— Так хорошо ты прятался! — дед хмыкнул. — Старый воин Османа Гази еще на что-то годен! Вот тебя выследил!
Мы оба засмеялись.
— Рад я тебе,— сказал дед. — И зачем только госпожа Зейнаб отлучила тебя от дома!
— Она курица! — лукаво откликнулся я.
— А! Этот грешный монах, старый гяур отец Анастасиос! — дед широко, во весь рот ухмыльнулся.
— Как ваше здоровье, дедушка? — спросил я.
— Что говорить обо мне? — он замолк и вдруг прямо спросил: — Ты хочешь видеть Сельви?
— Хочу,— я почувствовал, что краснею предательски,— я ведь люблю ее, как любил бы родную сестру! — Это была правда!
Дед устремил на меня испытующий взгляд все еще черных глаз, они так мало выцвели от времени.
— Подожди здесь, — сказал он. — Я приведу ее.
Я остановился в затененном уголке беседки, чтобы кто- нибудь из домашних случайно не заметил меня. Сердце силь
но билось. Я любил их обоих, и Сельви, и Панайотиса, и чувствовал какую-то сладкую горечь оттого, что у них будет и даже уже есть то, чего, быть может, никогда не даст мне судьба — взаимная искренняя любовь!
Сельви шла рядом со своим отцом, бережно поддерживая его под руку. Я вспомнил, как в детстве увидел их в первый раз. Тогда и она была ребенком, чудесной девочкой. А теперь стала совсем взрослой, юной и цветущей, и что-то потаенное появилось, чувствовалось в ней. Они приблизились ко мне.
— Ну, вот он! — дед указал на меня набалдашником своей трости.
Мы с Сельви молчали, не могли говорить. Мысли мои мешались. Я не понимал — быть может, я все еще люблю ее, люблю не как сестру? Я машинально взглянул на трость деда. Набалдашник представлял собой голову крылатого льва — то есть гривастую голову и крылья.
— Очень красиво,— я указал на набалдашник.
Сельви посмотрела на меня своим прежним серьезным взглядом; мне показалось, что она благодарит меня за то, что я оттягиваю разговор. Если бы она знала, о чем я хочу сказать ей!
— Эту палку и еще другие подарки прислал мне мой старший сын из столицы, из Брусы! — похвастался дед, — Это поднес ему один лекарь из франкского города Венеции, этот лекарь решил обратиться в правую веру и служить султану!
Боже! Где-то там, за стенами этого сада, этого нашего маленького мира, люди жили честолюбивыми стремлениями, добивались почестей и славы, а здесь я пытался устроить счастье двух влюбленных. Здесь дышала пышная зелень листвы, и розы благоухали нежно и сильно.
Дед опустился на скамью. Сельви помогала ему, поддерживая его за локоть.
— Ступайте! — дед махнул на нас рукой. — Походите! Поговорите! В это время сюда никто не заглядывает.
Мы послушно, как маленькие дети, отошли от беседки.
— Ты не сердишься на меня? — спросил я, когда мы вдоволь намолчались.
— Нет,— ответила Сельви своим прежним, глубоким и серьезным голосом и добавила: — Теперь уже нет.
Я подумал, что «теперь» — это после того, как она увидела Панайотиса, полюбила его, познала другую любовь, не то детское чувство привязанности, которое мы питали друг к другу несколько лет тому назад.
— Я люблю тебя, как сестру, и хочу, чтобы ты об этом знала!
— Я знаю,— она склонила голову, я увидел нежную светлую ниточку пробора на шелковистых темно-каштановых волосах.
— Я хочу многое открыть тебе. Я буду с тобой откровенным и тебя прошу об откровенности. Слушай меня спокойно и ничего не бойся! Скажи мне правду, ты помнишь ту поездку за город, когда вы разбили шатер? Помнишь?
Поколебавшись миг, она снова склонила голову.
— И монастырь помнишь, ведь помнишь?
Новый кивок.
— И юношу с флейтой? Ведь ты его помнишь?
Панайотис не говорил мне, был ли он тогда с флейтой, но
мне почему-то казалось, что был.
Она снова кивнула и стояла, не поднимая головы.
— Не тревожься, Сельви, — ласково сказал я, — Этот юноша — мой друг! Он любит тебя! Ты хотела бы увидеть его и говорить с ним?
— О Чамил! — она снова прижала ладони к груди.
— Жди нас здесь через два дня!
— Так долго! — невольно воскликнула она.
Я не мог не улыбнуться. Я уже снисходительно, как взрослый, относился к любовной горячности этой юной девушки.
— Да, через два дня. Они быстро пролетят. Ты не побоишься выйти в полночь и открыть вон ту дверцу? Сумеешь? Тебе не будет страшно?
— Нет, нет! Страшно? Мне будет радостно!
— Тогда так и сделай. И жди нас.
Мы вернулись к деду.
— Что? Наговорились? — спросил он, — А Сельви повеселела. Приходи еще, Чамил! Жаль, что я не могу оставить тебя обедать. Но, увы, приходится считаться кое с кем! — он зажмурил один глаз и подмигнул нам. Мы с Сельви весело рассмеялись.
Правду говоря, я немного тревожился. Вдруг Сельви испугается ночью в саду? Вдруг увидит свой призрак музыканта? И от потрясения болезнь вернется с новой силой. Я вспомнил, как Панайотис мне рассказал об этих странных расспросах о Сельви и ее семье. И где? В доме продажной женщины! А вдруг и в самом деле какой-нибудь развратник собирается похитить Сельви? Ночью она выйдет в сад совсем одна, откроет дверь, ведущую на улицу!.. Но все же я решил, что бояться нечего. Мы с Панайотисом придем раньше полуночи и будем ждать у двери. Только и всего!
Семь дней завершились. После занятий в монастыре мы с Панайотисом вышли в лес.
— Семь дней прошли,— сказал мой друг.
— Что ты решил?
— Я хочу увидеть ее!
Я и не ожидал иного ответа.
— Что ж, тогда... — и я рассказал ему мой простой уговор с Сельви, — Она будет ждать нас!
Он схватил меня за руку, горячо пожал, и вдруг повернулся и помчался обратно в монастырь. Я не стал дожидаться его возвращения. Я понял, что ему надо побыть в одиночестве.
В назначенную ночь мы подошли к дверце. На этот раз, конечно, Панайотис не отпрашивался у отца Анастасиоса. Мы немного подождали. Было еще рано. Затем я все же осторожно налег на дверцу плечом. Она была открыта! Страшные домыслы полезли мне в голову и, должно быть, отразились в испуганном выражении моего лица.
— Что-то не так? Что-то случилось? — Панайотис тоже встревожился.
— Нет. Все, как уговорено. Только дверь отворена немного раньше, чем надо было. Войдем.
Мы вошли в сад. «Неужели случилось несчастье? — думал я. — Неужели Сельви похищена? По моей вине! Что делать?»
«Прежде всего — не бить тревогу раньше времени!» — откликнулся внутренний голос.
Мы медленно шли по дорожке ухоженного сада. И вскоре — что за радость! — увидели Сельви. Она стояла возле беседки, у розового благоухающего куста. Значит, это она в нетерпении открыла дверь раньше времени и выглядывала на улицу, забыв всякий страх! Быть может, любовь излечит ее от ее недуга? Как мне хотелось этого!
Мы приблизились к Сельви. Она стояла, прижав ладони к груди. Должно быть, от волнения у нее учащенно билось сердце.
— Это мой друг Панайотис,— сказал я, — Он хочет говорить с тобой, Сельви...
При свете луны я видел, что оба они принарядились, а Панайотис даже надушился розовой водой. Они стояли друг против друга, два темных силуэта на смутном фоне лунной ночи, и уже, казалось, готовы были протянуть руки навстречу друг другу.
— Но... — я все же нашел в себе силы говорить дальше, — Не сердитесь на меня, но я не могу вам позволить говорить наедине! Сельви — дочь моего деда, родная сестра моей матери. Я должен беречь Сельви, хотя бы ради них. Но я берегу ее и ради нее самой.
Влюбленные слушали, обернувшись ко мне, лица их смутно белели в светлой темноте лунной ночи. Они молча склонили головы в знак покорности. И снова мне почудилось, что я намного старше их.
Я отошел и стоял немного в стороне.
Они стояли друг против друга.
— Вы узнали меня? — тихо спросил Панайотис.
— Да, — прозвучал ее тихий серьезный ответ.
Молчание. Затем Панайотис спросил:
— Видели ли вы когда-нибудь иконы?
— Я видела.
— Я изобразил вас на иконе и сделал с нее несколько копий. Одну продал, другие отдал людям, не взяв денег, потому что грех мне торговать вашим изображением. Теперь люди молятся на вас.
— Я не достойна этого,— голос ее звучал по-прежнему тихо и серьезно, надрывая мне сердце своей беззащитностью.
— Вы — любимы!
Тишина.
Они молча стояли друг против друга. Затем обернули ко мне молящие кроткие лица.
Я кивнул.
Они подошли к скамье в беседке. Шли, смиренно опустив руки, и словно бы тянулись друг к другу пальцами опущенных рук.
Сели на скамью, рядом, не касаясь друг друга. Молча смотрели друг на друга, повернув друг к другу светлые лица. Я стоял поодаль, тоже молча. Воздух начал светлеть. Близился рассвет.
— Пора,— я тихо подошел к ним.
Они подняли на меня глаза.
Я чувствовал себя жестоким, но я должен был это сказать.
— Я надеюсь на вашу честность,— сказал я. — Я знаю, что вы не будете видеться наедине, не обманете меня. Но если хотите, вы увидитесь уже завтра в такое же время. При мне, как сегодня.
Они склонили счастливые лица.
Когда мы с Панайотисом шли по глухому переулку, мой друг все еще не произносил ни слова, лишь изредка брал меня за руку и признательно пожимал. Я чувствовал, что ему радостно касаться моей руки, потому что я родственник Сельви.
Теперь они виделись почти каждую ночь. Панайотис показал Сельви ее изображение на иконе, приносил и другие иконы своей работы. Они говорили мало. И спрашивали друг о друге такое, что мне никогда не было нужно. Например, Сельви спросила, как называла Панайотиса в детстве его мать. Оказалось — Панко. Сельви тоже теперь иногда звала его так.
Я получал огромное наслаждение, наблюдая их любовь, слушая простые, но исполненные глубины слова и фразы, произносимые ими. Иной раз я спрашивал себя, не кроется ли в этом моем наслаждении некая извращенность. Но, подумав, отвергал такое предположение. Я был уверен, что они не пытаются видеться без меня. И я действительно не мог позволить никакому мужчине, даже моему другу, а тем паче гяуру, видеться наедине с моей родственницей. Это значило бы запятнать позором нашу семью.