сердцу любимого мужа.
В Константине Константиновиче всегда присутствовала страсть к самоанализу, притом довольно справедливому, без поблажек себе.
«Невольно, читая про разных гениев, я сопоставляю их особенности и странности со своими привычками и стараюсь найти сходство. Однако я хорошо знаю, что я не гений, и вместе с тем мне так хочется знать, что во мне есть гениальность, еще не признанная или не выразившаяся. Мне бы так хотелось быть гением и так жалко, что этого нет» (28 октября 1886 г.).
«Дара слова у меня нет, я не могу говорить, не подготовившись и не заучив твердо того, что хочу выразить» (2 января 1890 г.)
Карьерные побуждения у Константина Константиновича почти полностью отсутствовали, он догадывался, что плохой военный, и не стремился к высшим должностям в армии. Но ему нравилось, когда его хвалили, ставили выше других. Это чувство было детским, милым и бескорыстным.
«В 7 ч. в Аничковом дворце был семейный обед. Мне пришлось сидеть подле Императрицы. Этого за такими обедами еще никогда не случалось, и я был очень удивлен попасть так высоко» (3 января 1888 г.).
Константин Константинович получил от матери неуравновешенный характер, быструю нервную возбудимость, когда желание справиться с делом столь велико, что человек уже не думает ни о чем другом, даже о качестве своего труда (на поэзию это чувство не распространялось). Нервная возбудимость играла и положительную роль: великий князь не мог подолгу лениться, сидеть сложа руки.
«Отдыхать, ничего не делая, – да это же ужасно!» (2 июля 1900 г.).
Великой князь никогда не был чванливым расчетливым вельможей, который никогда не станет просить за того или иного человека, если не чувствует выгоды для себя. Если человек Константину Константиновичу нравился, он ему помогал. Иногда помогал только потому, что стеснялся отказать просящему и тем обидеть его.
«Ко мне со всех сторон обращаются с просьбами похлопотать то перед тем, то перед другим министром или сильным человеком» (16 апреля 1896 г.).
Благодаря покладистому беззлобному характеру Константин Константинович почти не имел недоброжелателей при императорском дворе. Как, впрочем, и горячих сторонников. Да он в них особо и не нуждался, с годами все больше и больше предпочитая политике и великосветским развлечениям отдых в тишине и одиночестве. Он развел в доме птиц (снегирей), собак и кошек. Любил своих домочадцев и слуг. Любил и себя, но как-то легко, ненатужно, не причиняя самолюбием вреда никому из близких.
Последние годы жизни
Константин Константинович в детстве часто болел, и с годами его не переставали мучить простуды и головные боли. Иногда он по два-три месяца недомогал и не выходил из дома. С 1908 года великого князя кроме всего прочего стали донимать боли в почках, а с конца 1911-го началось самое страшное – упадок деятельности сердца.
«Минутами мне казалось, что приходит конец» (22 января 1912 г.).
Тогда-то он и стал переписывать начисто духовное завещание. Это не представляло трудностей, ибо Елизавета Маврикиевна, к которой отходил основной капитал и имения, бесконечно любила своих детей и не посмела бы обидеть кого-нибудь из них. Слугам (камердинерам, гоффурьерам, лакеям, рейткнехтам, швейцарам, шоферам, кучерам и т. д.), прослужившим при нем не менее двадцати пяти лет, великий князь завещал выдавать пенсию в размере полного их содержания, а прослужившим не менее десяти лет – половинного содержания.
Императорской Академии Наук для хранения в создаваемом Пушкинском Доме Константин Константинович завещал собрание автографов исторических деятелей и литераторов, свою переписку с Я. Г. Гротом, А. А. Фетом, А.Н. и Л. Н. Майковыми, А. П. Полонским, Н. Н. Страховым, П. И. Чайковским, А. Ф. Кони и другими учеными и писателями. Туда же передавались собственные рукописи великого князя, перстень А. С. Пушкина, перо А. А. Фета и две картины, нарисованные Я. П. Полонским.
Было еще ряд распоряжений – дары Преображенскому и Измайловскому полкам, женскому педагогическому институту, Главному управлению военно-учебных заведений, кадетским корпусам и юнкерским училищам, школе императора Александра II, городскому училищу в Павловске.
В конце октября 1912 года, когда Николай II утвердил завещание, Константин Константинович с супругой отправились за границу. Варшава, Вена, Венеция, Неаполь, Палермо, Средиземное море, Александрия, Каир, Ассуан… В Египте Константин Константинович не только увидел пирамиды и арабские базары, поднялся на пароходе по Нилу и побывал на арабской свадьбе, но и написал одно из последних своих стихотворений.
Вечер в Египте
И. Н. Дараган
Алеет Нил румяным блеском…
Длиннее тени пирамид…
Багряный вал ленивым плеском
С прибрежной пальмой говорит.
Объята заревом пустыня.
Все ниже солнце… Через миг
Надгробья царского твердыня
Сокроет пламеносный лик.
Коснувшись грани мавзолея,
Горит он кругом огневым
И закатился, пышно рдея,
За исполином вековым.
Вернувшись в Европу, супруги посетили Афины, Салоники, Штутгарт, Альтенбург, Вельдунген. Константин Константинович уже привык комфортно чувствовать себя без военной формы – в светском костюме.
В Петербург прибыли только 20 июня 1913 года и, пробыв в нем неделю, уехали в Осташево. Там теперь нравилось больше всего. Правда, в сентябре пришлось вернуться в столицу империи: начинались репетиции «Царя Иудейского». Как только драма было сыграна на придворной сцене, супруги вновь уезжают за границу, на этот раз ненадолго: началась Первая мировая война. В Россию пришлось возвращаться на автомобиле, а последние километры – пешком, под конвоем озлобленных немецких солдат. Наконец 21 июля 1914 года супруги с детьми Георгием и Верой достигли передовых разъездов русских войск. Вернувшись в Петербург, узнали, что четверо сыновей (Иоанн, Гавриил, Игорь и Олег) и зять Багратион-Мухранский идут на войну.
Родители решили и сами заняться полезным в военное время делом и на свои сбережения устроили передвижной лазарет на пятьдесят кроватей. Каждый день Константин Константинович с ненасытной жадностью стал читать газеты. Но известия с фронтов, публикуемые в печати, оказывались ложными: повсюду наши дела идут успешно. Лишь 19 августа впервые сообщили о больших потерях. Великий князь увидел в списках убитых многих своих знакомых. Среди них двух измайловцев, Чигаева и Кучевского, совсем недавно игравших в «Царе Иудейском». Слава Богу, с детьми обстояло все хорошо, Иоанна Константиновича даже наградили георгиевским оружием.
Созерцательная жизнь в военное лихолетье стесняла Константина Константиновича.
«Стыдно показываться на людях: я еще не стар, относительно здоров, а не нахожусь на войне. Ведь всем не растолкуешь, что за двадцать четыре года успел отстать от строя, в чине полного генерала не найти подходящей должности в действующей] армии, и что здоровье легко изменяет» (1 сентября 1914 г.).
Но вот наступило страшное: сын Олег 27 сентября 1914 года помчался впереди конного взвода на вражеский разъезд и был смертельно ранен. Родители поспешили из Осташева в Вильно, в Витебский госпиталь.
«В большой угловой комнате, ярко освещенной, направо, ближе к окнам, Олег лежал на кровати. Его закрывали от меня какие-то люди и сестра милосердия, вся в белом. Наконец я его увидел. Он был очень бледен, но мало изменился. Олег узнал нас, у него было сияющее выражение. Он повторял: «Паскин, Маскина здесь!..» Я поднес к его губам Георгиевский крест и вложил ему в руку[127]… С какой нежностью обвивал он руками за шею мать и меня, сколько говорил нежных слов! Но сознание заметно угасало. Он метался, не находил себе места, просил то повернуть его на один бок, то на другой, то поднять выше ноги. На боли в местах поранения он не жаловался. Дышал он часто и, сам замечая это, обратил мое внимание на это порывистое дыхание. Затем начал заговариваться, все твердил о какой-то убежавшей кобыле, прося ее поймать… Учащенное дыхание сменилось не то икотой, не то хрипом. Мы поняли, что это агония. Я послал за священником, чтобы напутствовал нашего мальчика» (29 сентября 1914 г.).
Тело усопшего князя Олега, согласно его воле, перевезли в любимое имение Осташево. Осташевские крестьяне подняли гроб на руки и понесли по липовой аллее, мимо птичьего двора и окон комнаты Олега. Десять лет назад он, совсем еще юный мальчик, писал, сидя в своей комнате: «Из окон видна Осташевская церковь. Под церковью течет извилистой лентой речка Руза. Направо от рощи чудный зеленый луг. Над всем этим видом синеет необъятным куполом небо. Да! Чудный вид из моего окна».
Теперь из его окон была видна строящаяся для его останков усыпальница.
«Скоро и мы», – вздохнул великий князь.
Константин Константинович вернулся из Осташева в Павловск 3 октября 1914 года. Жить оставалось полгода. Все дети в эти тяжелые для родителей дни собрались возле них. Но только на две недели: их снова ждал фронт. Великий князь не роптал, не отговаривал: они были корнетами, верными присяге, и не желали иметь льгот членов августейшего семейства. Константин Константинович утратил желание не только читать книги, но и сочинять стихи. Только газеты продолжали интересовать его. Несмотря на потерю любимого сына, он находил в себе силы по-человечески и по-христиански смотреть на военного противника.
«Меня раздражают газеты, затеянная в них травля немцев, издевательство над императором Вильгельмом и неизменные сообщения о германских зверствах. Везде и во всем преувеличения и обобщения. Нельзя, по-моему, огульно обвинять всех немцев за нетерпимые поступки некоторых из них. Издеваться над еще не побежденным врагом невеликодушно, неблагородно и неумно. Трудно добраться до правды: немецкие письма и газеты обвиняют нас в том же, в чем мы обвиняем немцев. Очевидно, и с той и с другой стороны много неправды. По-моему, война не должна переходить в ненависть»