охладнее. В Португалии давно никто не верит в Бога. Всемогущий Бог — это Человек!» К вечеру, когда спала жара, мы обедали в маленьком уютном ресторанчике, а когда стало смеркаться, поднялись на вершину Сан-Бенто, чтобы посмотреть на искрящийся, словно бриллиантовая брошь, город, и двинулись в обратный путь в Лиссабон.
Вот так началось наше знакомство и большая дружба с Вержилио Феррейрой, поддерживаемая частой перепиской, но, к сожалению, редкими встречами.
Москву Вержилио Феррейра посетил дважды. Первый раз — в 1981 году проездом на конгресс «Международной ассоциации литературных критиков», проходивший в Алма-Ате. Союз писателей попросил меня встретить его в аэропорту и проводить до гостиницы «Россия», откуда утром следующего дня в числе других приглашенных он должен был вылететь в Казахстан. Пока шофер Союза писателей вез меня в аэропорт, я почти сожалела, что надела шубу, а когда приехала и вышла из машины, обрадовалась: на улице сильно похолодало и сыпал мелкий колючий снег. Подняв воротник, я старательно высматривала Феррейру, ведь он, если бы я его не окликнула, мог, миновав турникет, пройти мимо меня.
— Я бы тебя не узнал в шубе-то, — сказал он мне, здороваясь, — как у вас холодно!
Вержилио был без головного убора и в демисезонном пальто.
— Пошли скорее в машину, — крикнула я ему.
К гостинице «Россия» мы, как казалось Вержилио, ехали бесконечно долго. Скупо освещенный длиннющий Ленинградский проспект, похоже, начинал раздражать его: «Где мы, в городе? А почему так темно?» Действительно, не в пример европейским столицам, наша тогда еще не сверкала многоцветными зазывными рекламами магазинов, ночных клубов, баров, ресторанов, игорных домов, приглашающих богато, весело и красиво провести спускавшуюся ночь. И Вержилио, чувствуя себя неуютно, набычившись, молчал почти всю дорогу.
— А вот и гостиница «Россия», приехали наконец, — обрадовал нас шофер.
Теперь, когда принимавший писателя переводчик беседовал с администратором, оформляя Вержилио номер, мы с ним, удобно устроившись в креслах, разговаривали ни о чем и обо всем сразу. Потом, посмотрев на часы, Вержилио ахнул:
— Уже половина двенадцатого ночи. Лилиана, тебе, надо ехать домой. Я здесь как-нибудь сам справлюсь. А по возвращении позвоню. Поезжай, поезжай немедленно.
По возвращении из Алма-Аты Вержилио действительно позвонил мне. А на следующий день мы с ним, получив гонорар (естественно в рублях!) в издательстве «Художественная литература», отправились в универмаг «Московский», чтобы его немедленно истратить: послезавтра Вержилио улетал в Лиссабон и сегодня хотел купить жене шубу.
— Такую же, как у тебя, — сказал он. — Этих денег хватит?
— Нет, конечно! — ответила я. — Гонорар же поощрительный, он маленький.
Пришлось Вержилио обойтись мелкими подарками: каракулевые пластины жене, каракулевую шапку невестке, сыну он вообще категорически отказался что-либо покупать.
— Прежде я хочу купить подарок тебе. Говори, что, иначе я прекращаю покупки.
Пришлось сказать, что больше всего мне нужны ортопедические ботинки для внучки.
— Ну так идем в детский отдел и покупаем!
— Нет, Вержилио, у нас в магазинах ортопедической обуви не бывает.
— Как такое может быть?! Тогда дай мне все размеры, я вышлю из Португалии.
И выслал две пары, одну поменьше, другую побольше. Не ботинки, а чудо, вернее, сотворившие чудо, — ребенок твердо встал на ноги и пошел.
Потом мы обедали у нас дома. Приготовленное мной мясо Вержилио не понравилось.
— Жестковато, Лилиана, — заявил он, — и как его можно есть без сухого вина? Да у меня желудок не переварит!
Сухого вина достать мы не смогли. То был год «сухого закона» по-горбачевски: виноградная лоза пошла под нож.
— Как такое может быть?! И никто не протестует?! — И тут же спросил, как бы воспользовавшись возможностью узнать из первых рук то, что его интересовало: — А диссиденты? У вас есть друзья диссиденты?
Нет, друзей диссидентов у нас не было, разве что один мой товарищ по театральному кружку Дома пионеров имени Павлика Морозова стал диссидентом. Тогда, принимая Вержилио у себя дома, я о нем не подумала, а сейчас, когда пишу эти строки, вспомнила, зная, что Кости уже нет в живых.
Вспомнила, как пришел он ко мне в далекой юности объясняться в любви, почему-то босиком. Дождь? Но босиком он шел от Зоопарка до Никитских ворот! И преподнес мне акростих. Невероятно, но сорок пять лет спустя в 1991 году, перед самым моим отъездом во Францию, он позвонил мне:
— Лиля, это говорит Костя…
Других знакомых с именем Костя у меня не было, но я все-таки спросила, бывают же совпадения:
— Какой Костя?!
— Бабицкий! Ты знаешь, я — почетный гражданин Праги! Какой замечательный город! Какая замечательная страна!
(Позже я прочла об этом в газетах.)
— А ты где, в Праге? — спросила я. — Чем занят? Пишешь стихи?
— Нет, я — дома, в Москве, я — инвалид. Стихов не пишу, а те, что писал, взяли при моем аресте.
— Так можно же восстановить по памяти.
— У меня с ней плохо, очень… Я снова женился, растет маленький ребенок…
— Так на что же ты живешь?
— На помощь друзей, а теперь вот и Чехословакии! Ну, а ты, ты-то что делаешь? — спросил он.
— Перевожу португальскую литературу, у меня много книг…
— Да-а-а, — оторопело произнес он и умолк.
Похоже, он звонил, чтобы сообщить, что наконец состоялся. Печально, а ведь он писал стихи, и очень неплохие стихи.
Вспомнила я и еще одного диссидента, с которым мне довелось познакомиться и общаться в издательстве «Художественная литература».
Дело было так. Однажды заведующий нашей редакцией Столбов, вызвал меня в свой кабинет.
Войдя, увидела, что он в кабинете не один, а с каким-то автором, которого я не знаю.
— Садитесь, Лилиана Эдуардовна, — сказал он мне совсем улыбчиво. — Это наш будущий автор! — И не представив мне будущего автора, продолжил: — Вот у вас там, в сборнике «Португальская поэзия XX века» есть переводы Якобсона. Нам, пока еще идет верстка, необходимо заменить их. Почему? Причина вам известна: Якобсон уехал в Израиль. Вот вам новый переводчик (кажется, тут он назвал одну из распространенных русских фамилий: Иванов, Петров, Сидоров, точно не помню). Что касается португальского, вы ему поможете, я знаю. Так что давайте ему тексты, пусть пробует. Надеюсь, вы останетесь его работой довольны.
Я внимательно посмотрела на нового автора и, отдавая себе отчет в том, что это приказ начальника, сказала:
— Хорошо, пусть попробует. Зайдите, пожалуйста, в редакцию, я дам вам тексты.
Когда новый автор вошел в редакцию, наши редакционные дивы молча улыбались: автор им явно был известен.
Тексты я дала. Новый автор ушел. Тишина в редакции стояла гробовая.
Почесав в затылке (иносказательно, конечно), я пошла в кабинет к заведующему.
— Валерий Сергеевич, что Якобсон уехал в Израиль, мы все знаем, а этот что, не уедет? Не пришлось бы нам на стадии сверки давать подстрочник еще кому-нибудь!
— Нет, Лилиана Эдуардовна, этот уже приехал, из ссылки. Это Юлий Маркович Даниэль, но мы в содержании книги дадим: перевод Ю. Петрова. Таков приказ директора.
Позже, будучи в дружеских отношениях, мы с Даниэлем неоднократно встречались не только в издательстве, но и в Доме творчества «Коктебель».
Так вот, не услышав ничего о диссидентах, Вержилио Феррейра высказал свое недоумение по поводу голых стен нашей квартиры.
— Где же картины художника?
Да, тогда в нашем доме картин мужа еще не было. Он говорил, что не может их видеть дома, глаз должен дома отдыхать.
— Он — монументалист, — сказала я, и мы показали Вержилио книгу «Монументальное искусство СССР», слайды и фотографии его работ в разных городах страны. — Потом, у него мастерская на Юго-Западе, и все работы там.
Вержилио этот ответ не удовлетворил.
— Ну а фотографии семьи, родителей, дедов?
Не было на стенах и фотографий: мы только что сделали ремонт, и наши достойные предки не обрели еще своих мест на стенах и не взирали с них на неожиданно объявившегося у нас требовательного португальского гостя.
Разговор о литературе шел трудно: муж никакого языка, кроме русского, не знал, а я, не будучи устным переводчиком, не успевала переводить их умные речи; так что они не очень-то понимали друг друга.
А вот в 1977 году у меня в гостях был португальский новеллист Урбано Таварес Родригес. В издательстве «Художественная литература» в 1977 году вышел в свет его сборник «Новеллы». Так он и мой муж, когда я ушла на кухню, прекрасно общались: эмоциональность и хорошее знание произведений европейского изобразительного искусства помогали им обходиться без переводчика. И ко мне на кухню, где я готовила нам ужин, то и дело доносились слова: «Desastres de la Guerra!»[41], Ван-Гог! Гоген! Эль Греко! И смех людей, довольных, что они понимают друг друга.
Конечно, понимать эмоциональные всплески собеседника или его философию — вещи разные. А разговор с Вержилио шел о современном романе, Хемингуэе, Ремарке и самом Вержилио Феррейре, считавшем себя учеником Достоевского.
— Нет, — сказал Вержилио, — все это очень интересно, но о таких вещах нужно говорить на одном языке.
Улетал Вержилио утром следующего дня, но мы простились с ним накануне, проводив его до «России» и пожелав счастливого пути и скорой встречи в Москве.
Урбано же вообще был очень легок в общении, он считал себя моим другом: я — первая перевела его рассказы, он — первый из португальских писателей приехал в Советский Союз. Возможно, все это и наша непринужденная переписка дали ему право считать, что он может предугадывать мои желания. А потому, когда я приехала в Лиссабонский университет, Урбано выдвинул свою программу нашей встречи, от первого пункта которой я тут же решительно отказалась, и к нему мы больше никогда не возвращались, хотя по дороге на обед (обед был вторым пунктом) он вдруг завернул в бассей