Мне не пришлось чем-то подпирать дверь. Петли так проржавели, что сама по себе она закрыться не могла.
Спускаясь по первому пролету, я уже точно знал, что детей держали здесь, потому что их лица, впервые появившиеся в видении на автомобильной стоянке супермаркета, возникли у меня в памяти, становясь более четкими с каждым шагом.
Спускаясь по второму пролету, направив луч фонаря на ступеньки и с пистолетом в руке, я заметил, что воздух прохладнее, чем в наземном помещении, и пахнет кровью.
Запах у крови, несущей жизнь по артериям, как ток разносится по проводам, слабый, но характерный, самодовольства и скромности, храбрости и трусости, щедрости и жадности, веры и сомнения, короче, запах того, кем мы могли быть и кто мы есть, чуть похожий на запах горячей меди. Поскольку запах действительно очень слабый, в помещении могло пахнуть кровью, если пролилось ее достаточно много.
Не без страха я продолжил спуск в подвал, который протянулся как минимум на четверть длины всего здания. Возможно, раньше здесь стояли бойлеры, охладители, прочие машины, но их давно демонтировали и продали. Теперь в подвале хранили трупы.
Глава 18
Мертвые глаза, казалось, повернулись ко мне в покрытых засохшей кровью глазницах, но, разумеется, лишь отражение луча фонаря двигалось по остекленевшим выпуклостям, которых уже никогда не омоют слезы.
Даже два плохих человека, которым такой страшный конец достался за содеянное ими, заслуживают сдержанности, когда о них пишет такой, как я, хотя бы из-за мучений, которые им пришлось вынести. А кроме того, начни я подробно перечислять их раны, у вас могло бы возникнуть сочувствие к ним, которого они не достойны. Ограничусь тем, что каждому смерть приносил выстрел в упор. Пуля входила в лоб чуть повыше переносицы. До того их жестоко пытали, резали на лоскуты бритвами и стилетами.
Обоих перед смертью раздели догола. Всю одежду увезли, а также часы и драгоценности, которые они могли носить, возможно, чтобы затруднить опознание, если бы их все-таки нашли.
Запястья сковали наручниками за спиной, на руках я обнаружил пропитанные кровью хлопчатобумажные перчатки. Последнее поставило меня в тупик, но потом я сообразил, что эти двое, скорее всего, сидели наверху на стульях, курили и пили, охраняя детей. И перчатки надели сами, чтобы не оставлять инкриминирующих отпечатков пальцев.
Если именно эта парочка похитила детей, тогда они участвовали в более широком заговоре. Согласно намеченному плану, похищенных детей какое-то время прятали на окраине города, до приезда других людей, включая маскарадного ковбоя, и уже им предстояло забрать детей и перевезти их куда-то еще.
Если этих двоих нашли заснувшими от выпитого на раскладных стульях или просто пьяными, другие заговорщики могли принять решение убить их, потому что они лишились доверия.
И хотя такая версия выглядела наиболее логичной, пытки вызывали вопросы, учитывая их продолжительность и жестокость. С учетом того, что требовалось вывезти троих похищенных детей с территории, где их уже вовсю искали как местные, так и, возможно, федеральные власти[17], убийцам вроде бы следовало максимально быстро отделаться от той парочки. Они же выбрали другой способ, требующий немало времени: резали их, практически выпустив всю кровь, а уж потом пустили каждому по пуле в лоб. То есть повели себя опрометчиво, продемонстрировав при том крайнюю жестокость.
С их точки зрения, однако, пытка могла иметь глубокий смысл, если носила ритуальный характер, являлась частью церемонии, которую это сообщество чокнутых проводило обязательно, если они убивали кого-то из своих. Я не хотел верить, что это правда. Тогда выходило, что я никогда не сталкивался с более безумным, более злобным, более опасным противником, чем они. Быстрый осмотр тел предполагал, что раны на них одинаковые, но у меня не хватило духа на более тщательный их анализ.
Большую часть крови впитал бетонный пол, но в одном месте осталась лужица, на которой сформировалась тонкая пленка, предполагающая, что после убийства не прошло и двух часов. Я наклонился, чтобы прикоснуться к плечу ближайшего трупа, и хотя плоть на ощупь была холодной, какое-то тепло в нем еще сохранялось.
Два мертвеца… но ни одна душа не воззвала ко мне, требуя справедливости. Я уже и раньше замечал, что в этом мире задерживались души людей, которых отличала добропорядочная и достойная восхищения жизнь. Очень редко глубоко порочная душа не пересекает границу между мирами сразу после смерти. Я подозреваю, что для них сборщик долгов — у которого легендарное имя и который не терпит задержки платежей — настаивает на немедленной оплате, сразу после последнего удара сердца или, может, после последнего вдоха.
Я поднимался по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, и, миновав половину второго пролета, крикнул:
— Это только я!
— Я и надеялась увидеть только тебя, дорогой! — откликнулась миссис Фишер.
Когда мы шли через заброшенную фабрику к дневному свету в пустых проемах ворот, я рассказал ей о своих находках, хотя и опустил некоторые, вызывающие особое беспокойство подробности.
Кем бы ни была миссис Фишер и какие секреты она ни хранила, по ее спокойной реакции я мог сказать, что она не ограничивала свою жизнь домом, кухней, семьей, церковью и игрой в бинго по субботним вечерам.
На полпути к воротам мы опять услышали знакомое шуршание, но на тот раз я нашел его причину практически сразу. Скрученные опавшие листья, панцири насекомых, кусочки фольги и целлофана, сверкавшие как искры в луче фонаря, мятые листочки бумаги, ржавые пробки от бутылок летели в разные стороны под многочисленными лапками и энергичными ударами хвостов крыс. Восьми, десяти, может, и двенадцати, длиной в фут, с жесткой шерстью, топорщащимися усиками, длинными светлыми когтями. Их черные глазки становились красными, если белый свет падал на них под определенным углом, и, хотя стая обегала нас стороной, я чувствовал, интересую их прежде всего я, и каждый крысиный взгляд встретился с моим, прежде чем они пробежали мимо к дальней стене здания, возможно привлеченные запахом крови: металлическая дверь оставалась открытой достаточно долго, чтобы он поднялся из подвала и расползся по всей заброшенной фабрике.
Момент не тянул на мелодраматический. Я не ожидал, что они бросятся на нас. Они всего лишь крысы — не волки. Но их вид подействовал на меня угнетающе. Смерть всегда ужасна, даже когда умирают люди, которые в жизни несли боль и страдания другим, но она становится еще страшнее при мысли о том, что сделают эти грызуны с убитой парочкой. Тела в каком-то смысле священны, будучи сосудами, в которых души пребывают в этом мире, и меня мутило, когда они становились обычной падалью.
Миссис Фишер и я поспешили покинуть заброшенное здание, вышли в предвечерний свет, слишком прохладный, чтобы изгнать холод, поселившийся в моем теле.
Она сказала, что сядет за руль, и меня это вполне устроило: я точно знал, что уезжать из Барстоу еще рано. Чувствовал, что ковбой побывал где-то еще, прежде чем приехать за детьми на заброшенную фабрику, и надеялся, что психический магнетизм сможет привести меня к нынешнему местопребыванию ковбоя, но сначала хотелось узнать, с кем еще он встречался в этом городе. Этот поиск требовал особой сосредоточенности, и у меня ничего бы не вышло, если бы при том я еще и рулил.
Уже в лимузине я подумал о том, чтобы воспользоваться одноразовым мобильником, чтобы позвонить в полицию и сообщить о телах в подвале. Хотелось испортить крысам праздник.
Но за последние годы правительство потратило многие миллиарды долларов, чтобы перехватывать сотни миллионов телефонных звонков и электронных писем, которые посылались в этой стране, сохранять и проводить высокоточный анализ на батальонах суперкомпьютеров. Кроме того, в любом смартфоне стоял датчик джи-пи-эс, по которому они могли определить, где ты находишься, даже при выключенном мобильнике.
Мой мобильник на смартфон, естественно, не тянул, но я подозревал, позвони я в полицию, они бы сразу вычислили, где я. И, возможно, смогли бы наладить электронную слежку даже за моим предельно простым мобильником, а потому с момента моего звонка знали бы обо всех моих перемещениях.
Не мог я связываться с полицией, если хотел оставаться на свободе, чтобы найти детей и спасти их. Хотя мне не всегда удавалось спасти всех, кому я старался помочь, я тем не менее чувствовал, что шансов вытащить этих детей из огня у меня больше в одиночку, чем с помощью даже доброжелательных полицейских, сковывающих каждое мое движение. При этом они могли воспринять мои заявления о паранормальных способностях как результат психического заболевания. И я бы отправился в психиатрическую палату, а детей сожгли бы задолго до того, как меня выпустили бы оттуда.
Миссис Фишер вела автомобиль, взяв на себя роль Хоука, а меня определив в мисс Дейзи. И хотя мне требовалось максимально сконцентрироваться на рассеивающемся психическом следе ковбоя в Барстоу, меня отвлекало то одно, то другое, и всякий раз возникало ощущение, будто я что-то упускаю, чего-то не вижу, а должен видеть, если хочу выжить: мысли о крысах на фабрике, спешивших к угощению, и крысах, спускающихся с пальмы, о желтоглазых койотах, которые выслеживали меня и Аннамарию той туманной ночью в Магик-Биче более месяца тому назад, о крысах и койотах, которые сильно отличались друг от друга, но при этом олицетворяли одно и то же, о голове куклы Кьюпи, которая сменила свое лицо на мое в тот момент, когда поток воды утягивал ее сквозь дренажную решетку, видение демонической толпы, убивающей на автостраде стоящих в пробке водителей и пассажиров. Я чувствовал, что все это каким-то образом связано — но не мог определить, каким именно, — и указывает на некую неизбежную конфронтацию, и тут, без видимой на то причины, мне вспомнились три строчки из произведения «Сожженный Нортон» Т. С. Элиота: «