Окончить жизнь – уснуть,
Не более! И знать, что этот сон
Окончит грусть и тысячи ударов —
Удел живых. Такой конец достоин
Желаний жарких. Умереть? Уснуть?
Но если сон виденья посетят?
Что за мечты на смертный сон слетят,
Когда стряхнем мы суету земную?
Вот что дальнейший заграждает путь!
Вот отчего беда так долговечна!
Кто снес бы бич и посмеянье века,
Бессилье прав, тиранов притесненье,
Обиды гордого, забытую любовь,
Презренных душ презрение к заслугам,
Когда бы мог нас подарить покоем
Один удар? Кто нес бы бремя жизни,
Кто гнулся бы под тяжестью трудов?
Да, только страх чего-то после смерти —
Страна безвестная, откуда путник
Не возвращался к нам, – смущает волю,
И мы скорей снесем земное горе,
Чем убежим к безвестности за гробом.
Так всех нас совесть обращает в трусов,
Так блекнет в нас румянец сильной воли,
Когда начнем мы размышлять: слабеет
Живой полет отважных предприятий
И робкий путь склоняет прочь от цели.
Офелия! о, нимфа! помяни
Мои грехи в твоей святой молитве!
А. Соколовский
Жить иль не жить – вот в чем вопрос! Честнее ль
безропотно сносить удары стрел
Враждебной нам судьбы, иль кончить разом
С безбрежным морем горестей и бед,
Восстав на все? Окончить жизнь – уснуть!
Не более! Когда ж при этом вспомнить,
Что с этим сном навеки отлетят
И сердца боль, и горькие обиды —
Наследье нашей плоти – то не вправе ль
Мы все желать подобного конца?
Окончить жизнь – уснуть!.. Уснуть? А если
При этом видеть сны?.. Вот остановка!
Какого рода сны тревожить будут
Нас в смертном сне, когда мы совлечем
С себя покрышку плоти? Вот, что может
Связать решимость в нас, заставя вечно
Терпеть и зло, и бедственную жизнь!..
Кто стал бы в самом деле выносить
Безропотно обиды, притесненья,
Ряд горьких мук обманутой любви,
Стыд бедности, неправду власти, чванство
И гордость знатных родом – словом, все,
Что суждено достоинству терпеть
От низости – когда бы каждый мог
Найти покой при помощи удара
Короткого ножа? Кто стал влачить бы
В поту лица томительную жизнь,
Когда бы страх пред тою непонятной
Неведомой страной, откуда нет
И не было возврата, не держал
В оковах нашей воли и не делал
Того, что мы скорей сносить готовы
Позор и зло, в которых родились,
Чем ринуться в погоню за безвестным?..
Всех трусами нас сделала боязнь!
Решимости роскошный цвет бледнеет
Под гнетом размышленья! Наши все
Прекраснейшие замыслы, встречаясь
С ужасной этой мыслью, отступают,
Теряя имя дел! Но тише! Вот
Офелия! О нимфа! Помяни
Меня, прошу, в святых твоих молитвах!
К.Р.
Быть или не быть? Вот в чем вопрос. Что выше:
Сносить в душе с терпением удары
Пращей и стрел судьбы жестокой или,
Вооружившись против моря бедствий,
Борьбой покончить с ними? Умереть – уснуть,
Не более; и знать, что этим сном покончишь
С сердечною мукою и с тысячью терзаний,
Которым плоть обречена, – о, вот исход
Многожеланный! Умереть, уснуть; —
Уснуть! И видеть сны, быть может? Вот оно!
Какие сны в дремоте смертной снятся,
Лишь тленную стряхнем мы оболочку, – вот что
Удерживает нас. И этот довод —
Причина долговечности страданий.
Кто б стал терпеть судьбы насмешки и обиды,
Гнет притеснителей, кичливость гордецов,
Любви отвергнутой терзание, законов
Медлительность, властей бесстыдство и презренье
Ничтожества к заслуге терпеливой,
Когда бы сам все счеты мог покончить
Каким-нибудь ножом? Кто б снес такое бремя,
Стеная, весь в поту под тяготою жизни,
Когда бы страх чего-то после смерти,
В неведомой стране, откуда ни единый
Не возвращался путник, воли не смущал,
Внушая нам скорей испытанные беды
Сносить, чем к неизведанным бежать? И вот
Как совесть делает из всех нас трусов;
Вот как решимости природный цвет
Под краской мысли чахнет и бледнеет,
И предприятья важности великой,
От этих дум теченье изменив,
Теряют и названье дел. Но тише!
Прелестная Офелия! О нимфа!
Грехи мои в молитвах помяни!
«Гамлет» в переводе Константина Константиновича впервые был поставлен Измайловскими офицерами и приглашенными артистами на театральной сцене Измайловского полка. Великий князь, исполнявший роль принца Гамлета, от радости игры и похвал зрителей ходил «в чаду приятных волнений» (15 января 1899 г.). Месяц спустя три спектакля дали на домашней сцене Мраморного дворца. На последнем присутствовал Николай II, остался доволен игрой дяди и предложил будущей зимой поставить «Гамлета» в императорском домашнем Эрмитажном театре, что и было осуществлено.
Константин Константинович очень усердно готовился к исполнению на сцене Гамлета, не пропускал репетиций, подолгу размышлял над своей ролью, даже специально брал уроки фехтования в средневековом духе. За себя как артиста он волновался гораздо больше, чем как за поэта, и перед представлением в Эрмитажном театре ездил в монастырь к чудотворной иконе Спасителя «вымаливать удачи и скромности, чтобы к хорошему исполнению роли не примешивалось тщеславие и суелюбие».
Почти вся императорская фамилия, множество министров и прочий высший свет явились взглянуть на «Гамлета» в Эрмитажный театр Зимнего дворца.
«Триумф полный» (17 декабря 1900 г.).
Прослышав, что великий князь не на шутку влюбился в образ Гамлета, в Берлине в 1903 году выпустили книжку «Константин Константинович, принц русский. Драматическая шутка с волшебными превращениями. В 2-х действиях».
В предисловии говорилось о вольном духе великого князя, унаследованном от отца. «К Победоносцеву и Сипягину[86] Константин Константинович находился в оппозиции, и тем, говорят, в конце концов удалось убедить Николая II в неблагонадежности великого князя. Английские газеты уверяют, что после резкого объяснения с царем либеральный великий князь сошел с ума, вообразив себя Гамлетом. Это известие побудило нас написать небольшую драматическую шутку, в которой много заимствовано из шекспировского «Гамлета».
Далее на двадцати страницах книжки идут диалоги, суть которых можно понять по небольшому отрывку.
«Победоносцев. Неблагополучно, государь.
Царь (испуганно вскакивает). Не Плеве[87] ли убит?
Победоносцев. Нет, великий князь Константин сошел сума.
Царь. Ну, слава Богу! Ты был всегда отцом вестей счастливых…
Победоносцев. Он Гамлетом себя вообразил, он в Конституцию влюбился.
Царь. Но что ж делать нам? Безумие опасным может стать.
Победоносцев. О, государь, я был всегда для вас Доносцев, и этот раз готов вам послужить. Пойду к нему в дворец, все разузнаю и все вам расскажу».
Константин Константинович был не первым в августейшем семействе, которого сравнивали с Гамлетом. Полушепотом в царствование Екатерины II с датским принцем сравнивали наследника российского престола Павла Петровича. Когда он приехал в Вену, в придворном театре в его присутствии должны были играть «Гамлета». Актера Брокмана перед началом представления вдруг пронзила мысль, что в зале уже есть один Гамлет – русский великий князь, отец которого, как и шекспировского героя, был убит, а убийцы заняли придворные должности возле трона вдовы. Спектакль был вовремя отменен, и император Иосиф II послал Брокману в благодарность за подсказку пятьдесят дукатов.
Но если император Павел I напоминал Гамлета судьбою, то его правнук Константин Константинович, по мнению света, отчуждением от мира сего, характером. Сам же великий князь видел свое сходство не только с героем шекспировской трагедии, но и российской – со своим прадедом.
«Иногда мне случается находить некоторое сходство между собой и Павлом Петровичем в его далекие годы. В записках его воспитателя Порошина говорится, что у Павла была какая-то странная нервная торопливость. Такую торопливость я и за собой замечаю. Чтобы успеть сделать побольше в короткое время, я с утра начинаю спешить. И это часто в ущерб делу, только бы справиться, а как – это нередко мне безразлично» (17 января 1895 г.).
И все же Константин Константинович был куда более простой натурой, чем Павел I или Гамлет. Единственное, что его наверняка объединяло с ними, – это благородство души.
Главный начальник военно-учебных заведений
В русском зарубежье, где оказались десятки тысяч наших соотечественников, память о Константине Константиновиче осталась, в первую очередь, как отце кадет. Не тех кадетов, что создали конституционно-демократическую партию, а юношей, воспитывавшихся в кадетских корпусах и юнкерских училищах. Когда наступил 1917 год, они в подавляющем большинстве остались верны присяге и сложили свои молодые головы на полях Гражданской войны или покинули Страну Советов, унося в своем сердце образ царской России.
Выпускник кадетского корпуса Г. Мясняев писал в эмиграции в середине XX века: «Пройдет какой-нибудь десяток лет и не останется на свете русских людей, которые помнят о тех мальчиках в военной форме, которые внешне, а еще более внутренне, так отличались от своих сверстников, учившихся в гражданских учебных заведениях. Особняком, не сливаясь с ними, держали себя эти дети и юноши, носившие имя «кадет», как бы сознавая себя членами особого ордена, к которому русская дореволюционная интеллигенция относилась если не враждебно, то, во всяком случае, с некоторым осуждением.