– Не понимаю я здешней еды, – сказал Хампа, ковыряя в зубах деревянной палочкой, на которую был наткнут жареный кальмар (блюдо, естественно, называлось «кальмар на палочке»). Он облизнул губы и продолжал: – Вроде и невкусно, а оторваться не могу.
Даэвон и Сали с ним согласились. Еда была жесткая, однообразная, пересоленная, но в конце концов все съели вдвое больше, чем собирались. По крайней мере, кормили задешево – всего один медный чжунский лян, четыре хаппанские монеты или три миллиона рупий цунарко за порцию.
Когда они насытились, принесли счет. Еда обошлась им в девять медных ляней, которые уплатил Даэвон, однако, когда подали счет за напитки, юноша сильно удивился. Три порции какого-то белого напитка для Хампы, две кружки цзуйжо для Сали, четыре манговых ласси для Даэвона и двенадцать кружек воды на всех обошлись почти в два серебряных ляня, или пятьдесят хаппанских монет.
Даэвон, который заведовал кошельком, взбесился.
– Как они смеют нас надувать?
Он уже собирался обратиться к хозяину заведения, но Сали его удержала.
– Не привлекай лишнего внимания из-за глупого счета. Мы ведь действительно заказали много напитков.
– Потому что еда соленая, – сказал Хампа. – Я все время пил козье молоко.
– Это не молоко, – ответила Сали. – И потом, я сомневаюсь, что нас обсчитали. Просто тут хитро ведут дела. Не шумите. Позвольте напомнить вам, что это катуанский поселок и святое место, а мы – разыскиваемые беглецы из Незры.
Даэвон, не скрывая гнева, взглянул на хозяина заведения. Тот уставился на него.
– Я сюда больше ни ногой! – крикнул механик.
– Пусть благословение почиет на вас весь день, добрый господин, – ответил хозяин. – Спасибо, что осчастливили мое убогое заведение.
– И еда у вас паршивая! – добавил Даэвон, выходя.
– Люблю приезжих! – крикнул вдогонку хозяин.
Сали легонько толкнула Даэвона.
– Где это ты научился так пререкаться?
Молодой механик, обычно такой сдержанный, успокоился не сразу. На лбу у него залегли суровые складки.
– Прости. Сама понимаешь… мы ждем ребенка. Я нужен Мали, а торчу здесь, на другом конце света. Я должен быть рядом с ней.
Сали прекрасно его понимала. Она и сама себя так чувствовала с тех пор, как вернулась и обнаружила Незру погребенной в Травяном море, свое племя уничтоженным, а сородичей порабощенными. Отказать им в поддержке и отправиться в путешествие ради собственных нужд – это было невыносимо.
Вместо того чтобы выразить сочувствие словами – с этим Сали бы все равно не справилась, – она обняла Даэвона и прижала к себе.
– Ничего не поделаешь. Ты здесь, как и я, названый брат.
– И я тоже, – вмешался Хампа.
Не обращая на него внимания, Сали продолжала:
– Единственное, что мы можем, – это поскорее закончить дела и вернуться к нашему народу. Тогда ты воссоединишься с женой и ребенком. Все остальное – гнев, тревога, грусть – пустая трата сил. Понимаешь?
Даэвон шмыгнул носом и закрыл лицо руками.
– Я ни за что не подведу Малиндэ…
И тогда Сали поняла, что у Даэвона есть и другая сторона, которой она раньше не замечала. Она внимательно взглянула на юношу и протянула ему руку.
– И не подводи. Посмотрим, хватит ли у тебя сил сдержать слово. Поклянись своим нерожденным ребенком.
Он снова шмыгнул носом, но все-таки стиснул руку Сали в ответ. Даэвон решительно выпрямился и даже как будто стал выше ростом.
– Клянусь сыном.
– Или дочерью, – добавила она и стукнула его в грудь кулаком, опрокинув на спину.
Никто из прохожих и глазом не моргнул. Сали помогла Даэвону встать, и они двинулись дальше, останавливаясь на перекрестках. Сали указала на самое высокое здание посреди группы коконов.
– Я отправлюсь туда и все разузнаю. Даэвон, займись припасами и вели отправить их на «Хану». Хампа, найди приличного менялу. Я не желаю задерживаться здесь дольше необходимого. Добрый капитан отплывает через несколько дней. Когда «Хана» выйдет из гавани, я намерена быть на борту.
Путники влились в негустую толпу, направлявшуюся к озеру. Две части Хурши, наземная и плавучая, по отдельности были меньше большинства катуанских столиц, однако, вместе взятые, составляли приличных размеров поселение. Сали напоследок дала кое-какие распоряжения спутникам, и они разошлись в разные стороны. Сали посмотрела вслед Даэвону, поворачивавшему за угол, и направилась к мосту. Она надвинула капюшон поглубже и завернулась в плащ, скрывая лицо и фигуру, хотя любому было ясно, что она катуанка и военный искусник.
В начале одного-единственного моста, который соединял коконы с набережной, стояли два отряда черных копейщиков. Вереница городских гостей и рабочих тянулась с одной стороны, тогда как множество катуанцев – судя по одежде, в основном шаманы, – шло по другой. К удивлению Сали, ей тоже указали на вторую очередь и немедленно пропустили, в то время как купца-хаппанина с повозкой направили в первую, более длинную и медленную. Взглянув еще раз, она заметила, что в той очереди все хаппане.
Сапоги Сали стучали по деревянному настилу, обрамленному костями огромных морских животных. Странный розовый оттенок был здесь еще ярче; Сали стало казаться, что зрение играет с ней шутки. Она остановилась на полпути, взглянула через ограждение и ахнула. Черная вода злобно бурлила. Из глубины на Сали смотрел жуткий горящий глаз.
Она была потрясена. То, что она видела, лежало далеко за пределами понимания.
Указатель в конце моста гласил, что это плавучее поселение называется Масау и оно действительно отделилось от Шакры три века назад. Насколько Сали могла судить, коконов было около ста, и все гораздо крупнее сухопутных.
Сали шла по маленьким деревянным мосткам, соединявшим коконы. Она миновала лавки, склады и жилые дома. Вокруг расхаживали множество шаманов, как будто весь Масау обслуживал их. Неудивительно, ведь Хурша считалась священным местом. Впрочем, при виде многочисленных шаманов, бродящих вокруг, у Сали руки чесались взяться за кнут.
Она добралась до площадки перед главным храмом, посвященным Хану, и остановилась, заметив на стене ничем не примечательного соседнего здания изображение трех молний, пронзающих темную тучу. Знакомый символ, Ловцы Бури. Сали и не знала, что высокопоставленная военная секта обитает здесь, хотя этого следовало ожидать, в таком-то важном месте. На ум ей пришло воспоминание о некоем длинноволосом военном искуснике, известном как тот самый Ловец. Они были знакомы давным-давно, в другой жизни, когда никакие беды их не волновали. Сали задумалась: жив ли он еще?
Тут же она отогнала эту мысль. То, что у Ловцов Бури был в Хурше свой дом, еще ничего не значило. Сали явилась сюда не для того, чтобы ссориться с шаманами и Ловцами. Исцеление и быстрое возвращение в Незру – вот что ее интересовало.
Она миновала дом Ловцов Бури и приблизилась к огромному центральному кокону. Большой храм занимал его почти целиком. Сали взглянула на громадную вывеску на стене рядом с большими двустворчатыми дверями: «Величественный монастырь рассветной песни».
– Ну и название, – буркнула Сали.
Монастырь действительно был величественный, даже больше, чем святилище Вечной топи в Шакре. Если ему и недоставало высоты, он искупал этот недостаток шириной. Храм представлял собой приземистое неуклюжее здание из одинаковых восьмиугольных блоков, сходившихся куполом. Сали никогда не видела на коконе, даже плавучем, такую большую постройку. Она задумалась, могут ли эти коконы плавать, снявшись с якоря.
Она сделала глубокий вдох, коснулась своих впалых щек и отвела со лба пряди волос. Стоять в священном для катуанцев месте было тревожно. Сали вырастили в почтении к шаманам и Вечному Хану. Религия сделала ее лучшего друга богом, и та же самая религия потребовала, чтобы Сали присоединилась к нему за гробом. Шаманы продали ее племя в рабство. Именно они изгнали жителей Незры, когда те сбежали из плена и вернулись в Травяное море.
Сали должна была ненавидеть и шаманов, и этот храм. И она их ненавидела всей душой. Но невольно она тосковала по утешению и любви, которые дарила ей вера. Она почувствовала себя поистине блаженной, когда Цзяминя избрали новым вместилищем Хана; когда она сама стала Волей Хана, это была огромная честь. Сали страстно хотелось по-прежнему поклоняться Вечному Хану Катуа, почитать шаманов и подчиняться их власти. Пусть даже они вместе с прочими катуанцами предали Незру. Именно предательство ранило Сали сильнее всего. И теперь, стоя перед Величественным монастырем рассветной песни, она чувствовала лишь тревогу и сомнение – не веру, не почтение и уж точно не любовь.
Сильнее страха встречи со старыми верованиями и безвозвратно канувшей честью, впрочем, был страх за свой народ, за племя, за семью, за нерожденную племянницу (ну или племянника, тут уж ничего не поделаешь). Сали нуждалась в исцелении, чтобы и дальше оставаться с теми, кого любила, и служить сородичам еще много лет; ну а если излечиться от недуга невозможно, пусть она выяснит это поскорее и вернется к своему племени, чтобы защищать его до последнего вздоха.
«Страх дарует природа. Это броня для твоего тела, приготовление к битве. Позволь страху укрепить тебя, вооружить твой разум и разогреть храбрость». Так Алина, наставница Сали, сказала ей перед первой битвой. Та чуть не обмочилась от страха, пока они ехали к полю боя, и всю дорогу ежилась от стыда. С тех пор Сали, как молитву, повторяла слова Алины перед каждым сражением, набегом и поединком.
Она подошла к огромным черным дверям, и тело немедленно откликнулось. Желчь подступила к горлу, живот скрутило судорогой. Как будто тело отказывалось войти в храм. Зов Хана звучал в груди, отдаваясь во всех членах, так что зубы стучали. Сали страшно не хотелось входить. Она почти позволила этому желанию победить. Она подумала, что нужно прислушаться к голосу разума, тела и сердца и бежать из этого проклятого места.
Но Сали устояла. Проглотив желчь, она стиснула зубы и толкнула ладонями черные створки.