[85]» (6 марта 1902 г.).
На заседании Академии Наук 7 сентября 1902 года было объявлено, что вследствие отмены избрания Максима Горького В. Г. Короленко и А. П. Чехов просят не считать их больше академиками. Великий князь никак не отреагировал на это сообщение.
Главная академическая работа продолжалась в Отделении русского языка и словесности: издание словарей, «Памятников древней письменности», «Византийских хроник», исследований творчества классиков русской литературы и т. д. Разряд же изящной словесности занимался главным образом присуждением Пушкинских премий, изданием «Академической библиотеки русских писателей» и участием в юбилейных торжествах деятелей культуры. Детище С. Ю. Витте и Константина Константиновича не оставило заметного следа в истории русской литературы.
«Гамлет»
Временами Константин Константинович по году, а то и больше не ощущал творческого вдохновения, стихи не получались, а литературный труд стал потребностью. Тогда он брался за переводы: то «Мессинской невесты» Шиллера, то «Ифигении в Тавриде» Гете, то «Гамлета» Шекспира.
«Думаю начать перевод «Гамлета» и даже начал 1-го числа первые строки» (2 июля 1889 г.).
«Обыкновенно я запоминаю наизусть один-два английских стиха и перевожу их в уме где придется, на ходу, в свободную минуту» (9 октября 1892 г.).
«Ночью мне не спалось, вставал и переводил «Гамлета». Очень трудно, но в этом и заключается прелесть работы» (20 августа 1893 г.).
«Прозу «Гамлета» переводить скучнее, а иногда даже и не легче, чем стихи» (7 июня 1895 г.).
«Вчера Гамлет у меня умер. Как трудны его последние слова! Эти дни я живу переводом, и он меня поглощает. На днях под его впечатлением я перепугал жену, сказав ей: «Королева умерла!» Я разумел мать Гамлета» (5 октября 1897 г.).
Спустя два дня была поставлена последняя точка. Но еще предстояла большая работа над предисловием, рассказом о первых представлениях трагедии в Европе и России, правкой строк, которыми августейший переводчик остался недоволен.
Шекспир принадлежит к наиболее трудным для перевода на другие языки авторам. Русская просвещенная публика до начала XIX века знакомилась с его творениями или в подлиннике, что случалось редко, или во французском переводе. В 1811 году «Гамлет» появился на петербургской сцене в вольном переложении С. Висковатого. «В нем ничего шекспировского, – писал Константин Константинович, – если не считать слабого подражания монологу "Быть или не быть?"».
Первый истинный перевод трагедии на русский язык принадлежит военному геодезисту М. Вронченко (1827 г.). Константин Константинович ценил несомненные достоинства этого перевода, но отмечал, что Вронченко не сумел передать дух средневековья, а точность шла в ущерб правильности русского языка.
Следующим был перевод Н. Полевого (1837 г.), сделанный исключительно для сцены, даже подогнанный под определенную публику и артистов. Здесь, по мнению великого князя, царила не буква, а дух трагедии.
В 1841–1842 годах «в книжных магазинах появился Шекспир, переведенный прозою с английского Н. Кетчером». «Это труд добросовестный и почтенный, – писал Константин Константинович, – своей близостью к подлиннику представляющий прекрасное пособие для изучения Шекспира, но лишенный поэтических и художественных достоинств».
До появления в свет в 1899 году «Гамлета» в переводе великого князя было издано еще девять переводов трагедии: А. Кронберга (1844 г.), М. Загуляева (1861 г.), А. Данилевского (с немецкого языка, 1878 г.), Н. Маклакова (1880 г.), А. Соколовского (1883 г.), А. Месковского (1889 г.), П. Гнедича (1891 г.), П. Каншина (прозаический, 1893 г.), Д. Аверкиева (1895 г.).
«Мы далеки от мысли, – писал Константин Константинович, – что перевод наш, являющийся четырнадцатым переводом «Гамлета», лучше остальных переводов. Свою работу мы предприняли не с целью перещеголять других переводчиков, а только по непреодолимому влечению передать по мере сил бессмертное творение Шекспира».
Великий князь переводил «Гамлета» по американскому изданию Фернесса (перепечатка кембриджского издания 1865 года), а также пользовался немецкими переводами Шлегеля и Боденштедта, французскими – Франсуа Гюго и Рейнаха, русскими – Кетчера и Каншина.
«Мы с намерением не обращались к русским переводам в стихах, – пояснят он, – дабы невольно не подчиниться их влиянию».
Знаменитый поэт Афанасий Фет, справившись с переводом шекспировских трагедий «Антоний и Клеопатра» и «Юлий Цезарь», тоже хотел взяться за «Гамлета». Но, столкнувшись в первой же сцене со строкой, не вмещавшейся в русский стих, забросил начатую работу. Его молодой друг Константин Константинович оказался более настойчивым.
Большинство знакомых великого князя восторгались его «Гамлетом». Только первый и главный судья П. Е. Кеппен отметил, что перевод сух и не очень образен. Хотя, надо заметить, великий князь очень бережно отнесся к шекспировскому тексту. Академик Н. П. Кондаков даже заметил при встрече, что по его переводу можно изучать английский язык, вооружаясь параллельно шекспировским текстом.
Талант переводчика можно увидеть, сравнивая его текст с другими переводами, и лучше всего это сделать на знаменитом монологе Гамлета о жизни и смерти.
М. Вронченко
Быть иль не быть – таков вопрос: что лучше,
Что благородней для души: сносить ли
Удары стрел враждующей фортуны,
Или восстать противу моря бедствий
И их окончить? Умереть – уснуть —
Не боле; сном всегдашним прекратить
Все скорби сердца, тысячи мучений,
Наследье праха – вот конец, достойный
Желаний жарких! Умереть – уснуть!
Уснуть? Но сновиденья? Вот препона:
Какие будут в смертном сне мечты,
Когда мятежную мы свергнем бренность,
О том помыслить должно. Вот источник
Столь долгой жизни бедствий и несчастий!
И кто б снес бич и поношенья света,
Обиды гордых, притесненья сильных,
Законов слабость, знатных своевольство,
Осмеянной любови муки, злое
Презренных душ презрение к заслугам,
Когда кинжала лишь один удар —
И он свободен? Кто в ярме ходил бы,
Стенал под игом жизни и томился,
Когда бы страх грядущего по смерти —
Неведомой страны, из коей нет
Сюда возврата, – не тревожил воли,
Не заставлял скорей сносить зло жизни,
Чем убегать от ней к бедам безвестным?
Так робкими творит всегда нас совесть,
Так яркий в нас решимости румянец
Под тению тускнеет размышленья,
И замыслов отважные порывы,
От сей препоны укрощая бег свой,
Имен деяний не стяжают. Ах,
Офелия! О нимфа! помяни
Грехи мои в своей святой молитве!
Н. Полевой
Быть или не быть – вот в чем вопрос!
Что доблестнее для души: сносить
Удары оскорбительной судьбы
Или вооружиться против моря зол
И победить его, исчерпав разом?
Умереть – уснуть, не больше, и окончить сном
Страданья сердца, тысячи мучений —
Наследство тела. Как не пожелать
Такого окончанья!.. Умереть, уснуть…
Уснуть – быть может, грезить? Вот и затрудненье!
Да, в этом смертном сне какие сновиденья
Нам будут, когда буря жизни пролетит?
Вот остановка, вот для чего хотим мы
Влачиться лучше в долгой жизни…
И кто бы перенес обиды, злобу света,
Тиранов гордость, сильных оскорбленья,
Любви отверженной тоску, тщету законов,
Судей бесстыдство и презренье это
Заслуги терпеливой за деянье чести,
Когда покоем подарить нас может
Один удар! И кто понес бы это иго
С проклятием, слезами тяжкой жизни…
Но страх: что будет там? Там,
В той безвестной стороне, откуда
Нет пришельцев… Трепещет воля
И тяжко заставляет нас страдать,
Но не бежать к тому, что так безвестно.
Ужасное созданье робкой думы!
И яркий цвет могучего решенья
Бледнеет перед мраком размышленья,
И смелость быстрого порыва гибнет,
И мысль не переходит в дело… Тише!
Милая Офелия! О нимфа!
Помяни грехи мои в молитвах!
Н. Кетчер
«Быть или не быть! Вопрос в том, что благороднее: сносить ли пращи и стрелы злобствующей судьбины или восстать против моря бедствий и, сопротивляясь, покончить их. Умереть – заснуть – не больше; и зная, что сном этим мы кончаем все скорби, тысячи естественных, унаследованных телом противностей – конец желаннейший. Умереть, заснуть, – заснуть! Но, может быть, и сны видеть? Вот препона; какие могут быть сновиденья в этом смертном сне, за тем, как стряхнем с себя земные тревоги, – вот что останавливает нас. Вот что делает бедствия так долговечными, иначе кто же стал бы сносить бичевание, издевки современности, гнет властолюбцев, обиды горделивых, муки любви отвергнутой, законов бездействие, судов своевольство, ляганье, которым терпеливое достоинство угощается недостойными, когда сам одним ударом кинжала может от всего этого избавиться? Кто, крехтя и потея, нес бы бремя тягостной жизни, если бы страх чего-то по смерти, безвестная страна, из-за пределов которой не возвращался еще ни один из странников, не смущали воли, не заставляли скорей вносить удручающие нас бедствия, чем бежать к другим, неведомым? Так всех нас совесть делает трусами; так блекнет естественный румянец решимости от тусклого напора размышленья, и замыслы великой важности совращаются с пути, утрачивают название деяний.
А, Офелия! О, нимфа, помяни меня в своих молитвах».
А. Кронберг
Быть иль не быть? Вот в чем вопрос.
Что благороднее: сносить ли гром и стрелы
Враждующей судьбы, или восстать
На море бед и кончить их борьбою?