С каким же блеском и каким вдохновением создавал ее божественный художник, как старательно оберегал и заботился о ней, как щедро в столь любезной его сердцу Португалии наполнял ее недра несметными сокровищами!
Крутые каменные бока ущелий поросли густым светло-зеленым лесом, живо напоминавшим мох, в который так и хотелось броситься и поваляться. С холмов, двумя грядами тянувшихся по обе стороны ухабистой дороги, свисали и переплетались раскидистые ветви деревьев, образуя зеленый шатер, укрывавший и ездока, и лошадь от солнца. Он источал благоухание, едва взлетавшая птица касалась его крылом. Сквозь вековую, поросшую плющом ограду возделанных земель проросли извивавшиеся, как змеи, и тоже обвитые плющом корни. На любом участке земли, в каждой трещине и на каждом бугорке цвели дикие цветы. А на склонах холмов красовались белые скалы. Одни из них грели на солнце свои отполированные ветром бока, а другие, поросшие лишайником и колючим кустарником, напоминали, выдаваясь вперед, изукрашенный нос галеры. То здесь, то там друг к другу жались жалкие, неведомо как туда вскарабкавшиеся, а теперь и покосившиеся домишки, которые смотрели на мир черными глазницами своих окон из-под нависших, словно густые брови, вьющихся растений.
Со всех сторон бежала и журчала дающая жизнь живая вода. Резвые ручейки, пересмеиваясь с нашедшими приют в их русле мелкими камушками, быстро струились меж ног нашей лошади и осла. Своевольные гордые горные ручьи с шумом бросались с утеса на утес и, повисая тонкими прямыми сверкающими нитями, напоминали серебряные струны гитары, а будучи пойманными в трубы, спокойно бежали по ним, чтобы напоить человека и скотину Иногда открывавшееся взору плоскогорье оказывалось засеянным зерновыми, над которыми, точно хозяин и страж, господствовал одинокий ветвистый вековой дуб.
Поднимаясь все выше и выше, мы миновали горную деревушку в десять-двенадцать домов, укрытых тенью смоковниц, над черепичными крышами которых уже вился смолистый дым еловых шишек. На отдаленных вершинах над чернеющими задумчивыми соснами высвечивались белые часовенки. Прозрачный чистый воздух проникал в душу, и душа обретала силу и радость бытия.
Жасинто, ехавший впереди на своей серой лошади, то и дело вздыхая, восклицал: «Какая красота!»
Следуя за ним на осле, как Санчо Панса за Дон-Кихотом, я вторил ему:
«Какая красота! Наконец, наконец мы дома. И мы останемся здесь, с тобой, приветливая, благодатная, дышащая покоем и плодородием Сьерра, благословенная среди всех прочих гор и горных хребтов!»
«Да, похоже, Париж со всей его изощренностью, цивилизацией, утонченной чувственностью и свободой нравов, а скорее, откровенной безнравственностью, которой он дышал в те годы, более чем надоел Эсе де Кейрошу — консулу Португалии, и он последние десять лет жизни явно скучал в утопавшем в зелени парижском особняке, мечтая о возвращении на родину к своим пенатам, если с такой сердечной нежностью описывал милую его сердцу и уму родную Португалию», — подумала я.
Резкий телефонный звонок вернул меня из Парижа конца девятнадцатого века в Россию конца двадцатого.
— Лилечка, — услышала я в трубке, — это Сережа.
Несмотря на большую разницу в возрасте, Сережа Гончаренко — автор нашей редакции — всегда называл меня, естественно, с моего молчаливого согласия, Лилечкой. А почему нет? Ведь называла же я шестидесятилетнюю Инну Юрьевну Тынянову — Инночкой, когда мы работали над ее переводами.
— Ты меня слышишь? Извини, что звоню так рано и отрываю тебя от работы. Но тут вот какое дело. Мне предложили выступить с докладом в Пенне…
— Где, где? — перебила я его.
— В Италии, на международном симпозиуме, который должен состояться в городе Пенне двадцать седьмого ноября этого, девяносто восьмого, года по случаю получения Нобелевской премии португальским писателем Жозе Сарамаго. Естественно, я отказался — я же не португалист — и посоветовал обратиться к тебе. Сказал, что ты не только португалист-переводчик, но и бывший редактор издательства «Художественная литература», и член Союза писателей России — это для них очень, очень важно.
Я молча слушала его.
— Италия пришлет тебе персональное приглашение, — продолжал он, — оплатит проезд туда и обратно, а также проживание и питание в гостинице, ты слышишь?
— Слышу, слышу, но не знаю, что ответить. Это так неожиданно. И что, я из России поеду одна?
— Да нет, с тобой поедет группа российских писателей. Кто точно, я не знаю, но они едут по своим делам, а ты поедешь по своим. Все подробно тебе расскажет (и он назвал фамилию, которую я уже не помню). Я ему дал твой телефон. Только не отказывайся, слышишь? Не отказывайся!
— Да я ведь Сарамаго не переводила, вернее сказать, получив от него книги и письмо с предложением что-нибудь из присланного перевести, отказалась, сославшись на то, что перевожу роман Алвеса Редола «Яма слепых». А если честно, не люблю я, Сережка, сплошняк, в котором нет ни точек, ни запятых, во всяком случае, в тех его вещах, что я держала в руках. Знаки препинания для меня, как и для всех, конечно, — не только интонационное расчленение текста, но и инструмент выражения эмоций. Да и герои его романов — не мои! Даже не знаю, что тебе ответить и что мне делать!
— Ждать звонка, писать доклад и ехать в Италию! Если, конечно, завтра ты не сдаешь перевод. Кстати, а над чем ты сейчас работаешь?
— Перевожу последний, посмертно изданный роман Эсы де Кейроша «Город и горы». Ты должен знать Эсу по гослитовскому тому БВЛ[47], да и нашему двухтомнику.
— И сроки поджимают?
— Да нет, пока я еще даже не определилась с издателем. Надеюсь, как всегда, на поддержку Португалии, я имею в виду оплату моего труда.
— Ну, тогда сам Бог велел тебе ехать в Италию. Жди звонка, тебе позвонят обязательно.
И мне позвонили и подтвердили все слово в слово. Доклад надо сдать в Москве в первых числах октября на перевод. А лететь в Италию — в ноябре.
Так вот, хорошенько обдумав, я решила сесть за доклад. А уж когда пришло и персональное приглашение, в котором, как теперь говорят, все было включено (и к тому же бесплатно!), от «Организационного комитета» города Пенне, где должен был состояться международный симпозиум по случаю получения Нобелевской премии португальским писателем Жозе Сарамаго, я по-настоящему порадовалась своей востребованности специалиста, да еще на международной арене.
Правда, на дворе был девяносто восьмой год. И этим все объяснялось. Ведь в советское время подобная миссия профессионалам, как правило, не выпадала. Зарубежные поездки совершали чиновники от литературы, пользуясь подготовленным для них докладом — над которым, естественно, трудился профессионал, — что и позволяло им подменять профессионала в любой сфере деятельности. Ведь один из бывших директоров «Худлита» даже вычеркнул мою фамилию из состава членов правления «Общества дружбы СССР — Португалия» и четко вписал свою собственную, когда получил бумагу из «ССОДа» с просьбой подтвердить мою кандидатуру на следующий срок.
— Шо это ваш шеф, — нарочито грубо спросил меня по телефону секретарь «Общества дружбы СССР — Португалия» Игорь Ермолаев. — Языка не знает, страны тоже, но желает прошвырнуться в Лиссабон? Нам же нужен португалист, человек, которого уже знают в стране!
Вот и Рэм Викторович Хохлов, ректор Московского государственного университета, возглавлявший в те годы «Общество дружбы СССР — Португалия», планировал именно со мной, владеющей языком и знающей страну, деловую поездку в Лиссабон, никак не думая, что я, как в сказке, обернусь директором «Худлита».
Много позже все тот же директор, уже работая не в «Худлите», а в маленьком издательстве (каком, не знаю), встретив меня у входа в поликлинику на улице Заморенова, куда нас, писателей, утративших свою собственную литфондовскую поликлинику в «революционные» девяностые, определили Министерство здравоохранения и мэр Москвы, пожаловался мне, что вот, мол, приходится оформлять пенсию… И вдруг, ни с того ни с сего, спросил меня:
— А хотите, я вам окажу протекцию?
— Какую протекцию? Зачем? — с усмешкой спросила я.
— У меня свой человек в Обществе дружбы с зарубежными странами.
— Нет, не хочу, — ответила я, — в эти игрушки я играла в детстве.
Как позже я узнала, этим своим человеком для него была та, которой он в бытность свою директором издательства «Художественная литература» тоже оказал протекцию, после того, как я, редактор португальской литературы, категорически отказалась подписать с ней, начинающим переводчиком, договор на перевод (и чего, о Боже!) поэмы «Лузиады» классика португальской литературы XVI века Луиса де Камоэнса! Но директор вышел из положения, дав ей в редакторы чиновника, владевшего испанским, но не португальским языком, и даже не от литературы (заведующим нашей редакцией он был без году неделя), а совсем от другого ведомства, работая в котором (вполне возможно, плодотворно), он даже понятия не имел, ни кто такой Камоэнс, ни что такое «Лузиады». Зато тут же от директора узнал, кем был тогда ее отец. А был он главным редактором журнала «Новый мир».
Тьфу! Сегодня эту уж очень советскую историю издания шедевра литературы XVI века руками дельцов даже вспоминать противно.
И все-таки следует сказать, что за тридцать без малого лет моей работы в издательстве это был единственный случай, когда я категорически отказалась от работы с предложенным мне переводчиком.
Однако как же я отвлеклась от поездки в Пенне! Так вот, доклад о нобелевском лауреате, португальском писателе Жозе Сарамаго был мною написан и сдан в назначенный срок. Оставалось полистать итальянский разговорник, внимательно посмотреть карту Италии тех мест, где предстояло побывать, и собраться в путь-дорогу.
И вот я в аэропорту Шереметьево с группой российских писателей: Фазилем Искандером, Людмилой Петрушевской и Валентином Распутиным. Они летят в тот же город Пенне, что и я, но получать национальную премию за свои произведения, выигрывшие конкурс. А я — на международный симпозиум, в котором примут участие представители Испании, Бразилии, Венгрии, Италии и России. И из России — я!