кономическим связям с зарубежными странами. Время от времени, посещая страны Латинской Америки, он привозил Столбову, предлагая себя в качестве переводчика, ту литературу, которую и литературой-то назвать было никак нельзя. А тут вдруг перед ним замаячило кресло заведующего.
Однако сразу посадить его в кресло заведующего нашей редакции Столбову не удалось: издательству нужен был прежде всего заместитель главного редактора. Ведь последнее время, руководя нашей редакцией, Столбов по совместительству был и замом главного. А главный редактор Пузиков, хоть и не переставал ходить на работу, постоянно болел. Между тем, протеже Столбова никак не тянул на зама главного, как, кстати, и на заведующего нашей редакцией. Ну не был он знаком с художественной литературой, не был. А тут еще классика! Однако, упорствуя, Столбов нет-нет да и подбрасывал ему переводик какой-нибудь спущенной сверху испанской книжонки (там наверху тоже были не очень сильны в художественной литературе), чтобы тот на паях с кем-нибудь перевел ее, конечно же, с помощью редактора, трудившегося с ним вместе в поте лица своего.
Так вот, наш главный редактор Александр Иванович Пузиков протеже Столбова к себе в замы не взял.
И после долгих ожиданий на должность заместителя главного редактора и по совместительству заведующего нашей редакцией к нам пришел всеми уважаемый Владимир Дмитриевич Золотавкин — бывший сотрудник журнала «Иностранная литература», который больше всего на свете любил литературу, изменяя ей разве что с кружечкой пива.
Так начался «золотой век» (правда, короткий — Владимир Дмитриевич Золотавкин вскоре умер) для достойных авторов, творческих сотрудников издательства и всего издательского коллектива, который просто боготворил Владимира Дмитриевича.
Наш новый заведующий ни мне, ни моим коллегам никогда не предлагал в качестве переводчиков или рецензентов своих друзей-непрофессионалов.
Да и предложений к формировавшемуся перспективному плану Золотавкин ждал прежде всего от редакторского коллектива и всеми нами уважаемых профессионалов-переводчиков и литературоведов. Потом он все просматривал, включая авторские заявки, и обсуждал их со всеми нами вместе. И только со мной одной — планы изданий португальской и бразильской литературы: ведь в издательстве «Художественная литература» я была единственным португалистом. («Лиля у нас монополист», — говорил Степан Петрович Мамонтов, советник по культуре советского посольства в Лиссабоне.) Однако это не мешало мне частенько редактировать и переводы с испанского таких' знаменитых классиков, как поэт Луис де Гонгора-и-Арготе (XVI век), драматург Тирсо де Молина (XVII век), Аларкон (XVIII век) и многих других.
Так, при Владимире Дмитриевиче Золотавкине каждый член нашего редакторского коллектива был вынужден оценить свои знания, способности и возможности работать в редакции, вне зависимости от имеющегося в кармане партийного билета (сам Золотавкин был членом партии), который давал большинству неучей, бездарей и приспособленцев определенные привилегии.
С приходом Владимира Дмитриевича Золотавкина пришло время высокой оценки человеческого достоинства, глубоких знаний и подлинных способностей каждого, кто хотел и мог занять свое собственное место в литературе и в жизни издательства. И все-таки Минину, протеже Столбова, какое-то время после смерти Золотовкина и его преемницы Алевтины Ивановны Мироновой удалось поцарствовать в нашей редакции и даже при полном незнании и португальского языка, и португальской литературы (да еще XVI века) стать редактором «Лузиад» Луиса де Камоэнса.
XXIII
В апреле 1974 года в «подопечной» мне Португалии случилась революция «красных гвоздик», и тут же стали восстанавливаться порушенные после семнадцатого года дипломатические и культурные отношения с Советским Союзом. В это самое время Инокомиссия Союза писателей получила несколько сборников рассказов португальского писателя-коммуниста Урбано Тавареса Родригеса, испытавшего на себе все прелести фашистского режима Салазара, и предложила издательству «Художественная литература» ознакомиться с ними и по возможности издать у нас в редакции.
Естественно, книги легли на мой стол. Полистав каждую, я, ориентируясь на глубину произведений и их художественные достоинства, тут же выбрала для себя три новеллы: «Дядя Бог», «Предрассветные птицы» и «Смерть аиста». И последнюю, самую маленькую, очень напоминавшую мне стихотворения в прозе любимого мною Тургенева, тут же начала переводить.
«Это было давно, в то далекое время, когда шкафы смотрели на нас своими стеклянными глазами, а свисавшие с потолка лампы казались удивительными сказочными фруктами, когда мы верили в привидения и чудеса, когда нас пугали страшные сны и радовали сделанные нами открытия, когда на тлеющих углях камина расцветал трепещущий голубой цветок, а в сотканной паутине паук обезглавливал мух, когда перезвон бубенчиков напоминал нам молитвы, а лунный свет рисовал на стенах завороженных им коленопреклоненных зверей. Это было в детстве, в рождественские дни. Дни, полные чудес. Дни фантазий.
Столько зим, столько лет прошло с тех пор, Мигел, столько выпало на мою долю обид, столько проглочено горьких слез и такой все (метающий ураган воспоминаний обрушивается на меня сейчас, что я, сжавшись в комок, маленький, истерзанный, униженный, хотел бы вернуть тот волновавший душу медленный танец тумана, опускавшегося на Ардилу, и покой нашей гостиной, приятно согретой теплом камина. Как воскресить безоблачные утра, перламутр заморозков, журчание воды в овраге и пение дроздов, которых мы с тобой подстерегали с пращой или ружьем в руке?!
Стоял прозрачно-голубой декабрь с ледяными слезинками в глазах. Мы, обутые в сапоги, к которым липла грязь, бродили в надежде ни удачу по оливковым рощам.
У меня ягдташ был пуст, а у брата набит дроздами, жаворонками, куропатками. И надо же было мне в тот самый момент, когда я почувствовал отчаяние, что возвращаюсь с пустыми руками, увидеть аиста, белого прекрасного аиста, летящего к черному тополю, на котором он свил гнездо. Я не раздумывал. В руках у меня было ружье. И белая птица, нежный аист, описав в предсмертных муках параболу, упал в крапиву. Так в одно мгновение символ счастья превратился в кучу безжизненных перьев и стынущую плоть.
Я почувствовал, как в горло мое вонзились острые клыки совести. Дыхание перехватило. Глаза брата осуждали меня. Я хотел подобрать птицу, ню, пристально вглядевшись в свою жертву, отдернул руку, почувствовав, что совершаю святотатство.
В эту ночь, как никогда, была холодна моя постель. Я не мог заснуть, не мог согреть свои преступные руки.
И только на следующий день, после того как я, вскочив с кровати и не притронувшись к парному молоку и свежему хлебу, пробежался босиком по замерзшей реке, раня себе ноги и подставляя розовому солнцу голую грудь и всклокоченные волосы, мы с братом, обнявшись, молча пошли к тому месту, где была убита птица.
Аиста не было. Не было даже перьев и запекшейся крови. Лишь красная застывшая капля висела на крапиве. Ветер дал мне пощечину. Гимном ответила ему река. Громко, протяжно закричал пастух, и занялось утро, обычное алентежское утро, такое, как вчера, как позавчера, такое, как тысяча других ему подобных.
Мне так хотелось попросить прощения у аиста. Надежда до сих пор не покинула меня, и я без устали ищу эту птицу счастья на мглистых берегах жизни, полной борьбы, любви и тревог».
Рассказ этот в моем переводе был опубликован в 1975 году в августовском номере журнала «Иностранная литература». А в октябре того же года в Москву приехал Урбано Таварес Родригес на встречу со своими читателями и мной (его переводчицей), проходившую в Библиотеке иностранной литературы. Потом, будучи приглашенными в журнал «Иностранная литература», мы долго беседовали с Юрием Дашкевичем и строили планы нашей будущей встречи, но уже в Лиссабоне, что для меня в то советское время казалось чистой фантастикой: партийного билета у меня не было, как не было в юности и комсомольского. Однако знание португальского языка, переводы португальской и бразильской литературы и уже двенадцатилетний стаж редакторской работы в издательстве «Художественная литература» были. А главное: я, а вернее, мои знания были нужны «Союзу обществ дружбы с зарубежными странами». И именно благодаря этому я и поехала в Португалию в 1976 году.
Поехала в составе группы «Общества дружбы СССР — Португалия». И увидела ее всю, с Востока на Запад и с Юга на Север и обратно, за исключением небольшой горной части, откуда, как я узнала позже, был родом крупнейший португальский писатель, философ Вержилио Феррейра, которого я открыла не только русскому читателю[36] и с которым мы дружили до последних дней его жизни.
Где мы только тогда ни побывали и с кем только ни встречались! Это были и рабочие сельскохозяйственного кооператива в Монтеморе, и писатели в Эворе, и студенты Эворского университета, и коммунисты «красного» города Бежа, куда мне с представительницей интеллигенции Латвии и простым заводским рабочим из Москвы вдруг (неожиданно для нас троих, да еще среди ночи) пришлось выехать на коммунистический митинг. Когда мы приехали, нас ввели в какой-то зал и, объявив: «У нас в гостях советские товарищи!», — выпустили под шквал оваций на сцену. Пришлось отвечать на посыпавшиеся как из рога изобилия самые разные вопросы, которые мы сами себе никогда не задавали: о зарплате простого рабочего и балерины Майи Плисецкой, об оплачиваемых отпусках и медицинском бесплатном обслуживании и даже о том, как это мы, русские, литовцы, татары, украинцы и все остальные, разговаривая на разных языках, понимаем друг друга.
Я, привыкшая рано ложиться спать и рано вставать, еле держалась на ногах: на часах было около трех ночи. К счастью, скоро мы услышали, что за нами пришла машина… Утром мы уже снова были в Эворе, где в книжном магазине со мной познакомилась одна симпатичная португальская семья. Что-то я им тогда подарила, — скорее всего, матрешку, тогда русские матрешки были в большой моде, — получив в ответ красивую коробочку с картами для игры в канасту и вложенными в нее духами. А дочка их преподнесла мне глиняную расписную тарелку, бессменно висящую у меня на кухне уже тридцать три года. С этой семьей я до