Двое мужчин вышли вперед и встали рядом с татуированной. По лицу одного из них текли слезы, но он с ножом в руке готов был противостоять драконам.
«Плохо дело», – подумала я.
Любимый заговорил снова:
– Так ли сильно это отличается от того, как если бы Кеннитссон умер на палубе Совершенного и корабль впитал его память? Кеннитссон уйдет вслед за кораблем своего отца и прадеда. И это будут подобающие похороны для пирата.
Судя по всему, Любимый был единственным, в ком не вызывала протеста мысль, что драконы сожрут тело их товарища, того, с которым многие из них были дружны. Но когда он жестом попросил нас отойти, все молча расступились перед драконами. Причал заскрипел и закачался на сваях, когда драконы остановились возле тела и уставились на него. Я думала, они попрощаются с ним достойно, прежде чем приступить, но ошиблась.
Зеленая королева и синий дракон набросились на труп, стараясь опередить друг друга. Мы смогли укрыть тело лишь обгоревшим обрывком паруса, поэтому ничто не защитило нас от ужасного зрелища. Синий дракон схватил Кеннитссона за голову и потянул вверх, голова зеленой драконицы метнулась, чтобы откусить нижнюю половину его тела. Никто и охнуть не успел, как синий вздернул на воздух верхнюю часть трупа с болтающимися внутренностями и заглотил целиком.
Куски потрохов посыпались на причал. Один матрос отвернулся, свесился через край причала, и его вырвало в воду. Ант закрыла лицо руками. Эйсын цеплялся за отца, как ребенок; Брэшен был бледен. Спарк взяла меня за руку и слегка покачала ею.
– Вот и все, – сказал Любимый, как будто нам от этого было легче. Словно кровавые клочья на досках причала от этого должны были исчезнуть.
– Его воспоминания отныне во мне, – протрубил синий дракон.
– И во мне! – сказала зеленая почти ревниво.
– Пойду посплю, – объявил синий и развернулся.
Как ни осторожно он двигался, его огромный хвост едва не смел людей. Дракон сделал шаг, но вдруг остановился перед Брэшеном, опустил голову ему на уровень груди и принюхался. Потом повернул голову и внимательно оглядел Эйсына.
– Они жгли нас, – протрубил дракон, словно вспоминая о давно минувших днях, и издал низкий звук, как огромный котел, готовый закипеть. – Они поплатились, – сказал он. И долго молча разглядывал юношу. – Эйсын! Я дарую тебе честь узнать мое имя. Карриг. – Дракон вскинул голову. – И я беру себе часть твоего имени. Карригвестрит будут звать меня отныне! Я буду помнить тебя.
С этими словами маленький дракон вскинул голову и гордо прошествовал по причалу к берегу.
Зеленая драконица молча разглядывала нас. Потом втянула воздух и присела на задние лапы. Когда она широко распахнула пасть, показав глотку с алыми и оранжевыми полосами, мне показалось, что оттуда на меня глядит сама смерть. Все попятились, а один матрос даже упал с причала в воду, когда драконица зашипела. Но яд так и не брызнул.
Закрыв пасть, она оглядела нас свысока и презрительно заявила:
– Я всегда была драконом.
Она оттолкнулась от досок и взмыла в воздух. Причал закачался так сильно, что я испугалась, что он опрокинется и мы все рухнем в воду. Мы съежились, как напуганные кролики, когда ветер от ее крыльев ударил в нас. Вскоре синий дракон тоже взлетел, и мы остались одни. Ант плакала от ужаса. Она бросилась к Брэшену, и он успокаивающе обнял ее за плечи.
Пер оглядел небо:
– Остальных драконов не видно и не слышно.
– Наверное, отсыпаются… набив брюхо, – ответил Любимый.
Последние слова он произнес неохотно, будто не хотел напоминать нам, чем именно насыщались драконы. Но никого это не обмануло, и после его слов повисло напряженное молчание.
Любимый стоял и смотрел вслед драконам. Я не могла понять, что творилось у него на душе. Он вздохнул, его плечи поднялись и опали.
– Я так устал… – проговорил Любимый, и я догадалась, что он обращается к кому-то, кого здесь нет. Повернувшись к остальным, он резко сказал: – На улицах пусто, драконы улетели. Пора поискать еды и убежище на ночь.
Брэшен, Ант и матрос по имени Тван остались с Эйсыном, а мы с остальными двинулись в город. Мы шли плотным строем, потому что татуированная женщина настаивала, что надо быть готовыми обороняться, если на нас нападут. Клеф шел с нами, с ножом наготове, – казалось, он был бы только рад драке. Вскоре стало ясно, что не все горожане сбежали. Некоторые настороженно наблюдали за нами из-за полуобрушившихся стен, дававших сомнительное укрытие. Другие рылись в развалинах, разыскивая свое или чужое имущество. Мародеры были плохо вооружены и чаще всего бежали, завидев нас. Однажды прилетевший откуда-то кирпич вскользь ударил Спарк по плечу, но кто его бросил – мы так и не поняли. Однако все равно приняли это предостережение всерьез.
В развалинах сараев, принадлежавших, как видно, парусному мастеру, мы нашли парусину, и Любимый отправил назад пару матросов, чтобы те сделали носилки для Эйсына и принесли его. Мы разбили лагерь возле уцелевшей стены дома мастера. Ночь выдалась теплой. Пер вырезал квадратный кусок парусины, чтобы мне было на чем сидеть. Кто-то принес воды в ведре, оставленном Прилкопом.
Любимый не хотел отпускать меня с теми, кто отправился искать еду, но я была такая голодная, что не стала его слушать. Найти ее оказалось нетрудно: город процветал, а когда жители обратились в бегство, они мало что взяли с собой. В некоторых садах росли фруктовые деревья. Тем, кто провел столько месяцев в плавании, было все равно, зрелые фрукты или еще зеленые. Мы собрали в подолы рубашек столько, сколько могли унести. Пер нашел хлеб, булочки и даже маленькие пирожные в развалинах пекарни. Я откопала кадушку масла.
– Я слышала, что жир помогает от ожогов, – сказала я Перу.
Он явно сомневался в этом, однако мы прихватили масло с собой.
– Эйсын был очень добр ко мне, и Брэшен тоже. И Кеннитссон, – сказал Пер, и голос его прозвучал напряженно. – Альтия. Корд.
Я ничего не смогла с собой поделать: мне на ум пришло, что он вполне мог успеть по-настоящему подружиться с кем-то из матросов. Мы шли, жуя на ходу, а я все думала об этом. Если у него есть друзья, означает ли это, что мне достанется меньше его внимания? Кому вообще есть дело до меня? Неттл и Риддл так далеко, к тому же теперь у них есть ребенок, о котором нужно заботиться. Даже Волк-Отец меня бросил. И пока я брела вслед за Пером и остальными сквозь сгущающуюся темноту, мир вокруг меня будто становился все более огромным и пустым.
Когда мы вернулись, Брэшен накладывал ткань, смоченную в холодной воде, на ожоги Эйсына. Юноша лежал, почти не двигаясь. Отец разрезал и снял его рубашку, и оказалось, что Эйсын обгорел гораздо сильнее, чем я думала. Местами ткань рубашки намертво пристала к обгоревшей дочерна плоти, выделяясь на ней цветными пятнами.
Пер опустился возле него на колени:
– Как думаешь, мы сможем привести его в чувство, чтобы дать ему немного хлеба?
Брэшен покачал головой. Его лицо было покрыто морщинами, в темных кудрях хватало седины.
Капитан посмотрел на меня и с горечью сказал:
– Так вот она, та девочка, которую мы должны были спасти. Все эти смерти и разрушения нужны были, чтобы вернуть ее домой.
Мне показалось, он думает, что я того не стою. И разве можно его за это винить? Из-за меня он потерял корабль, жену. И возможно, скоро потеряет сына.
Я опустилась на колени с другой стороны от Эйсына, держа кадушку масла.
Клеф подошел и встал у меня за спиной, и татуированная женщина, которую все звали Штурман, – тоже.
– Я принесла это, чтобы смазать его раны, – сказала я Брэшену.
В его темных глазах ничего не отражалось, и он не стал возражать. Я окунула пальцы в мягкое желтое масло и стала очень осторожно смазывать ожоги на лице Эйсына. Покрытая волдырями кожа на ощупь казалась ужасно неправильной. Большой волдырь лопнул, мутная жидкость потекла из него, мешаясь с маслом. Неправильно все это, неправильно… А как правильно? Я коснулась кожи рядом с ожогом. Вот так должно быть. Его коже положено быть такой. Я провела кончиками пальцев по неповрежденной коже. Вот бы укрыть ею ожог как прохладным покрывалом…
Брэшен вдруг резко подался вперед, склонившись над сыном.
– Это масло так лечит? – потрясенно спросил он.
– Нет. Так лечат Видящие, – коротко рассмеялся Пер. И громко позвал: – Янтарь! Иди сюда!
Мне было не до них. Это было все равно что наносить краску на рисунок тонкой кисточкой или очиненным пером, в точности туда, куда нужно. Когда я рисовала чернилами, то могла сделать пчелу именно такой, какой ей положено быть. Когда я работала кончиками пальцев, могла натянуть здоровую кожу на рану. Нет. Не совсем так. Я правильно сделала, что начала со здоровой кожи, но она не натягивалась на ожог, а нарастала, покрывая его, как свежая трава покрывает гарь. Мертвую, непоправимо поврежденную кожу я сметала с ее пути, словно бурелом.
– Би, хватит. Эйсыну нужно отдохнуть и поесть. Возможно, позже ты сумеешь еще помочь ему. Би, ты слышишь меня? Пер, я боюсь к ней прикасаться! Придется это сделать тебе. Возьми ее под мышки и оттащи от Эйсына.
Следующее, что я помню, – как сижу у огня и моргаю. Пер стоял надо мной и странно на меня глядел.
– Я так устала и проголодалась.
Он криво усмехнулся:
– Еще бы! Что ж, у нас есть хлеб и масло. И немного рыбы.
По запаху я поняла, что над огнем жарятся на вертелах цыплята. Похоже, не только нам улыбнулась удача в поисках еды. Кто-то уже вышибал донышко бочонка. Когда им это удалось, в нос мне ударил запах пива.
Я неуверенно встала и оглянулась, чтобы найти глазами Эйсына. Его отец, поймав мой взгляд, улыбнулся, но по щекам его текли слезы. Любимый стоял на коленях возле юноши. На лице Эйсына еще оставались ожоги, но теперь он мог закрыть оба глаза, и губы выглядели совершенно целыми.
– Он достаточно пришел в себя, теперь надо дать ему поесть. Когда Видящий исцеляет кого-то, это забирает у исцеляемого силы. – Любимый с тревогой посмотрел на меня. – И у самого Видящего тож