на посмотрела равнодушно и продолжала играть. Она не узнавала меня.
Я сел напротив нее и задумался.
Я вспомнил, как она играла, когда мы были детьми, в ту же игру, сидя рядом со мной. Тогда я любил ее. Потом перестал любить. Ее болезнь убила мою любовь. Потом я любил ее, как сестру. Сейчас я совсем не люблю ее. Разумеется, я не властен над своим сердцем. Но все же я чувствую, что это дурно — то, что я не люблю, то, что я разлюбил ее из-за ее болезни.
Я подумал о своей семье, о детях. Я люблю моих детей. Во имя этой любви я многим готов пожертвовать. Но сейчас я вдруг понял, что моя любовь к детям отдаляет меня от людей. Мои дети — это одно, а все остальные люди — нечто иное. Интересами этих остальных людей я всегда готов пожертвовать во имя своей семьи.
Значит, мои дети, моя семья, моя любовь к моей семье — все это всего лишь повод для того, чтобы не любить людей.
Я внушаю себе, что та жизнь, которую я веду, это нормальная жизнь, а всякий, кто пытается жить и любить иначе — ненормальный человек, и его чувства не имеют особого значения, кажутся мне несерьезными, нелепыми, ненужными и никчемными.
Вот к чему я в этой жизни пришел. Вот так огрубели и уплощились мои чувства.
Я сижу против безумной Сельви и смотрю на ее игру. Сельви не узнает меня.
15. Суд
Хасан действительно отправился в суд, и пришлось мне отправиться к городскому кади в качестве ответчика.
Хасан обвинил меня в том, что я беззаконно держу в своем доме его жену.
Я ответил, что моя мать — родная единокровная сестра жены Хасана, у них один отец. Кроме того, я был опекуном жены Хасана до ее замужества.
Кади счел, что все это не является достаточным основанием для того, чтобы жена Хасана жила в моем доме без согласия своего мужа.
Я указал на то, что внезапная болезнь Сельви — несомненно, есть следствие того, что муж плохо обращается с ней.
Но Хасан возразил, что может представить свидетелей, старых слуг и служанок, которые подтвердят, что Сельви болела и прежде.
Суд был отложен, и в следующий раз Хасан привел свидетелей, которые подтвердили его слова.
Я в свою очередь привел свидетелей (моих слуг и служанок), которые показали, что, когда Сельви привели в мой дом стражники, она выглядела не только тяжело больной, но и грязной, измученной, была плохо одета. Было похоже на то, что за ней плохо ухаживают.
Хасан возразил, что за его больной женой ухаживала служанка, нарочно для того приставленная к ней, и ухаживала хорошо. А если женщина выглядела оборванной, грязной, измученной, то это всего лишь следствие ее побега из дома. Она разорвала платье, когда бежала, и выпачкалась на рыночной площади.
Кончилось все тем, что суд признал доказательства, представленные Хасаном, вполне достаточными для того, чтобы вернуть его жену в его дом.
Нам пришлось отдать Сельви.
Она оставалась все такой же безучастной. Увидев Хасана, вначале стала упираться, затем покорно позволила увести себя. И все молчала.
Моя мать была всем этим очень огорчена, винила себя. А я чувствовал лишь усталость от жизни и отупение.
16. Исчезновение
Вскоре после этого мне снова пришлось пережить потрясение.
На этот раз дело касалось тюрьмы.
Султан назначил специальных чиновников — ревизовать городскую тюрьму. Об этом говорили. Я также узнал об этом. И даже втайне от самого себя стал надеяться на то, что, быть может, отпустят на свободу Панайотиса.
Я никогда не забывал моего друга. Он был единственное светлое в моей жизни. Сельви изменилась до неузнаваемости. Хасан стал чужим и враждебным. И только Панайотис в моем сознании, в моей памяти остался прежним. И когда я вспоминал его, я вспоминал и прежнего себя. Мне казалось, что прежде я был чище, лучше.
И вот меня снова вызвали в суд. На этот раз я выступил в роли свидетеля, а также в роли потерпевшего.
Мне задали вопрос, посылал ли я одному из заключенных одежду и провизию.
Я ответил, что да, посылал.
Спросили, сколько лет подряд я это делал.
Я прикинул.
Оказалось, почти двадцать лет (если не все двадцать).
Короче, в руки чиновников, ревизовавших тюрьму, попали съестные припасы и одежда, которые я в очередной раз прислал Панайотису. Чиновники взялись выяснять, кому все это предназначено.
И тут вдруг выяснилось, что много лет подряд я помогаю заключенному, которого нет в тюрьме.
Все, что я присылал, смотритель тюрьмы и другие ее служители просто-напросто делили между собой. Это было тем более легко, что я не справлялся о заключенном друге.
Они бы и последнее, присланное мной, разделили бы между собой, если бы оно случайно не попало в руки чиновников -ревизоров.
Как же все это вышло?
Оказывается, Панайотис даже и не сидел в тюрьме в Брусе ни одного дня.
Он бежал, когда его везли из Айдоса.
Стражники, которые везли его, боялись, что им придется отвечать за то, что упустили важного преступника, приговоренного к пожизненному заключению. Поэтому они добрались до Брусы и там вступили в сговор с тюремным смотрителем и его помощниками. То есть, за определенную мзду смотритель внес несуществующего заключенного в списки.
А тут и я начал присылать одежду и съестное. Иметь такого заключенного, как Панайотис, который существует лишь в общих списках заключенных и потому не доставляет хлопот, а даже напротив, приносит выгоду, оказалось очень приятно, доходно и удобно.
Но вот этой хорошей жизни пришел конец. Все было раскрыто, и пришлось тюремным служителям самим превращаться в заключенных.
Известие о том, что Панайотис все эти годы провел не в тюрьме, более чем ошеломило меня. Значит, все, о чем я так много размышлял все эти годы, все, чем я жил, было основано на мнимости. Значит, во всем этом реальны были лишь мои мысли и чувства, а тот, кому они адресовались, оказался мнимостью, фантомом.
Затем я подумал, что Панайотис, должно быть, бежал далеко, куда-нибудь в земли франков.
И, конечно, я испытывал нечто вроде разочарования. И, конечно, Панайотис, живой, где-то там живущий какой-то жизнью, быть может, похожей на мою, уже не казался мне чистым и светлым. Но я даже не удивился такому обороту своих мыслей, такой смене чувств. Я уже немного узнал и людей и даже себя.
17. Жизнь
Прошло лет десять. Моя мать умерла. Дети росли. Изредка я видел в городе Хасана. Иногда он являлся ко двору. Но что- то словно бы отделяло его от остальной жизни, от людей какой-то невидимой стеной. Порою он выглядел совсем одичавшим, несмотря на то, что одевался по-прежнему нарядно и богато.
Сельви я не видел. Но поскольку в доме Хасана не было ни похорон, ни поминок, я приходил к выводу, что она жива.
18. И снова исчезновение
Но однажды ко мне пришел один из доверенных слуг Хасана и рассказал, что господин его исчез.
Сначала я не поверил.
Затем напряг память и вспомнил, когда видел брата в последний раз. Это было... я назвал слуге число. Хасан ехал через рыночную площадь.
— И вскоре после того он исчез? — спросил я слугу.
— Да, вскоре. Если только не в тот же самый день!
— День еще выдался очень жаркий,— уточнил я.
Так и оказалось.
Об исчезновении полководца Хасана Гази донесли султану. Он распорядился искать и найти или самого Хасана, или его труп. Управлять имуществом Хасана он назначил меня. Считалось, что это только до возвращения Хасана. Но я уже чувствовал, что Хасан не вернется.
19. Сельви — Бруса
Слуги и служанки в доме Хасана показали мне Сельви. Она сидела взаперти в отдаленном строении во дворе. Когда-то в детстве она, помню, что-то такое говорила, о том, что хотела бы жить в каком-нибудь отдаленном строении. И вот, значит, сбылось.
Она никого не узнавала, но не казалась неухоженной. Ухаживала за ней та самая глухонемая служанка, которую Хасан когда-то нанял.
Сельви не узнала меня. Служанка сказала, что ее госпожа никого не узнает.
Очень изменилась Сельви, страшно подурнела, я тоже с трудом узнавал ее.
20. Страшная находка
Жаль, что это случилось чуть ли не в день свадьбы моей старшей дочери.
Я устал от шума и суеты и решил проехаться за город. Добрался до своей любимой горы.
Вот он, мой Олимп. Я сошел с коня и стал медленно подниматься по склону.
Вдруг — окликают, догоняют меня.
Я обернулся — мой лучший слуга, его отец служил еще моему деду, отцу моего отца.
— Что случилось, Али? На тебе лица нет.
И вправду лица не было.
Я начал поспешный спуск. Слуга мой, напротив, стал подниматься ко мне. Где-то на полдороге мы встретились.
— Госпожа Амида (моя старшая жена) просила вас вернуться. Очень просила.
Я знаю, что моя старшая жена — умная женщина, спокойная, и не станет зря тревожить меня. Поэтому я испугался и всю дорогу до дома, пока мы ехали, выспрашивал у слуги, что же все-таки произошло.
Он отвечал мне, что мои жены и дети, и Сельви — все здоровы.
— Что же тогда?
— Вы все увидите своими глазами. Мне и говорить не хочется.
Ему не хотелось говорить, а я не знал, что думать.
У ворот меня встретила Амида.
— Только не показывай вида! — шепнула она,— Ведь готовимся к свадьбе. Пусть никто ничего не знает. Вот только Али да садовник.
Мы прошли во двор, мимо конюшен и других строений.
Мы перебрались в дом Хасана с год тому назад, потому что я затеял переделывать наш дом.
Из объяснений жены я понял, что садовник должен был что-то перекопать во дворе за домом. Он принялся за работу и вскоре натолкнулся на страшное.
Когда я подошел, они уже лежали на дерюге. Оба трупа. Только что откопанных. Солнце щедро тратило на них, уже ничего не чувствовавших, свои теплые животворные лучи. Должно быть, солнце думало не о них, но о тех мухах и червях, которых уже вскармливала их плоть. Трупы сильно подверглись разложению. Но одежда... Ее можно было узнать... И черты лица... И мой тамбур, когда-то я подарил Панайотису ... Да, одним из мертвецов был мой старший брат Хасан, вторым — мой единственный друг Панайотис.