– И я плачу тебе тем же. – Он отвесил мне причудливый поклон, далеко отставив одну ногу назад.
Я в ответ очень чопорно поклонился ему, как принято в Оленьем замке.
И мы разошлись. Больше мне никогда не приходилось видеть Прилкопа.
Когда солнце стало греть сильнее, я укрылся в колючих зарослях. Бутылка вина составила мне компанию. Прикончив ее, проспал остаток дня. Проснулся снова оголодавшим, но значительно окрепшим. Даже видеть я стал лучше, и Ночной Волк заметил:
Ты видишь в темноте почти так же хорошо, как я в прежние времена.
И как в прежние времена, мы отправимся на охоту вместе.
Если Прилкоп и предупредил Капру об опасности, она не прислушалась к нему. Возможно, он подумал, что я еще слишком слаб, чтобы отправиться по ее душу так скоро. Я тенью крался по Клерресу, пока не нашел здание, вокруг которого были разобраны завалы и которое начали крыть заново. Несколько человек охраняли Капру, но мне не пришлось их убивать. Они сторожили у окон и дверей, выходивших на улицу, а я зашел с тыла. Моя серебряная рука медленно и бесшумно отодвинула в сторону камень и цемент. Я сделал собственный вход.
Белые где-то отыскали для нее красивую кровать. Высокие резные столбики поддерживали кружевной балдахин. Я разбудил Капру, прежде чем убить. Зажав ей рот, прошептал в ее полные удивления глаза:
– Умри за то, что причинила моему Любимому и моей Би.
Это было единственное снисхождение, которое я проявил к ней. И задушил ее серебряными руками. Своим Даром я чувствовал ее панику, боль и ужас. Но убил ее – как кролика. Я не стал нарочно убивать ее медленнее, однако смотрел ей в глаза до тех пор, пока они не погасли. Сделал все в соответствии с самым первым наставлением Чейда: пришел, убил и исчез. Прихватив с собой недоеденную курицу.
Та была ужасно вкусная.
Когда солнце взошло, я уже шагал, держась на некотором удалении от дороги, прочь из Клерреса.
Глава 41Плавание Проказницы
Мне до слез жаль хорошей бумаги и кожаных переплетов тетрадей, которые дал мне отец. Они лежат теперь на дне вместе со всеми грузами и пожитками матросов Совершенного. Самих записей мне не жаль. Это был дневник маленькой девочки, которую я едва помню. Ее сны не имеют значения, это всего лишь вехи на уже не существующем пути. А те немногие, что еще могут сбыться, сбудутся так или иначе, не важно, сохранятся записи о них или нет.
Мне снятся теперь другие сны, и Любимый уговаривает меня записывать их. Мне не нравится звать его Любимым. А когда я однажды назвала его Шутом, он передернулся, а капитан посмотрел на меня так, будто я нагрубила. В присутствии других людей я зову его Учителем. И я ни за что не стану называть его Янтарь.
У меня не осталось тетрадей, но Любимый дал мне бумагу, простое перо и черные чернила. Думаю, он одолжил все это у капитана Уинтроу.
Вот первый сон, который я запишу. На старом дереве расцветает единственный цветок и превращается в прекрасный плод. Он падает на землю и укатывается. А потом раскрывается, и из него выходит женщина в серебряной короне.
Обидно, что придется рисовать ее только черными чернилами на белой бумаге.
Он сказал, что будет читать все мои записи о снах. Что так надо, чтобы он мог направлять меня. Я записываю сон, который уже рассказала ему, так он сможет потом перечитать этот сон. Не хочу, чтобы кто-то с помощью моих снов менял мир. И что бы он там ни обещал моему отцу, я считаю, что это грубо и неприлично, когда он читает мои записи.
Мы оставили Клеррес позади, и мне было нисколько не жаль покидать его. Грустно только, что отец остался в этом ужасном месте, мертвый и непогребенный.
Корабль – Проказница – заговорил со мной, едва я ступила на палубу:
Кто ты? И почему я так пронзительно чувствую тебя? Ты словно звенишь.
Я укрепила стены своего разума, как могла, но это только подогрело его интерес ко мне. Он навалился на меня. Ощущение было, как будто тычут пальцем в грудь.
Я не знаю, почему ты меня чувствуешь. Я Би Видящая. Слуги из Клерреса похитили меня и держали в плену. Я просто хочу домой.
Тут произошло нечто очень странное: корабль отгородился от меня собственными стенами. Но я не обиделась, а лишь почувствовала облегчение.
Мы поднялись на борт Проказницы группкой оборванцев. Пока я спала, взрослые уже успели все обсудить. Не важно, о чем они там договорились. Я как орех на стремнине. Судьба несет меня куда хочет.
Для нас повесили гамаки, но не выделили своего закутка; мы жили в кубрике, на виду у матросов Проказницы. Мне было все равно. Как только мой гамак был готов, я забралась в него и уснула. Очень скоро меня разбудили громкие крики с палубы. Я заставила себя выкатиться из гамака, упала на пол и бросилась наверх, испугавшись, что на нас опять напали.
Оказалось, часть обломков Совершенного отлив унес из гавани в открытое море. И за них кто-то цеплялся. Спарк обрадовалась было, но ее надежды рухнули, когда матросы подняли на палубу обгоревшую на солнце женщину, едва не терявшую сознание. Это была мать Эйсына и жена Брэшена, которая еще приходилась родственницей капитану Уинтроу. Проказница от радости замурлыкала, так что аж доски загудели. Когда спасенную подняли на палубу и дали ей попить воды, я спустилась обратно в кубрик и забралась в свой гамак. Там расплакалась – не от радости, а от зависти – и снова уснула.
Как только мы очутились на корабле, Любимый стал особой по имени Янтарь. Понятия не имею, почему у него так много имен и почему он вдруг превратился в женщину. Все восприняли это как будто так и надо. С другой стороны, мой отец ведь тоже был Томом Баджерлоком и одновременно Фитцем Чивэлом Видящим. Возможно, и со мной та же история. Би Баджерлок, Би Видящая. Разрушитель.
Сирота Би.
Мы были в море уже два дня, когда я проснулась и увидела, что надо мной стоит Пер.
– Нам грозит опасность? – спросила я, резко сев, и он успел поймать меня, когда я чуть не упала на палубу.
И дело было не только в том, что я села в гамаке, – корабль качало.
– Нет, просто ты слишком долго спишь. Вставай, поешь, разомнись немного.
Стоило ему упомянуть о еде, как мой организм заявил, что хочет есть и еще больше – пить. Пер провел меня через дебри гамаков к длинному столу, вдоль которого стояли скамейки. Там сидели и доедали свою еду несколько человек. И еще там была тарелка, накрытая перевернутой миской.
– Чтобы не остыло, – пояснил Пер.
Это оказалась густая похлебка, странная, но вкусная. Варево пахло кисло, но отдавало корицей и чем-то сливочным. В нем попадались куски картошки и лука. Пер сказал, что мясо в супе – баранина, но она была не жилистой и не жесткой. Еще Пер пододвинул мне большую миску каких-то разваренных бурых зерен.
– Это рис, – сказал он. – Говорят, он растет на болотах и его собирают, плавая по этим болотам на лодках. Попробуй есть его с супом. Это вкусно.
Я ела, пока живот у меня не сделался как барабан, а Пер не выскреб со дна большого котла последние крошки.
– Ну, давай теперь поднимемся на палубу? – предложил он, но я помотала головой:
– Спать хочу.
Он нахмурился, но отвел меня обратно и помог забраться в гамак.
– Ты что, заболела, что все время спишь?
Я покачала головой:
– Просто спать – проще, – и закрыла глаза.
Когда проснулась снова, то не подала виду, потому что они шептались обо мне:
– Но она так много спит! Только и делает, что спит! – Это был голос Пера, в нем слышалась тревога.
– Пусть спит. Значит, она чувствует себя в безопасности. Она отсыпается за все то время, которое провела в плену. Ей нужно отдохнуть и во всем разобраться. Когда я вернулся… когда Фитц принес меня в Олений замок, много дней подряд я почти все время спал. Сон – великий лекарь.
Но через несколько часов, когда я открыла глаза, Пер был рядом:
– Ты проснулась хотя бы настолько, чтобы поговорить? Я хочу знать все, что с тобой случилось с тех пор, как мы расстались. И мне так много надо рассказать тебе.
– Мне почти нечего тебе рассказывать. Меня похитили и притащили в Клеррес. Со мной плохо обращались. – Я замолчала. Не хотелось воскрешать в памяти события ни ради Пера, ни ради кого-либо еще.
Он кивнул:
– Значит, в другой раз. Но я расскажу тебе обо всем, что делал и видел с тех пор, как ты укрыла меня плащом-бабочкой и оставила в снегу.
Я выбралась из гамака, и мы отправились на палубу. Стоял чудный погожий день. Пер отвел меня на переднюю палубу, неподалеку от носового изваяния, где мы никому не мешали. Он поведал мне свою историю, она была прямо как сказание о героях и их странствиях. Может, Нед когда-нибудь сложит об этом песню. В некоторых местах, слушая о том, сколько всего Перу и отцу пришлось пережить ради меня, я не могла сдержать слез. Но это были правильные, хорошие слезы, пусть и печальные. Все эти дни я гадала, почему отец не пришел спасти меня и любит ли он меня вообще. Когда я снова легла в гамак и уснула, то уже знала, что он меня любил.
В следующий раз меня разбудил корабль. Проказница словно буравом просверлила мои стены:
Пожалуйста, помоги. Иди сюда, на бак. Ты нужна.
Я вывалилась из гамака и рухнула на палубу с таким грохотом, что испугалась, как бы все вокруг не проснулись. Под палубой всегда темно, но я догадалась, что сейчас ночь: слишком уж много гамаков занято. Единственный тусклый фонарь раскачивался вместе с кораблем. Не глядя на него, стала пробираться среди спящих матросов, тоже раскачивавшихся в своих гамаках, как спелые груши, и движущихся теней. Очутившись наконец у трапа, я поднялась на палубу Проказницы.
Дул свежий ветер, и я вдруг обрадовалась, что проснулась. Запрокинула голову. Надо мной белел парус, округлый, как брюхо зажиточного купца, а еще выше в безоблачном небе царили звезды. На палубе парусника, когда он не стоит на месте, всегда работают матросы, но в эту ночь ветер дул ровный и благоприятный, так что вокруг суетилось не так много людей. Никем не замеченная, я пошла вперед. Преодолев несколько ступенек, оказалась на приподнятой и тесной носовой палубе. Здесь крепилось множество канатов; туго натянутые, они пели на ветру. А еще дальше была еще одна палуба, поменьше, и она выдавалась прямо к носовому изваянию. Раньше я никогда такого не видела. На ней лежал человек. И когда я шагнула к нему, двое других, что были с ним, расступились. Одного я узнала: это был отец Эйсына, капитан Брэшен Трелл. Хотя теперь, наверное, он уже не был капитаном, ведь он остался без корабля. Это его сын лежал тогда, обожженный и неподвижный. Я успела почти забыть, что мы подобрали маму Эйсына. Ее лицо и руки были покрыты мелкими выпуклостями как апельсиновая кожура; я не сразу догадалась, что это следы солнечных ожогов. Она посмотрела на меня, и при виде моих шрамов на ее лице появилось сочувственное выражение. Я отвела глаза.