– Я не буду ломиться в твою голову.
Я не верю тебе, ты предатель, я не верю тебе, ты предатель.
Подумала это, но стен не опустила. Виндлайер был уже не так могуч, как в тот день, когда выпил змеиную слюну, но все равно силен. Я начала понимать, что если магия моего отца всегда при нем, то магия Виндлайера прибывает, только когда он пьет зелье. Интересно, как скоро он израсходует ее? Как скоро я смогу строить планы, не боясь разоблачения? Не думать об этом!
Ты предатель, я не верю тебе, ты предатель, я не верю тебе.
– Ты мне не веришь.
Он сказал это с такой тоской, что мне стало почти что совестно. Вот только он взял эти слова из моей головы и произнес их вслух. Ему нельзя доверять. Ни капельки. Я знала это, знала всем своим существом. Мне отчаянно был нужен союзник, но Виндлайер никогда не будет на моей стороне.
Я не верю тебе, ты предатель, я не верю тебе, ты предатель.
– Бедная Двалия. – Виндлайер смотрел на дверь каюты, на лице его застыло отвращение. – Ему все мало! Это я виноват. Я заставил капитана Дорфела увидеть в ней прекраснейшую женщину, какую он только мог себе представить. – Он почесал в затылке. – Вообще-то, нелегко поддерживать в нем желание. Приходится постоянно отслеживать, кто смотрит на нее в ту или иную минуту. Это очень утомляет.
– А какой он ее видит?
Чертово любопытство! Вопрос сорвался у меня с языка, прежде чем я спохватилась, что с Виндлайером не надо разговаривать.
Он улыбнулся, обрадованный, что я прервала молчание.
– Я не указываю им, что именно они должны видеть. Просто внушаю, чтобы видели то, что им нравится. В Двалии я заставил капитана видеть красавицу, которой он хочет помочь. Не знаю, как именно она выглядит в его глазах.
Виндлайер посмотрел на меня, ожидая, что спрошу еще о чем-нибудь. Я прикусила язык и стала думать о том, как иногда солнце сверкает на гребнях волн так ярко, что больно смотреть.
– Себя самого я представил им как «просто слугу». Человека, который не представляет угрозы. И интереса.
Он снова подождал. Я хранила молчание.
– А про тебя я им внушил, что ты некрасивая, туповатая и от тебя воняет.
– Воняет? – снова не удержалась я от вопроса.
– Чтобы никто к тебе не приставал. Когда мы плыли в лодке, были такие, кто смотрел на тебя и хотел… хотел сделать с тобой то, что сейчас капитан делает с Двалией. – Он скрестил на груди короткие ручки. – Я защищаю тебя, Би. Знаю, ты не веришь мне и ненавидишь меня, но я все равно тебя защищаю. Открой же наконец глаза и пойми: мы везем тебя туда, где безопасно, туда, где твое место – есть и всегда было. Двалия столько вытерпела ради тебя, а ты отплатила ей только тем, что добавляла трудностей, да еще и дралась.
Тут, словно услышав наш разговор и решив вызвать у Виндлайера еще больше сочувствия, Двалия разразилась чередой стонов, один громче другого. Виндлайер посмотрел на дверь каюты, на меня и снова на дверь:
– Может, нам надо войти? Ей нужна помощь?
– Они уже почти закончили.
Я знала, что эти двое спариваются, но весьма смутно себе представляла, как все происходит. За те дни, что пришлось сидеть на часах за дверью, я узнала только, что при этом всегда раздаются ритмичный стук и стоны, а каюта пропитывается запахом пота. После Двалия несколько часов ходит сонная, и издеваться надо мной ей малоинтересно. Мне было все равно, что капитан делает с ней во время этих дневных визитов.
С дурацкой снисходительностью Виндлайер пояснил:
– Ей приходится позволять ему это. Если бы она отказывалась, мне было бы труднее заставлять капитана верить, что он любит ее. Она терпит все это ради того, чтобы мы могли благополучно попасть в Клеррес.
Я открыла было рот, чтобы сказать ему, что сомневаюсь в этом, но сдержалась. Чем меньше мы говорим, тем лучше для меня. Солнце на волнах. Серые птицы в небе.
Стоны сделались предельно частыми и пронзительными, потом перешли в протяжный выдох. Еще череда быстрых стуков – и все стихло.
– Я всегда гадал, каково это. Никогда не пробовал. – Виндлайер говорил мечтательно, как ребенок. Серые птицы скользят в голубом небе. Ветер в наших парусах, солнце на волнах. – Я плохо помню, что со мной сделали. Только боль. Им быстро стало ясно, что я не должен делать детей для Клерреса. Когда девочки рождаются такими, как я, их убивают. И большинство мальчиков тоже. Но Двалия заступилась за меня и мою сестру Одиссу. Мы были близнецы с почти безупречной родословной Белых, но… родились неправильными. Она спасла мне жизнь, когда все считали, что я должен умереть. – Похоже, он думал, что я должна восхититься великодушием Двалии.
– Как ты можешь быть так слеп! Так глуп! – Гнев разрушил плотину моего самообладания. – Она оскопила тебя, как теленка, а ты готов ей ноги целовать за это! Да кто она такая, чтобы решать, что у тебя не должно быть детей? Она бьет тебя, лупит, а ты таскаешься за ней, будто пес, который обнюхивает мочу других собак. Она поит тебя какой-то гадостью, чтобы ты творил для нее магию, в которой она ничего не понимает, зато решает, на что ее направить! Да ей наплевать на тебя, Виндлайер! Вообще наплевать! А ты так глуп, что даже не замечаешь, как она тебя использует, и не понимаешь, что она бросит тебя, как только ты станешь ей не нужен! Она бьет тебя и обзывает по-всякому, но стоит ей улыбнуться, ты тут же ей все прощаешь! Ты зовешь меня братом, но тебя не волнует, что она собирается мучить меня, а потом убить. Ты знаешь все это не хуже меня. Ты мог бы помочь мне. Если бы тебе было до меня дело, ты бы помог! Лучше бы мы сбежали еще с того, первого корабля в любом порту, и я бы отправилась домой, к своим родным, а ты мог бы сам решить, как жить дальше. А ты вместо этого помог убить женщину, которая не сделала тебе ничего плохого и была добра ко мне. И вы бросили калсидийца умирать за вас, после того как ты заставил его убить ту женщину ради Двалии! Ты трус и дурак!
Нет, это я дура. Откуда-то из далекого далека донесся затихающий волчий вой. А потом Виндлайер очутился у меня в голове.
Спокойно, я не сделаю тебе ничего плохого, просто дай мне взглянуть, что ты прячешь, чего ты боишься, спокойно, братик, я не сделаю тебе ничего плохого, только дай взглянуть, бормотал он восторженно, вороша и расшвыривая мои воспоминания, как осенняя буря – сухие листья. Я возводила перед ним одну стену за другой, но он рвал их, как бумажные. Меня тошнило, и голова шла кругом под наплывом воспоминаний; каждое из них воскрешало то, что я чувствовала тогда. Вот мама упала и умерла; вот перемычка у меня во рту порвалась от удара по голове; вот кот, спокойный и теплый, урчит под моей рукой; в зимней кухне светло от пламени в очаге, пахнет жареным беконом и свежевыпеченным хлебом; Фитц Виджилант насмехается надо мной; Персивиранс падает со стрелой в груди… Виндлайер рылся в моих воспоминаниях, как сладкоежка в вазе с печеньем: там откусит, тут лизнет. Он пачкал их своими прикосновениями, словно, узнавая меня, становился моим хозяином.
Так ты все-таки видишь сны! – Он был сам не свой от радости.
Меня вытеснили из моего разума, я не могла кричать – голос не слушался, не могла поднять руки, чтобы стукнуть Виндлайера. Вот я пишу в моем дневнике… НЕТ! Нельзя, чтобы он это увидел, нельзя, чтобы прочитал! И вдруг все исчезло, остались только длинные, острые, рвущие плоть зубы и горячее дыхание из пасти. Отец крикнул: «Осторожно! Он опаснее, чем кажется!» И я очутилась в клетке, откуда не могла выбраться, а какой-то вонючий человек яростно тыкал в меня палкой, и увернуться было невозможно. Никогда в жизни мне не было так больно! Боль не ослабевала, тот человек ругался и тыкал меня снова и снова, так злобно, будто хотел проткнуть насквозь. Я выла, скулила и рычала, я бросалась на прутья клетки и грызла их, но палка все равно разила меня и всегда находила самые больные места – живот, горло, под хвостом, член. В конце концов я упала, вереща и скуля, но избиение продолжалось.
Внезапно Виндлайер исчез из моей головы. Мой разум снова принадлежал только мне. Содрогаясь от рыданий, я выстраивала стену за стеной. Я корчилась от воспоминаний о боли, по щекам текли слезы… но сквозь них я видела, что Виндлайер лежит на боку, рот его безвольно открыт, глаза остекленели, – похоже, он упал без чувств. «Как волк в клетке», – осенило меня. Как Волк-Отец.
Я дал тебе эту боль как оружие против него. Но больше не думай обо мне. Нельзя, чтобы он нашел меня. Нельзя, чтобы он узнал, что ты умеешь писать, нельзя, чтобы ему стало известно хоть что-то из твоих снов. Ты должна позаботиться о себе. Сбежать. Вернуться домой. Но не думай о доме сейчас. Думай только о побеге.
И Волк-Отец исчез, будто его и не было. Будто я его просто придумала, чтобы было не так страшно. Вот так же исчез и мой настоящий отец. И я вдруг поняла, что не должна думать и о нем тоже.
Виндлайер сел, но его все еще трясло. Он уперся ладонями в палубу и жалобно посмотрел на меня:
– Что это было? Ты же не волк! Ты не можешь этого помнить!
Его нижняя губа дрожала от обиды, будто я сжульничала в игре.
Меня переполнила ярость.
– Зато я могу помнить это! – крикнула я и швырнула в него ту ночь, когда Двалия так избила меня, что вырвала плечо из сустава, каждое мгновение моих мучений. – И это! – И я невольно стиснула зубы, вспоминая для него во всех подробностях, как вгрызалась в щеку Двалии, какова была на вкус ее кровь, текущая по моему подбородку, как больно она меня колотила и как пыталась стряхнуть, а я не обращала внимания и продолжала кусать…
Он прижал ладони к щекам.
– Не-е-е-е-е… – Его голос сошел на нет. Выпучив глаза, Виндлайер уставился на меня и взмолился: – Не показывай мне этого! Не заставляй меня чувствовать, будто я жую ее лицо!
Я ответила ему равнодушным взглядом:
– Тогда держись подальше от моей головы. А то я тебе еще не такое покажу!
У меня не было представления, чего бы такого выудить из памяти, чтобы ему стало еще хуже, но он больше не читал мои мысли, так что я использовала угрозы, чтобы не подпускать его к ним. Я подумала о том, как он предал меня, как помог им найти и убить торговца Акриэль. О том, как он наступил на мою цепь на причале, когда я пыталась сбежать.