зительно... Я — это я... И это моя манера одеваться, моя неловкость в движениях и жестах, мое лицо... а другие женщины — они просто обыкновенные, и в этой обыкновенности своей они лучше меня... Я спрашиваю, в каком городе она живет. Она отвечает. Такой разговор, я спрашиваю — она отвечает. Спрашивать меня ей ни о чем не хочется. Наверное, ей хочется уйти, и ей жаль Бориса, которого мучит этот К. И эта ее жалость сближает ее с Борисом... А мне вот назло становится жаль этого К... Я спрашиваю, кем она работает. Она отвечает, что она врач. У меня не хватает слов спросить, какой врач. А мы с Лазаром не знали, чем она занимается. Но Борис и Лазар ведь не переписываются, это Лазар случайно узнал, что Борис приехал... Я говорю, что у нас трое детей... А у вас есть дети?... Да, у них две девочки, четырнадцать лет и шестнадцать... Значит, это до Бориса. И она не такая уж молодая... Тут я замечаю, что почти при каждом слове делаю такой странный жест обеими кистями, будто хочу взять в ладони лицо собеседницы... Видно, этот жест как-то неосознанно помогает мне подбирать слова... И Лазар заметил этот мой жест... Почему-то он рассердился. Хватает меня за руку, встряхивает мою руку и шипит, чтобы я прекратила этот нелепый разговор... все слышат и видят... К. ослабил хватку и уставился на нас уже немного осоловелым взглядом. Борис откинулся облегченно на спинку стула и смотрит презрительно. Его жена демонстративно отвернулась... «Лазар, не надо», — тихонько говорю я... Но ему, конечно, кажется, что я нарочно притворяюсь покорной и ласковой... Но руку мою выпустил... Я встаю. Мне стыдно, я чувствую, что покраснела. Беру пустую уже салатницу и несу в кухню... Пью воду... Когда возвращаюсь в комнату, все понимаю... Так и остаюсь неловко стоять в дверях... Никто на меня не обращает внимания... К. опять взялся за Бориса... Лазар придвинулся к этой Хели, и очень быстро и хорошо картавит по-немецки... Сначала у меня как будто условный рефлекс срабатывает. Всегда, если Лазар заговорил с женщиной, даже близко подошел, я начинаю ревновать... Хотя говорит он только по делу, и лицо у него мрачное, и брови сдвинуты сурово; и ни за кем он не ухаживает, я все равно ревную... И сейчас, когда я вижу, как это он близко сел к ней и так бойко заговорил, меня как будто ударяет волна душного воздуха... Я даже пошатнулась... Но вот я все поняла... Это, наверное, он немного опьянел, иначе зачем такие глупости. Он услышал слово это — «врач». И теперь выцарапывал консультацию насчет моих легких... И ничего не понимал... Какой она там врач, по какой специальности; и ведь она за столом и ей неприятно вести разговор о крови, о болезнях; и, наверное, она испугалась, что сидит за одним столом со мной — все-таки кровь из горла почти каждое утро; и вообще он ведь должен совсем о другом попросить Бориса; нельзя же сразу несколько просьб... Ничего не понимает Лазар ... Бывает такое состояние, когда просишь, и уже ничего не понимаешь, и только до слез по-детски обижаешься, что человек тебе отказывает... И ужасно слышать это «я ничего не могу сделать»... И хочешь его унизить, заставить, чтобы он честно признался, что не «не могу», а «не хочу»... Хочешь его унизить этим его признанием... Но зачем?.. Человек не хочет — и все!.. Может — а не хочет тратить свое время, и свои силы, и деньги, и связи на исполнение твоей просьбы, твоей мольбы... Он плохой, этот человек... Она плохая, Лазар... Я тоже плохая, я даже сейчас не верю, что ты меня любишь, просто ты не хочешь терять привычный свой жизненный уклад; если я умру, этот уклад нарушится... Она уже отвечает отрывисто и почти не скрывает досады... Нет, она детский врач, она занимается совсем маленькими детьми, новорожденными... Да, если кровь идет горлом, это может быть все, что угодно... Да, зубы, желудок... Да, если уже есть туберкулез... Нужно обследование... Нет, она не знает, как это делается, направление на лечение в другую страну...
Глаза у Лазара такие злые, даже я боюсь смотреть, чтобы не встретиться с этим тяжелым взглядом. Он злится на себя, на свое унижение. Он понимает, что не вытряхнет, не выцарапает из этой женщины хорошее лечение для меня и все те блага, которыми она пользуется, а мы этого тоже заслуживаем; может, и больше, чем она; и не имеем... Он уже просто не может остановиться, ему хочется сделать ей хоть немного плохо, причинить ей неудобство хотя бы этим разговором, этими отчаянными просьбами... И тут она встает, и громко, невежливо (и это нарочно) говорит ему, что извините, ей нужно выйти из-за стола... Борис пользуется моментом, тоже стряхивает с себя настойчивого К., и тоже громко спрашивает, нельзя ли выпить кофе; напоминая как бы, что пора все это кончать... Лазар теперь встает, велит мне сесть, и сам идет на кухню, варить кофе... Он, конечно, не хочет, чтобы я шла за ним и упрекала его, или чтобы я сама сварила кофе; ему хочется побыть одному, очень измучился... А мне хочется его обнять крепко, и расстегнуть платье, и прижать его лицо к своей груди — и больше ничего...
Я помню разговор, который этот самый К. и завел... Эта мода осуждать идею равенства... И кто? Совсем не аристократы по рождению, неудачники, слабые люди... нет, это смешно — такое детское ницшеанство у этого К. Он выставляет вперед генетику, будто он в ней что-то понимает — нашел боевого слона!.. Но Лазар говорит, что у великих людей что- то не рождаются великие дети; он верит в наследственность на уровне Менделевского горошка — или что он там выращивал,— цвет волос, форма ушей — это, вероятно, наследуется; а когда ему внушают, что дети рабочего глупее детей академика!.. — Но не бывает равных способностей! (Это К.)... — Да Боже мой, ни о каком равенстве способностей не идет речь, — о равенстве возможностей! (Лазар)... Пример у Лазара простой: двое хотят поступить в языковую гимназию; одного принимают, потому что у него отец со связями, а другого — нет, не принимают, хотя у него побольше способностей, чем у первого... Я отвлекаюсь на свои мысли: интересно, — думаю я,— а если эта энергия злая, эта способность подличать, заводить связи, выгодно пристраивать своих детей, с успехом идти на компромиссы; если это все — тоже способность, такая же, как способность к математике или языкам, — что тогда?.. Как тогда нам сопротивляться, чтобы нас не утопили, не растоптали, чтобы мы не задохнулись?.. Нашего мальчика скоро надо будет пристраивать; и тоже мы ведь хотим в гимназию с английским языком; и придется опять унижаться, просить...
Что еще я вспомнила?.. Вот Эмил, который вместе с Лазаром работает в академии... Но это была одна из тех странностей — всегда можно придумать, что ее нарочно придумали, а ведь она и вправду случилась... Зачем-то Эмил зашел к Лазару ... Они разговаривали; малышка наша подошла и стала о чем-то просить отца; чтобы он ей что-то нарисовал, что ли... Эмил заговорил с ней таким фальшивым тоном, каким обычно разговаривают с детьми взрослые, когда притворяются, будто всерьез убеждены, что будто бы дети равны взрослым... Вот Лазар никогда не разговаривает с детьми таким тоном, Лазар не лжет, Лазар знает о себе, что он умнее ребенка... Я вышла из кухни, чтобы забрать девочку, чтобы она им не мешала; и вот вижу, Эмил дал ей бумажку, что ли, и говорит, что она может играть, как будто это деньги; а, нет, он сказал — играть «в магазин»... А девочка сказала: «Это не деньги, это левы!»... Она, оказывается, я поняла, деньгами называла только монеты, только металлические деньги; а левами называла бумажные деньги... Случайно получилась такая двусмысленная реплика у нее... Эмил сказал Лазару каким-то меланхолическим голосом: «Серьезная заявка у твоего ребенка...» Не помню, как Лазар ответил, но как-то они сразу о чем-то другом заговорили... И Лазар не запомнил эту реплику, а ведь она такая забавная получилась... Странно, что они оба так мало внимания обратили на эту реплику... Но я другое вспомнила... все к тому... о чем я все время думаю... Этот Эмил — еврей, и вот он как-то получил разрешение поехать в гости в Израиль, он ездил к своему какому-то приятелю, по приглашению... Лазар мне сказал, что теперь Эмил приглашает нас в гости, Эмил будет рассказывать свои впечатления... Я подумала, что не надо идти; ведь, наверное, Эмил пригласил каких-то своих единоплеменников, рассказывать будет собственно для них, а мы будем себя неловко чувствовать... Но на лице Лазара такое милое кроткое выражение интереса, ему хочется послушать... Зачем я буду всякие предположения высказывать... Мне идти не хотелось, но я ничего не сказала... Мы втроем пошли. Конечно, и Лазар Маленький... вот уже года полтора я замечаю, как это он прислушивается напряженно, ищет возможность вставить какую-нибудь свою реплику... Я думаю, он совсем не глупее их, когда речь идет о политике или философии... Конечно, всякое бытовое он хуже знает, но это и не главное... Иногда его реплики действительно немножко невпопад, но это потому, что он волнуется и потому, что к нему несправедливы, могут оборвать и даже резко, не дают договорить до конца... А чем они гордятся? Тем, что старше его? Все равно ведь не умнее... Я боюсь, вдруг его сильно обидят... Но он не обращает внимания на эти обиды, все равно тянется, прислушивается и сам стремится говорить...
У Эмила сидел еще какой-то его знакомый; значит, мы, жена Эмила, Ива ее зовут, она болгарка, и их дочка — годика три — мешала, конечно... Но он интересно рассказывал: разные сценки, ситуации... Но вот он сказал, как это уже когда он улетал, и в аэропорту две очереди на таможенную проверку; ну, уже из Израиля он улетал; и он стоял в очереди, где евреи стояли, их не очень тщательно проверяли, а рядом была очередь арабов, их тщательно проверяли... Я сразу встрепенулась и спросила, не стыдно ли было ему стоять в такой вот привилегированной очереди... Лазар тоже мотнул головой и брови сдвинул, он был недоволен моим вопросом, ему не хотелось никакого спора, хотя я совершенно уверена, что в этом случае Лазар был со мной согласен... Эмил посмотрел на меня таким хитроватым дипломатическим взглядом... Он хорошо выглядел, как это бывает после зарубежной поездки.