водой. Вокруг гавани расположились прямоугольные строения розового, белого и бледно-зеленого цвета, с плоскими крышами и многочисленными окнами. У крыш некоторых зданий имелись небольшие наклонные навесы. У других зелень каскадом спадала по фасадам, обрамляя окна.
За домами, обращенными к гавани, пологие холмы манили оттенками золотого и коричневого. Одинокие деревья с толстыми стволами и раскидистыми кронами были разбросаны тут и там, хотя ровная шеренга деревьев на одном из склонов могла бы быть и фруктовым садом. Дальние холмы пестрели пасущимися стадами. Бело-серые точки были, вероятно, овцами. В другом стаде был крупный рогатый скот, такой, какого я никогда прежде не видела, с длинными изогнутыми рогами и горбами на холке. Паруса свернули и с нашего корабля спустили маленькие лодки. Матросы на веслах гнули спины, буксируя нас к причалу. Медленно, очень медленно мы приближались к берегу.
Город террасами спускался к гавани, следуя рельефу местности, ее окружающей. С одной стороны берег залива представлял собой длинный вытянутый полуостров, который, однако, обрывался в море. За ним, как будто оторванный от земли, простирался большой остров с крепостью, сложенной из ослепительно белой слоновой кости. Сам остров был таким же белым, почти столь же слепящим. Его неровные берега из разрушенных каменных блоков сверкали. Кварц. Однажды я нашла камень, который так же искрился, и Ревел сказал мне, что в нем есть кварц. Земля за пределами стен крепости была бесплодной. Ни деревьев, ни следов зелени. Мне он казался островом с волшебным замком, внезапно возникшим из моря. Внешние стены крепости были высокими и зубчатыми. На каждом углу вздымались мощные сторожевые башни, каждая из которых наверху венчалась сооружением, напоминавшим череп какого-то огромного и грозного существа. Каждый из черепов уставился своими пустыми глазницами в разные стороны. Внутри каменных стен, возвышаясь над ними, находилась внушительная цитадель. И с каждого угла ее вставали четыре тонкие башни, шпили которых были даже выше крепостных башен, с луковицеобразными помещениями наверху, напоминающими репчатый лук, оставленный для рассады. Никогда еще я не видела столь высоких и стройных башен, сверкающих на фоне голубого неба.
Я вглядывалась в него, в мое предназначение. Мое будущее.
Мною чуть не овладело отчаяние. Я погребла его под грудой мерзлых камней. Меня ничто не волновало. Я была одинока. Я была сама по себе. Мне приснились два сна с тех пор, как отец оттолкнул меня. Два сна, о которых я не осмеливалась думать, опасаясь, что Винделиар сможет их заметить. Они напугали меня. Очень сильно. Я проснулась посреди ночи во тьме и затолкала в рот подол рубашки, чтобы никто не услышал моих всхлипываний. Но, когда я успокоилась, мне все стало понятно. Я не могла ясно видеть свой путь, но я знала, что мне предстояло пройти его в одиночку. В Клеррес.
Двалия отправила меня из каюты отнести на камбуз поднос с грязной посудой. Обычно она не давала мне такие поручения. Думаю, она намеревалась еще раз продемонстрировать Винделиару, что я не только заслужила ее доверие, но и быстро становлюсь ее фавориткой. Я напрактиковалась в искусстве пресмыкаться и достигла такого уровня, к которому он не посмел бы приблизиться. Я излучала покаянную преданность ей слабеньким, но постоянным потоком. Это было опасно, так как означало также, что я должна постоянно быть настороже с Винделиаром, чтобы он не отыскал тропинку в мой разум. Он стал ужасно силен с тех пор, как выпил змеиную слюну. Но он был силен так же, как силен бык, - хорош на поле боя и при проламывании стен. А я не была стеной. Я была крошечной катящейся галькой, твердой, как орех, без кромок, за которые он мог бы ухватиться. Я чувствовала его попытки, и не раз. Я должна была оставаться очень маленькой и пропускать наружу только те мысли, которые не имели никакой реальной связи со мной. Такие, как мое раболепное восхищение Двалией.
Я хорошо притворялась, даже стоя у ее ванны с полотенцем и наклоняясь, чтобы вытереть ее мозолистые ступни и узловатые пальцы. Я растирала ей ноги, вызывая стоны удовольствия, и подавала ей одежду с таким видом, как будто одевала королевскую особу, а не ненавистную старуху. Моя способность обманывать ее почти пугала меня, потому что этому сопутствовало также и мышление побежденного раба. Иногда я опасалась, как бы эти мысли не стали моими истинными мыслями. Я не хотела быть ее рабыней, но жизнь без угроз и избиений казалась таким облегчением, что я была готова признать - это лучшая жизнь, на которую я могла бы надеяться.
Я почувствовала, как что-то сжалось в груди, - наверное, мое сердце. Я слышала о таких состояниях, как «разбитое сердце» или «тяжело на сердце», но не знала, что это реальное чувство одиночества, ощущение, что весь мир оставил тебя. Я смотрела на то, что, по всей видимости, должно было быть Клерресом, и пробовала представить - что могла дать мне жизнь там. Ведь теперь я понимала, что никогда не вернусь домой. Однажды я ощутила прикосновение своего отца к моему разуму. Я почувствовала, как он отверг меня, отбросил прочь так яростно, что я проснулась, потрясенная и больная. Я дотянулась до Волка-Отца. Он понимал не больше, чем я. Что ж. Это случилось. Я осталась одна. Никто не собирается придти и спасти меня. Никого не волнует, что случилось со мной.
Я знала это уже в течение многих дней, более того, я знала это в течение каждой долгой ночи, которая их сменяла. В те дни, когда Двалия и Винделиар бодрствовали, у меня не было времени размышлять об этом. Я была слишком занята защитой моих мыслей от Винделиара, одновременно унижаясь перед Давалией и внушая ей, насколько запуганной и подвластной ей была я теперь. Все это время отречение моего отца было источником постоянной ноющей боли, столь же неизменной, как беспокойная вода, окружавшая нас. Именно в эти дни моя воля к выживанию уплыла в море обиды и отчаяния.
По ночам я погружалась в его глубины, тонула в нем. Одиночество мое стало абсолютным с того момента, когда наши с отцом разумы соприкоснулись, а он оттолкнул меня. Я пыталась преодолеть это отторжение всеми способами, доступными мне, но было это похоже на попытку собрать чайник из осколков разбитой чайной чашки. Были и другие голоса. Один из них, возможно, был голосом моей сестры, но я не была уверена в этом. Также присутствовал хор других голосов, в котором были и те, кто кричал и ревел. Я не знала, каким образом я смогла до них дотянуться, но знала точно, что мой отец осознавал мое присутствие. «Беги!» - приказал он мне так, как будто нам что-то угрожало, однако сам не стал спасаться бегством вместе со мной. Он не подхватил меня и не укрыл в безопасности. Он остался посреди этой бури. Он обратил все свое внимание на них, оттолкнув меня назад. Когда я осмелилась снова обратиться к нему, он грубо отпихнул меня. Он так сильно меня толкнул, что я не смогла удержать мою связь с ним. Я оказалась вдали от него, вдали от надежды на спасение и возвращение к жизни, в которой присутствовала бы хоть какая-то доброта. Я возвратилась в себя, в свое одинокое маленькое «я», и обнаружила, что Винделиар уже рыскает у моих границ. Я не осмелилась даже всхлипнуть.
Я плотно, плотно, плотно захлопнула свои стены. Волк-Отец предупреждал меня. Держать стены закрытыми означало, что никто не сможет дотянуться до меня. А в тот момент я уповала на то, чтобы никто не смог когда-либо прикоснуться к моему разуму. Я не жаждала более, чтобы хоть кто-то относился ко мне благожелательно, не говоря уж о том, чтобы любил меня. И я не собиралась любить кого-нибудь еще.
Сердечная боль неожиданно отозвалась болью в животе. И это в сочетании с болезненным ощущением, вызванным невозможностью ни рассказать кому-нибудь о моих снах, ни записать их. Но о тех видениях, которые приснились мне сейчас, я не смела говорить. Они равно пугали и дразнили ложной надеждой, соблазняли и ужасали. Они побуждали меня сделать их реальностью. И с каждым днем нашего путешествия они становились все более осязаемыми, будто я все ближе и ближе подходила к тому неотвратимому будущему, к которому я должна была привести.
На мгновение я прикрыла глаза, а затем посмотрела на раскинувшийся передо мною город в пастельных тонах. Я заставила себя видеть его красивым и привлекательным, вообразила себя там счастливым человеком. Я бегала бы по его улочкам, приветствуя знакомых и выполняя какое-нибудь полезное поручение Двалии. …И в один прекрасный день я бы убежала.
Нет. Я не могла позволить себе думать об этом так же, как и планировать побег. Не сейчас. Это было очаровательным местом, слишком чудесным, чтобы стремиться домой. Как счастлива я была бы здесь! Я даже чуть-чуть испугалась этих мыслей. Я обнаружила, что в состоянии скармливать эту ерунду Двалии даже тогда, когда не могла ее видеть. Я уже неплохо изучила ее разум. Как и разум Винделиара. В порядке опыта я внушила ему капельку моего воображаемого счастья. На мгновение я ощутила исходящее от него тепло удовлетворения, а затем он отшвырнул прочь мою мысль. Он толком не знал, как заставить свои мысли дотянуться до меня. Иногда это происходило, однако я думаю, что происходило это случайно, а не так, как если бы он умел это делать. Я не воспринимала его мысли напрямую, однако чувствовала его недоверие. И его обиду, укрывшуюся за недоверием. Почему-то он, в самом деле, верил, что я могла бы стать его братом и полюбить так, как никто другой. Он видел для нас путь, которого у меня не было никогда.
Мелькнувшая мысль, что он, возможно, чувствует себя таким же покинутым, как и я, на мгновение заставила меня устыдиться. Я подавила ее и выбросила из головы. Нет. Он помог похитить меня, способствовал погрому в моем доме, порушил планы и помог убить единственного человека, который поддержал меня во время жуткого путешествия. То, что он натворил, лишало его права надеяться, что хоть кто-то мог бы его полюбить.
Но та ярость была сильным чувством, а я уже уяснила, что сильные чувства ослабляют мои стены. Я отринула свою ненависть. Это делало боль в животе еще более невыносимой, чем когда-либо, тем не менее, я сделала это. Я повернулась к миленькому городку с маленькими прямоугольными домиками, напоминающими пирожные, выставленные на прилавке. Я прекрасно могла бы жить здесь. Я изобразила жизнерадостную улыбку, отнесла свой поднос на камбуз и оставила его там. Когда я возвращалась обратно, к капитанской каюте, мне пришлось уворачиваться от бегущих матросов. По мере приближения к пункту назначения количество и темп выполнения ими работ заметно возрастали. Один из них наорал на меня, когда мне пришлось отскочить у него с дороги. Небольшие лодки заспешили к нам, как только команда закрепила подобранные паруса. Канатные бухты были наготове. Наше плавание завершилось.