сказать, тоже был доступен и открыт для своих советских коллег и в свободную минуту с удовольг ствием рассказывал им, что, когда он лечит богатых бразильских землевладельцев, труд его, как правило, они оплачивают быками. Кто-то из наших хирургов, шутя, бросил ему: «Ну да, потому что коллега Омар — сам землевладелец!» Омара услышанное нисколько не смутило. Отведя большой палец от указательного сантиметра на два, он, улыбаясь, сказал: «Да, землевладелец, но вот такой, маленький». В восторг всех приводило и ухо Омара, которому нужен был только стетоскоп, чтобы поставить диагноз, и ничего больше: ни электрокардиограммы, ни эхограммы (а была ли она тогда у нас?), ничего. И его диагноз всегда оказывался точным, когда наши врачи сверяли его со своим по всем нашим методикам.
Когда же Омар стал работать на катетаризации сердца (теперешнем шунтировании), он первый сказал мне, что на этом этапе своей стажировки он в моей помощи нуждаться не может, не должен и не будет.
— Ведь я уже освоился у Петровского, Лилиана, — сказал он мне, — а вам просто не следует стоять у рентгеновского стола: рожать не будете.
«Спасибо трусоватому «Крабу», — подумала я, но тут же поправила себя: — Благодарю вас, великодушный и предусмотрительный Омар, я никогда вас не забуду».
И мы расстались.
Перед Новым годом я, ища работу, пришла в ТАСС, но не как «позвоночная» — так тогда называли протеже всех влиятельных людей, — а просто, сама по себе.
Начальник отдела кадров, узнав, что я владею португальским, знаю испанский и читаю по-французски, не задумываясь взял меня референтом в иносправочную. Работая в иносправочной, где в мое распоряжение поступило два ящика картотеки со всеми имеющимися сведениями по двум странам, Бразилии и Португалии, я была обязана пополнять эти картотеки новой информацией из газет, сообщений телеграфных агентств и бюллетеней почтовой информации, присылаемых тассовскими корреспондентами, аккредитованными в этих странах.
При первом же знакомстве с картотеками Бразилии и Португалии мне сразу стало ясно, что составлявший
и пополнявший их сотрудник португальским языком не владел. И, естественно, я тут же принялась наводить порядок и выправлять транскрипцию названий бразильских и португальских государственных учреждений и общественных организаций, провинций, округов, городов, газет и так далее и тому подобное, давая ее в единственно правильном фонематическом варианте[35].
К тому же, мне пришлось учитывать и традиционное написание некоторых названий и имен, которое устоялось и бытует, как, скажем, Лиссабон (по-португальски Lisboa) и Жоржи Амаду (по-португальски Jorge Amado), и которое должно быть сохранено.
На это ушло довольно много времени. Когда же все было сделано, я занялась каждодневной рутинной работой и, заскучав, стала, как все, по часам ходить в столовую и ждать конца рабочего дня. Потом решилась поискать в пределах ТАСС иного места приложения своих знаний. Попробовала себя в переводе скупого, бесцветного бюллетеня почтовой информации, но даже пытаться не стала переводить с ленты телетайпа. Я уже тогда любила подумать над переводом иностранного слова и поискать достойный аналог в русском, а требовательный телетайп не позволял этого, кстати, как и синхронный перевод, от которого я отказалась сразу, как только окончила институт.
И тут вдруг одна из сотрудниц ТАСС, явно мне симпатизировавшая и чувствовавшая мою неудовлетворенность в работе, решила меня познакомить с начальником отдела кадров «Издательства литературы на иностранных языках».
— Там кадровик, — сказала она мне, — очень милый человек. И сейчас он днем с огнем ищет португалиста. В издательстве вот-вот должна открыться португальская редакция. Позвоните ему.
Я позвонила и уже через три месяца начала работать в испанской редакции. Потом в ту же испанскую редакцию был взят португалист, составитель большого «Португальско-русского словаря» (1961 г. издания) Семен Маркович Старец.
— Теперь дело за малым. Как только наверху будет подписано решение об открытии португальской редакции, — сказал кадровик, — к вам присоединится наш старый сотрудник, репатриант из Бразилии Лев Рафаилович Владов. Им составлены и Португальско-русский (1950 г.), и Русско-португальский (1948 г.) словари, он может работать и переводчиком, и контрольным редактором.
В ожидании открытия португальской редакции мы трудились втроем в редакции испанской, состоящей в основном из приехавших в тридцать седьмом году в Советский Союз испанцев, и выпускников советских вузов.
Лев Рафаилович Владов работал переводчиком. Семен Маркович Старец — контрольным редактором, а я — помощником редактора.
Так я снова оказалась в языковой среде, но на этот раз — испанской. И испанцы просто вынуждали меня, то есть всех нас, русских, работавших в испанской редакции, говорить по-испански, поскольку большинство из них, будучи людьми старшего поколения, русский язык за годы своей жизни в СССР так и не освоили. Нет, конечно, как-то по-русски они говорили, но при первой же возможности переходили на свой, родной язык. Особенно жарко они спорили с русскими контрольными редакторами. Иногда дело доходило чуть ли не до драки, когда кто-нибудь из испанцев отстаивал точность своего перевода на испанский или свою стилистическую редакцию перевода наших русских переводчиков. Дым в редакции стоял коромыслом, когда Льянос, бывший контрабандист, как говорили злые (а может, и не злые) языки, попыхивал своей сигарой, а яростный Мендиета кричал и стучал кулаком по столу русского контрольного редактора Гриши, ниспровергая того с высоты его служебного положения: «Да какой ты контрольный редактор! Ты не знаешь не только испанского, но даже своего собственного — русского языка». Это уж, конечно, было слишком. Но именно это «слишком» и заставляло их обоих продолжать работать дальше. А через час или два, когда работа была окончена и опустевшее поле битвы — рабочий стол — было свободно от словарей, рукописей, карандашей, ручек и прочего наступательного и оборонительного оружия, на нем сами собой появлялись кофейные чашки с ароматным кофе, который не только примирял их, но и восстанавливал силы для будущих сражений. И если в этот момент из их комнаты доносился смех, то причиной того скорее всего был Льянос, который любил рассказать очередной анекдот из своей московской жизни. «Еду я вчера в троллейбусе, — говорил он по-испански, — по улице Горького и никак не могу понять, где мне надо сойти. Помню только, что там, где стоит памятник Маяковскому. Обращаюсь к кондуктору и спрашиваю его по-русски: «Я хочу сотти, где моикоски». Она смотрит на меня и не понимает. Я повторяю: «Где моикоски, где моикоски!» «Пассажир, — отвечает она, — откуда я могу знать, где ваши кошки?!»
Хороший анекдот всегда бывал кстати.
А вот уравновешенный и невозмутимый Санчес был ответственным редактором испанского номера журнала «Советский Союз». И дело свое знал прекрасно. Большой, добродушный, далекий от каких-либо редакционных свар и языковых баталий, он всегда тихо и спокойно работал со своим контрольным редактором — умной, милой Леной Якучанис, недавно вернувшейся с Кубы. И когда Мендиета с Гришей в очередной раз начинали боевые действия, тут же плотно закрывал дверь и запирал ее на ключ. И всегда снисходительно улыбался, когда речь заходила о точности перевода и чистоте испанского языка, вставляя: «Язык-то испанский у нас тридцать седьмого, тридцать седьмого года, понимаете? А на дворе у нас уже — шестьдесят третий! Язык ведь развивается, особенно лексически, и хорошо бы иметь молодые переводческие кадры сегодняшних носителей языка. Нас же читает современный испаноговорящий читатель. Ах, Испания, Испания моя! Как я скучаю по тебе и как хочу тебя увидеть снова!»
Но увидеть Испанию снова ему так и не удалось. 1од или два спустя после моего перехода на работу в издательство «Художественная литература» благодаря умной, милой Лене Якучанис, рекомендовавшей меня как португалиста заведующему редакции «Литератур стран Латинской Америки, Испании и Португалии» (португальская редакция в «Издательстве литературы на иностранных языках» так и не была организована из-за существовавшего в Бразилии закона о неввозе русской литературы на португальском языке), мы с мужем, прогуливаясь на Ленинских горах, встретили Люс — жену Санчеса. Она была с приятельницей. Узнав ее, я неловко пошутила:
— Гуляем, да?! А где же Санчес?
Помедлив с ответом, она серьезно сказала:
— Он уехал.
— Один? А вы?
— И я тоже собираюсь.
— В Испанию?
— Да нет, он уехал далеко.
Очень скоро так же далеко уехал и Венто. Красивый, стройный, одухотворенный Венто, по сути дела, мог перевести на испанский язык любой предложенный ему материал, но, будучи профессионалом, он переводил только русскую и советскую художественную литературу, за что и был принят (он, испанец!) в Союз писателей СССР.
Как правило, Венто был сух и сдержан, но именно это и говорило о пылкости его натуры. Иногда эта пылкость прорывалась наружу. Никогда не забуду, как однажды, танцуя в нашей помредовской комнате (мы праздновали восьмое марта), он бухнулся передо мной на колени, театрально, конечно, но почему-то глаза его были полны слез. Потом как-то раз он сказал мне: «Я тебя боюсь!»
Мы жили с ним рядом и частенько встречались на Ленинском проспекте. Последний раз, когда я уже работала в «Художественной литературе», мы встретились с ним у гастронома, находившегося в нашем доме. Он был очень худ. Сказал, что его прооперировали и он пообещал врачу, что будет есть одну овсянку. И вскоре умер. Следом за ним умерла его русская жена, а чуть позже и сын.
Что случилось с корректором Эскрибано, вечно искавшим в наших рыбных магазинах рыбу мерлузу? Не знаю. Нет, как же, знаю. Он уехал в Испанию, как и переводчик Венансио Урибес, только Эскрибано уехал вместе со своей русской женой, а Венансио оставил здесь и свою русскую жену, и свою русскую дочь. (Может, конечно, на время?)