н. «Зачем?» — спросила я. «Хочу искупаться». Усадил меня в шезлонг против вышки, с которой прыгнул, проплыл (все очень красиво), вышел из воды, подошел ко мне еще в плавках, потом быстро оделся и, уже сидя в машине, сказал:
— Как видишь, я еще вполне молод!
— А я и не сомневалась, — ответила я.
В университете мы пробыли какое-то время, а когда стемнело, поехали смотреть вечерний Лиссабон — вначале из окна его машины: мы ездили по центральным улицам и площадям города, затем поднялись на смотровую площадку замка Сан-Жорже и оттуда сверху смотрели на залитый светом, искрящийся город, реку Тежо и стоящие на ней пароходы. Около полуночи мы отправились слушать фадо.
Заведение находилось в уютном подвальчике, живо напомнившем мне подвальчики Вильнюса. Три или четыре, а может и больше, небольшие комнаты с низким сводчатым потолком и сводчатыми дверными проемами, столики на двоих, троих, четверых, бар, стойка. В избытке португальские вина, фрукты и все прочее. Столик, похоже, Урбано заказал заранее, так как, когда мы вошли, ни одного свободного, кроме этого, не было. Царившая обстановка говорила, что до нашего прихода уже немало было выпито и спето: на небольшом возвышении отдыхали музыканты. Как только мы сели, появился певец, поклонился нам с Урбано (они были знакомы) и запел. Запел протяжное тоскливое фадо, звуки которого тут же заполнили все уголки помещения — потрясающая в этом подвальчике была акустика! и, казалось, рвались наружу.
Присутствовавшие безумствовали: хлопали в ладоши и по столам, что-то выкрикивали и тут же затихали, как только фадист начинал петь снова. В два часа ночи, когда накал страстей достиг апогея и было спето фадо «Lisboa menina е moca»[42], которое я хотела услышать, мы потихоньку вышли и уехали.
Второй раз Вержилио посетил Москву в 1986 году в составе группы деятелей культуры, сопровождавших его Превосходительство Президента Португальской республики, доктора Марио Соареша.
По этому случаю я с супругом была приглашена в Музей изобразительных искусств им. Пушкина, где открывалась выставка «Современная португальская живопись», и на прием в Посольство. Когда же в португальском Посольстве меня в числе других приглашенных знакомили с президентом и представили как переводчицу произведений Вержилио Феррейры, его превосходительство просто, непринужденно крикнул: «Вержилио, где вы?! Здесь Лилиана!»
— Вы уже виделись? — спросил он меня.
— Да, — ответила я, — мы виделись еще в Музее имени Пушкина.
Здесь же, в Посольстве, я преподнесла Вержилио том его произведений, только что изданный в издательстве «Радуга» в серии «Мастера современной прозы». Он очень обрадовался, но, сказав, что устал, сел в сторонке и с удовольствием стал листать книгу, в которую вошли: романы «Явление», «Краткая радость» (в моем переводе), «Знамение-знак» (в переводе В. Федорова) и рассказы.
Никак не думала, что эта наша встреча с Вержилио окажется последней, тем более что предполагалась моя новая поездка в Португалию. Но человек предполагает, а Бог располагает… В 1997 году Вержилио Феррейра ушел из жизни, а я до сих пор продолжаю бороться за жизнь его произведений в нашей стране.
Во время моей стажировки в Лиссабоне я встретилась и с уже знакомым мне по Москве переводчиком русской литературы Мануэлом Сеаброй.
— Сегодня я без машины, — сказал мне Мануэл, поджидавший меня у гостиницы, где мы поселились с моими товарищами по стажировке, — так что поедем ко мне на португальской электричке, будешь набираться опыта, как ездить ко мне в гости на общественном транспорте.
Ради практики он предпочитал разговаривать со мной по-русски (кстати, говорил неплохо), и наш русский всю дорогу до Каскайса — красивого курортного городка на берегу Атлантики, где жил Мануэл Сеабра, — вызывал явное любопытство у сидевших рядом пассажиров.
— Ну вот, сейчас увидишь мою двухкомнатную квартиру, очень похожую на московские двухкомнатные, в которых мне довелось бывать во время моих визитов в СССР, — сказал он, открывая дверь.
В Барселоне у него была другая квартира. Переводя русскую литературу на португальский язык, Мануэл еще был и корреспондентом одной из барселонских газет, в которой каждую неделю вел свою колонку.
Мы говорили о замкнутом образе жизни писателя-пе-реводчика и его сознательном самозаточении, без которого не переведешь и не напишешь ни строки, особенно если переводишь классику. (Тогда я переводила новеллы португальского классика XIX века Эсы де Кейроша.)
— Но это самозаточение подчас становится для меня уж очень мучительным, — сказала я.
— Когда такое со мной случается в Португалии, — ответил мне Мануэл Сеабра, — я сажусь в поезд и еду в Испанию.
Зная, что я перевожу Феррейру, Намору, Тавареса Родригеса и других современных писателей, он, с нарочитым возмущением спрашивал:
— Кто такие?! Из современных — самый талантливый Мануэл Сеабра! Слушай, а сколько страниц ты переводишь в час?
— Зависит от автора, — отвечала я, — от сложности его текста, стилистики, наконец, созвучности вещи мне, переводчице…
— А для меня закон, — сказал он, — час — страница! И прямо на машинку!
Минутой раньше я сказала ему, что не перевожу на машинку: ее ритм сбивает меня с ритма переводимого текста. Я не стала говорить ему о русских переводческих школах, искусстве перевода и муках творчества: ведь за какие-то муки он получил в СССР «Премию имени Горького». Потом, возможно, сказанное было бравадой, ведь Мануэл хорошо понимал, что переводчику нужно знать страну, литературу которой он переводит, ее культуру, особенности быта и нравов.
— Тебе надо бы сходить на бой быков, — сказал Мануэл, — увидеть все своими глазами. У нас он, конечно, не такой, как у испанцев, но тебе нужно видеть наш, португальский.
Услышав сказанное Мануэлом, я тут же вспомнила, как два дня назад президент Лиссабонской академии наук Жасинто до Прадо Коэльо (мы в обеденное время сидели с ним в одном из ресторанчиков Лиссабона, находящегося неподалеку от Кампо-Пекено, где проходит португальская коррида) спросил меня не без тревоги в голосе:
— Неужели и вы, Лилиана, пойдете смотреть это чудовищно безвкусное зрелище?
— Конечно, пойду! (Билет уже лежал у меня в сумочке.) Мне же нужно видеть все своими глазами, чтобы безошибочно переводить португальскую литературу.
— А еще, — сказал Мануэл, неплохо бы тебе побывать в таверне рыбаков и, конечно, съездить на Кабо-да-Рока — самую западную точку Европы — она ведь у нас, в Португалии.
В таверне мы с ним посидели в тот же вечер.
— Ты с Пасо Д’Аркосом ела бакалао[43], приготовленный для аристократов, а вот попробуй-ка то, что едят рыбаки, ты же переводишь Редола[44].
Не могу сказать, что треска по-рыбацки мне понравилась. Правда, именно из романа Редола «Яма слепых» я знала, что она готовится не из свежей, а из вяленой рыбы. Но, даже сдобренная оливковым маслом и запиваемая португальским вином, она просто застревала у меня в горле.
Позже, не помню, какой это был год, Мануэл был в Москве у меня в гостях, и я потчевала его теми блюдами, знать которые ему было необходимо для его переводов: борщом, солеными огурцами, гречневой кашей и прочим.
— А где галушки? — сказал он и уставился на меня своим стеклянным глазом (один глаз у него был искусственный).
— Галушки — блюдо украинское, — сказала я ему.
Потом, увидев висящий у меня на стене сертификат о посещении мной самой западной точки Европы, воскликнул:
— Все-таки съездила!
— Да, съездила.
Тот день, когда Игорь Фесуненко повез меня на Кабо-да-Рока, солнечным не был. Всю дорогу небо хмурилось и дул хоть и слабый, но нестихающий ветерок. Потом его сменил порывистый ветер, который крепчал с каждой минутой и гнал черные, тяжелые тучи, быстро закрывавшие горизонт. Когда же мы достигли края земли («Земля достигла там предела…» — писал португальский поэт-романтик XIX века Алмейда Гарретт), то ничего, кроме простирающегося во все стороны Атлантического океана, волны которого с яростью бросались на вторгшуюся в его пределы дыбившуюся скалу, да свирепо воющего шквального ветра, не было ни видно, ни слышно.
Как мы добирались с Игорем на его машине обратно в Лиссабон, помню плохо. Но сертификат, скрепленный сургучной печатью, свидетельствующий о том, что я, Лилиана Бреверн, посетила Кабо-да-Рока — самую западную точку Европы, где кончается земля и начинается море, откуда вера и жажда приключений влекли португальские каравеллы на поиски новых, еще не открытых земель, — висит на стене у моего письменного стола.
Из Лиссабона по окончании стажировки я уезжала с чемоданом, набитым книгами. Мы с моими товарищами с трудом сумели закрыть его. А когда я вернулась в Москву, то ко мне пачками стали приходить письма португальских писателей. Писали мне все — как старые заслуженные прозаики и поэты: Жозе Гомес Феррейра, Ромуло Карвальо, Жоаким Пасо Д’Аркос, София де Мело Брайнер Андресен (кстати, во время своей стажировки я была приглашена к ней на домашний обед. В сборе была вся семья, кроме мужа Софии, члена правительства, который, как я подумала, решил избежать встречи с коммунисткой, каковой я не являлась), так и молодые (относительно, конечно): Вержилио Феррейра и Жасинто до Прадо Коэльо, Урбано Таварес Родригес и Марио Клаудио, и будущий нобелевский лауреат Жозе Сарамаго, ну и, конечно, Жоржи Амаду, который по пол года блаженствовал в Лиссабоне, где купил себе дом.
Писем и бандеролей было так много, что на Главпочтамте, похоже, уже наизусть знали мой адрес и всегда исправляли вкравшиеся в его индекс ошибки.
Все письма были деловые и, как правило, сопровождали только что вышедшие в свет и отправленные мне книги. И почти каждое письмо дышало дружбой, ну и, естественно, надеждой на мои издательские возможности.