акая нечеловеческая, что люди бы ее не вынесли... Или она принесла бы людям какой-то совсем непоправимый вред... Ведь плоды с дерева познания принесли людям горе... И я знаю, какое это горе. Это горе негармонического существования... Горе болезней и мучений и тех человеческих желаний, исполнение которых или даже одно стремление к этому исполнению, приносит горе другим людям... Но ужасно много людей, претендующих на то, что вот именно они знают и всем скажут эту всеобщую, большую правду... Они бывают так уверены в том, что знают эту правду, владеют ею; что даже не пытаются что- то доказать, а просто навязывают, заставляют силой... И вот уже — и очень быстро — вместо познания всеобщей правды получается всеобщее грубое насилие... Лазар признает только маленькую, такую очень индивидуальную, отдельную правду; она принадлежит отдельному человеку, принадлежит, как, например, зубная щетка или трусики... И вот такую свою правду Лазар чудесно умеет формулировать и говорить... И он сказал мне, что если он повел меня к врачу, то не для того, чтобы унизить меня или использовать мои болезни как предлог для того, чтобы расстаться со мной; нет, он действительно хочет, чтобы я меньше болела, и он будет меня беречь и стараться лечить... Тут голос его стал мягким, и появилась беззащитная улыбка... Он сказал, что впервые в его жизни его так волнуют болезни другого человека... И прибавил, что вникать в болезни отца ему никогда не хотелось и, может быть, это было жестоко... Я сказала, что, конечно, нет, не было жестоко, просто Лазар воспринимал отца, как все дети воспринимают родителей, отец был такая данность жизни, вот он существует, он такой, и даже и нет желания особенно интересоваться им, задумываться о нем; и, наверное, отношение к родителям, оно всегда такое... Но я действительно с детства часто болею, подолгу лежала в постели... Интересно, что мне давно уже не хочется отыскивать свои болезни в медицинских книгах, как-то скучно это стало... А Софи и Лазар болеют редко. В детстве и в юности Лазар совсем никогда не болел... Только в шестнадцать лет у него обнаружилась небольшая близорукость, пришлось надеть очки... Но он их не всегда носит... В армию его все равно взяли... Лазар мне рассказывал, что ему казалась отвратительной сама эта обязанность подчинения... Читать о поединках героев в «Илиаде» было интересно... Но все другие книги о войне были противны именно этой системой подчинения, которая была всегда, от Александра Македонского до нашего времени... Лазар страдает, например, от этой противной необходимости голосовать, сидеть на собраниях... Однажды я сказала ему, что нахожу здесь противоречие; значит, он против подчинения, а сам приказывает детям и они ему подчиняются... Лазар мне ответил, что всякие другие отношения между ним и детьми были бы ложью; дети материально зависят он него, он их кормит, содержит... Он немного поколебался и сказал еще, что я, наверно, заметила, что дети любят подчиняться ему... Я сказала, что, конечно, вижу это, и спросила, как же все-таки он добивается этого любовного подчинения... Он смутился и ответил твердо, что не может мне этого сказать, и прибавил, что знает, что когда дети вырастут и будут сами себя содержать и прервутся эти отношения любовного подчинения, тогда дети уже не будут любить его, как любят сейчас, тогда они найдут в нем много недостатков... Голос его стал грустным и чуточку дрогнул... Мне стало так жалко его; я подумала, а, может, он просто усложняет и преувеличивает... Но это нехорошее любопытство узнать, а что он мне ответит, победило мою жалость; и я продолжила разговор...
— Хорошо,— сказала я,— но ведь и солдаты подчиняются какому-нибудь Наполеону охотно и даже с большой любовью, и они зависят от него материально, он устраивает их жизнь... Лазар сказал, что солдаты подчиняются, потому что оглуплены, обмануты... Тогда я сказала, что и наших детей можно счесть обманутыми, они подчиняются Лазару, а Лазар пишет лживые статьи и диссертации; они мне подчиняются, а я перевожу повести и рассказы, которые считаю заведомо плохими, лишь бы получить деньги... И еще, допустим, Лазар захочет изменить это положение, в одиночку он ничего не добьется... Ну, вот он войдет, предположим, в какую-то организацию, тогда ему придется в первую очередь бороться за то, чтобы укрепить какое-то свое место в организации; то есть все участники заговора или члены организации — называйте, как хотите — борются не только со своими прямыми противниками, но еще и между собой у них идет борьба за власть, за первенство... И при этом они лгут, будто борются только за справедливость... Значит, снова ложь... Как же тогда?..
Лазар помолчал, потом улыбнулся мягко и засмеялся каким-то протяженным густым, мужским таким смешком, добрым, снисходительным, потерянным и беззащитным... Я почувствовала себя виноватой... Ведь этим писанием лживых статей он и меня кормит, содержит... Связи у меня с издательствами слабые, плохие; и переводить мне редко дают, а последнее время совсем ничего нет... Лазар перестал смеяться и сказал: «Но это не означает, что я ничего не должен делать...»
А я ведь хотела рассказать о тех комплексах, которые у меня развились в детстве при чтении книг... Отец любил читать... Когда-то в самой ранней юности он изучал французский язык и читал в подлиннике Гюго, Золя и Бальзака... Ему очень понравились стихи Ламартина и еще... романы Поль де Кока... Я помню, как он говорит: «Парижанка под деревьями» — Хо! — это роман!», — и улыбается лукаво и довольно... Я не читала Поль де Кока, но думаю, теперь он не показался бы никому таким соблазнительно непристойным... Когда я была маленькая, отец пробовал научить меня читать и писать на турецком и на французском языках, но он не имел никакой методики обучения, и ничего не вышло... Я не понимала его объяснений, он сначала сердился, я обижалась на него, после мы просто оставили эти занятия... Отец много читал мне вслух... Разговаривая со мной о книгах, он твердо делил персонажей на плохих и хороших; рассказывал мне, что о поведении и о характере персонажа можно рассуждать; и мне теперь кажется, что это были какие-то начатки, основы того, что называют «литературоведческим анализом»... Зачем он все это делал?.. Он совсем не считал, что меня надо приохотить к литературе, и вообще и не задумывался о том, что детей надо воспитывать; он просто знал, что детям надо приказывать, чтобы они не шумели, не возвращались домой поздно, учили уроки... Так получилось, что я была его собеседником и слушателем... Он был по-своему образованный человек, но у него не было подходящей среды для общения... Он был странный человек... В нем вдруг возникало какое-то мальчишеское веселье и он говорил людям дерзкие и непристойные грубости, с этим таким мальчишеским озорством... Но когда я тяжело болела, он сидел на краешке моей постели и всхлипывал... Из моих детей он знал немножко Лазара Маленького, и то совсем крохотным... Лазару Большому нравятся две фотографии, на которых мои родители... На одной — моей маме семнадцать лет, волосы у нее закручены вокруг головы толстыми косами, и ворот платья темного заколот серебряной брошкой в виде розы... Эта брошка сейчас у моей сестры... Мама улыбается, в глазах и во всем лице у нее такая радостность молодости... Я никогда не умела так... Она действительно выглядит, как настоящая восточная красавица... Когда в сорок первом году отца мобилизовали строить шоссейную дорогу, он однажды сумел отпроситься с одним своим приятелем в ближний городок, там у этого приятеля были родственники... Они шли утром, как раз моя мама подметала улицу перед своим домом и держала в одной руке ведро с водой, а другой рукой плескала воду на подметенную улицу... Она тогда не была хорошо одета, в ситцевом платьице, в шальварах и повязанная платочком... Но отец увидел, какая она красивая... Она распрямилась, быстро поставила ведро и пошла к дому... Она уже стояла у калитки, отец резко рванулся, заступил ей дорогу, обхватил за шею и поцеловал в губы... Тут отец, я помню, сказал, что она так растерялась, что не закричала, не оттолкнула его, только убежала в калитку... Мама засмеялась и сказала, что она совсем не растерялась, просто ей понравилось, как он целуется... На лице у нее появилось выражение удовольствия, мне это выражение показалось нечистым... У нас во дворе отец сделал деревянный настил, такой широкий топчан... Помню, как несколько раз мамины приятельницы сидели там с ногами, в тени шелковичного дерева, на разостланных таких пестрых одеялах; болтали, курили и громко смеялись... а их стоптанные туфли, все какие-то серые, валялись внизу... Я знаю, они говорят о своих отношениях с мужьями и о рождении детей... Мне это противно, я ухожу в дом и сижу с книгой... А моя сестра-подросток все вертится вокруг них, мама гонит ее... Я презираю сестру, она кажется мне человеком низменных инстинктов... Когда братья и сестра сердятся на меня, а они не любят меня, потому что я не скрываю своего презрительного отношения к ним; и вот когда они сердятся, они всегда говорят мне: «Ты никогда не выйдешь замуж!», и при этом у них такой вид, будто я должна обидеться... А мне совсем не обидно, я и не хочу выходить замуж... Теперь я думаю, что моя сестра просто из тех людей, которые приемлют без раздумий окружающую действительность, и даже находят радость, подчиняясь этой действительности... Впрочем, и в рамки подчинения этой действительности входит какой-то свой протест, какое- то непослушание... Сестра встречалась с молодым человеком, который очень не нравился нашей маме... Однажды он пришел к нам, и мама все ему сказала... Он ушел... Сестре тогда было лет шестнадцать... У нас был такой глинобитный забор, и вот она всю ночь просидела на заборе, в темноте, обиделась на маму... Через год она вышла замуж за другого... Я любила читать по ночам, я спала одна в комнате, сестра уже вышла замуж и не жила с нами; мама просыпалась, видела, что у меня включен свет, входила, выключала и ругала меня, что я не думаю, сколько денег приходится платить за свет... Она уходила спать, а я тихонько выходила во двор... А там шелковичное дерево... И ночь такая теплая... И короеды на шелковице ожили... И желтые такие улитки с голыми спинками без раковинок ползут очень тихо... И кто-то летит... И кто-то жужжаще так поет...