и в голову не придут, а между тем очень верно» (15 января 1887 г.).
Но чаще восторженные отзывы он раздает второстепенным литераторам, как И. Н. Потапенко. Или о рассказе «Рой» Н. С. Кохановской, которую уже при жизни называли забытой писательницей, восклицает: «Какая сила!» (7 ноября 1897 г.). С не меньшим восторгом он отзывается и о ее повестях.
Константин Константинович отмечает как приятное чтение роман Д. С. Мережковского «Смерть богов (Юлиан Отступник)», хотя автор отдает предпочтение язычеству в сравнении с христианством. Но вот попадает в руки другой его роман, где в образе Антихриста представлен русский царь из Дома Романовых Петр I, и писатель становится ненавистным:
«Кончил гадкую книгу Д. Мережковского „Петр и Алексей“» (2 ноября 1905 г.).
По прочтении рассказа В. Г. Короленко «Федор бесприютный»[117] великий князь восклицает:
«Он привел меня в восхищение, я переживал и волнения, и несчастья, и радости, и обиды действующих лиц» (11 марта 1887 г.).
Константин Константинович несет показать этот запрещенный рассказ Короленко не кому-нибудь, а самому императору Александру III!
«У меня при этом была задняя мысль: пусть он увидит, что у нас запрещается цензурой» (26 марта 1887 г.).
Но стоило полюбившемуся писателю заняться революционной пропагандой, как творчество его для Константина Константиновича сразу потускнело, он уже брезгует его новыми книгами.
Нечто подобное произошло и с отношением к Максиму Горькому – второму по популярности после Льва Толстого писателю начала XX столетия.
«Читал рассказы Максима Горького, писателя, о котором столько кричат. У него несомненное дарование, но очень заметна значительная неуравновешенность мировоззрения» (19 июля 1901 г.).
«Есть у Горького и недостаток художественного чутья, и нравственные выдержки [издержки —?]. Рядом с прекрасными возвышенными мыслями и истинно поэтичными описаниями встречаются тенденциозные умозаключения и всякая грязь и сальность. А все-таки любопытный человек этот Горький и хотелось бы с ним познакомиться» (21 июля 1901 г.).
Но вот Николай II требует отменить результаты выборов Горького в академики[118], и Константин Константинович резко меняет свой взгляд на его творчество, не находя более в нем ничего положительного. Нет, великий князь не хамелеон, меняющий свою окраску применительно к обстановке, он просто обращает внимание теперь только на одно – бунтарский дух произведений несостоявшегося академика.
«За ночь кончил «Трое» Максима Горького. Ужасно» (30 июля 1902 г.).
«Давали последнюю пьесу Горького «На дне». Если искусство должно преследовать цели эстетические, то пьеса положительно не отвечает такому условию. На сцене в течение четырех действий грязь, пьянство, отборная брань. Иногда даже неловко становится, кажется, вот-вот начнут делать такое, на что положительно не годится смотреть, а придется встать и уйти. Правда, старик Лука вносит несколько оживляющую струю, но очень ненадолго, и кончается пьеса также отвратительно цинично, как и начинается» (13 апреля 1903 г.).
Не понравилась и прочитанная горьковская пьеса «Дачники».
«Не знай я, что им написаны эти «сцены», я бы принял их за произведения Чехова, так они напоминают своей несуразностью, расплывчатостью и выражением каких-то непонятных стремлений «Дядю Ваню», «Трех сестер» и «Вишневый сад». Получается впечатление какого-то бреда, чего-то не оправдываемого здравым смыслом» (17 июня 1905 г.).
Попало, как подражателю Максима Горького, и Леониду Андрееву:
«Кончил ужасный, подавляющий, местами бессмысленный, написанный вымучено вычурным языком рассказ современного писателя, друга и последователя Максима Горького – Леонида Андреева» (17 июня 1905 г.).
С еще большим возмущением великий князь говорит об увиденной в Михайловском театре драме Леонида Андреева «Жизнь человека».
«Я имел понятие об этой ужасной пьесе по критике Буренина и давно возмущался наглостью писателя, под видом нелепости преподносящего якобы глубокие мысли и чувства. Мне тем не менее непременно хотелось видеть эту пьесу в исполнении приехавшей на время из Москвы труппы Станиславского; хотелось воочию убедиться, насколько отвратительна эта пьеса. Но мои ожидания были превзойдены. Это нечто невообразимое. Наглость не может идти дальше. Недоумеваешь, что это: издевательство над публикой, безумие, нахальство?» (21 апреля 1908 г.).
Нельзя отнести негативную оценку многих популярных прозаиков начала XX века исключительно на счет целомудренного отношения Константина Константиновича к литературе. Если прочитать отзывы о них Льва Толстого, то картина окажется не менее мрачной. Даже более того. Константин Константинович, например, гораздо более мягко, чем Лев Толстой, отнесся к повести А. И. Куприна «Поединок»:
«Это прекрасно написанная картина жизни армейского полка. Автор положительно обладает дарованием, но непомерно сгущает краски и держится крайних отрицательных взглядов на военное дело. Тяжело читать» (24 июня 1905 г.).
В последние пять лет жизни Константин Константинович поостыл к чтению художественной прозы. Забот хватало и без нее, а силы и жизненная энергия угасали.
Любовь к России
Что может быть более славным и понятным, чем словосочетание «любовь к России»! За исключением революционера В. И. Ульянова, католика B. C. Печорина и немногочисленных иных личностей, все подданные российского государства, даже если ненавидели родину, признавались в любви к ней. Пальму первенства в этом святом чувстве чаще всего отдают славянофилам середины XIX века. Почему? Ведь гораздо больше любвеобилия по отношению к русскому народу и русскому образу правления источали высшие государственные чиновники, полупридворные литераторы и популярные священнослужители…
У славянофилов была особая любовь – надсадная, существовавшая одновременно с жестким порицанием многого как из прошлого, так и настоящего своего отечества. Иван Аксаков писал в 1854 году: «Я занимался целый год чтением грамот и актов, и это чтение заставило меня разочароваться в древней Руси, разлюбить ее и убедиться, что не выработала она и не хранит в себе начал, способных возродить Россию к новой жизни».
Славянофилам приходилось наскоро, с ошибками, безжалостно перечеркивая настоящее, под плетью правительства и насмешками большей части интеллигенции вырабатывать схему пути возрождения любезной сердцу России. «Положение славянофилов самое незавидное, – писал отец Ивана Аксакова Сергей Тимофеевич. Их считают старой партией, остатком бояр, которые хотят прежнего невежества и власти. Иван еще больше отчаивается, чем я».
Дух славянофилов укрепляла вера в счастливое будущее отечества. Увы, последователи превратили их деятельность в карикатуру, считая своей главной задачей осаживать всякого, кто скажет плохое слово о России. Они забыли, что выздоровлению предшествует боль.
Первое не книжное, а обретенное самостоятельно чувство любви к России у Константина Константиновича возникло на чужбине. Ему стало не хватать привычного бытия, душевная тоска не укладывалась в обычную речь – только в стихи.
Растворил я окно, – стало грустно невмочь, —
Опустился пред ним на колени,
И в лицо мне пахнула весенняя ночь
Благовонным дыханьем сирени.
А вдали где-то чудно так пел соловей;
Я внимал ему с грустью глубокой
И с тоскою о родине вспомнил своей,
Об отчизне я вспомнил далекой,
Где родной соловей песнь родную поет
И, не зная земных огорчений,
Заливается целую ночь напролет
Над душистою веткой сирени.
Колокола
Несется благовест… Как грустно и уныло
На стороне чужой звучат колокола.
Опять припомнился мне край отчизны милой,
И прежняя тоска на сердце налегла.
Я вижу север мой с его равниной снежной,
И словно слышится мне нашего села
Знакомый благовест: и ласково, и нежно
С далекой родины гудят колокола.
В поэтических строках великий князь сумел выразить чувство, которое давно теплилось в нем.
«Тоска по родине у меня бывает днями то сильнее, то слабее. Мне иногда кажется, что, когда я поеду в Афины[119], меня уже не будет так тянуть домой, как теперь. Не происходит ли эта тоска не столько от привязанности к родине, как от неудовольствия настоящей обстановкой?» (24 ноября 1882 г.).
Чувство привязанности к привычному месту обитания свойственно и птице, и зверю. Просвещенный человек должен понять прошлое и настоящее своей страны, чтобы, подобно славянофилам, деятельно участвовать в изменениях к лучшему окружающей действительности, плодотворно трудиться на благо соотечественников.
Константин Константинович понимает, что не салонные разговоры, а серьезные книги позволят овладеть необходимыми знаниями. Круг его чтения весьма разнообразен: «Записки императрицы Екатерины II», «История кавалергардов» Панчулидзева, «История моего знакомства с Гоголем» С. Т. Аксакова, «Окраины России» Ю. Ф. Самарина, «История Русской церкви» митрополита Макария, «Руководящие деятели духовного просвещения в России» Чистовича…
Каждая прочитанная книга получает оценку великого князя, созвучную воззрениям славянофилов, но скорее эмоциональную, чем исследовательскую.
«Прочитал царствование Иоанна III по Костомарову. Этот историк производит на меня такое же неприятное впечатление, раздражающее впечатление, как отрицательные статьи в «Вестнике Европы», иногда статьи Стасова, поэзия Надсона, Мережковского и комп[ании] и т. д. Костомаров, где только может, подольет яду, разбранит, уколет, это какое-то змеиное шипение»