Если он не находил подходящего предлога и долго не появлялся, Цяочжэнь своим сильным, немного грубоватым голосом запевала народную песню:
Уточки в реке сзади,
Гусоньки – впереди,
И всякая рада,
Коль милого углядит.
Цзялинь, заслышав эту песню, невольно улыбался. А девушки из звена Цяочжэнь, едва она запевала, подсмеивались над ней:
– Твой Ма Шуань уже едет сюда на велосипеде, скоро будет ласково глядеть на тебя!
Цяочжэнь сердилась на подруг, бросала в них комочками земли, но в душе с гордостью думала: «Мой милый в десять раз лучше Ма Шуаня. Если бы вы знали, кто он, вы б лопнули от зависти!»
Цзялинь и Цяочжэнь решили пока скрывать свои отношения. Иначе не оберешься пересудов, грубых шуток, а они не хотели ни с кем делиться своим покоем и счастьем.
Однажды, когда Цзялинь пахал с дедушкой Дэшунем, тот спросил его:
– Ты жениться-то собираешься?
– Собираюсь, да невесты подходящей нет, – улыбнулся юноша.
– А что ты думаешь о Цяочжэнь? – вдруг спросил старик.
Цзялинь покраснел и не сразу сообразил, что ответить. Старик засмеялся:
– Думай, не думай, а лучше никого не придумаешь! Она и собой хороша, и добра, так что ты все верно присмотрел! Вы просто отличная пара, созданная самим небом.
– Дедушка Дэшунь, я и думать об этом не думал! – заволновался юноша.
– Не обманывай меня, парень, я давно все вижу!
Цзялинь даже вспылил:
– Дедушка, не болтайте глупостей!
Старик морщинистыми руками схватил его за руку:
– Не бойся, мой рот как железный, ломом не откроешь! Я ведь радуюсь за вас, чертенят! Молодцы! Как в старой песне поется, вы «в самом деле предназначены друг другу небом»…
Во время обеда, когда Цзялинь и Дэшунь возвращались с пахоты, у околицы им встретился Ма Шуань. Как и в прошлый раз, он был одет с иголочки и вел перевитый цветными лентами велосипед. Цзялинь с некоторой грустью подумал, что он наверняка ездил к Цяочжэнь.
Ма Шуань приветливо остановил Цзялиня, но сначала не сказал ничего особенного. Лишь дождавшись, когда Дэшунь отойдет, он промолвил:
– Учитель Гао, я уже все ноги обломал, ездя в дом Лю Либэня, а его дочка так и не обращает на меня внимания. Как говорится, «увидел храм – зажигай свечу», вот и я скажу прямо: ты человек местный, к тому же учитель, с дочкой Либэня, наверное, знаком… Ты не мог бы поговорить с ней обо мне?
Цзялиню стало не по себе, но он постарался не показывать этого и лишь натянуто усмехнулся:
– Не езди к ней попусту, она любит другого.
– Кого же? – изумился Ма Шуань.
– Со временем узнаешь… – проговорил Цзялинь и, обогнув расстроенного жениха, пошел домой.
Глава восьмая
Слухи о Цзялине и Цяочжэнь поползли по всей деревне. Первыми разнесли худую славу мальчишки, воровавшие ночью арбузы. Они говорили, что однажды вечером за околицей видели, как Цяочжэнь с бывшим учителем Гао Цзялинем лежали под скирдой и целовались. Один взрослый подтвердил, что тоже видел их лежащими в обнимку на гаоляновом поле…
Переходя от одного человека к другому, слухи обрастали новыми подробностями и становились все зловещее. Одни говорили, что Цяочжэнь уже брюхата, а другие утверждали, что она избавилась от плода, и даже описывали, где и как именно она это сделала.
Когда слухи достигли ушей Лю Либэня, его голова в поварском колпаке затряслась от бешенства, а изо рта и носа чуть дым не повалил. Недолго рассуждая, он первым делом бросился домой, изловил на кухне свою непутевую дочь и поколотил ее. Затем, продолжая пылать от ярости, ринулся к дому Цзялиня. Только сейчас «второй человек в деревне» понял, ради кого Цяочжэнь в последнее время чистила зубы, переодевалась по три раза на дню и вечерами убегала из дома – все ради этого учителя-неудачника!
Добравшись до изгороди Цзялиня, Лю Либэнь прямо со двора крикнул, дома ли Гао Юйдэ. Мать Цзялиня ответила, что нет.
– Уже полдень, все добрые люди дома обедают! А он куда девался? – прорычал Лю Либэнь.
– Наверное, на нашем участке копается!
Женщина выскочила из дома, пригласила столь уважаемого человека зайти, но Лю Либэнь сослался на дела и тут же отправился к участку Юйдэ, зло бурча:
– На участке копается! Во дворе ни одной приличной вещи нет, вместо зеркала в собственные лужи смотрятся, а туда же, захотели мою дочь утащить в свою берлогу! Только не видать вам этого вовек!
Еще издалека он заметил сгорбленную фигуру Юйдэ, мотыжащего поле, и ускорил шаг. Когда он подошел, его ярость ничуть не остыла, но он, по старому обычаю, все-таки довольно вежливо обратился к человеку, который был на десять с лишним лет старше его:
– Брат Гао, отдохни немного, у меня к тебе разговор есть!
Увидев, что к нему в такую жару прибежал один из хозяев деревни, Юйдэ всполошился и, воткнув мотыгу в землю, поспешил навстречу. Они присели на корточки в тени. Юйдэ протянул гостю трубку, но тот помахал рукой:
– Сам кури, а у меня от нее кашель!
Он достал из кармана сычуаньскую сигару, сунул ее в рот, чиркнул зажигалкой и, мрачно пыхнув дымом, скосил глаза на Гао Юйдэ:
– Брат Гао, ты почему сыном своим не занимаешься? Он, пакостник, всю нашу деревню позорит!
– А что такое?! – Юйдэ изумленно вынул изо рта трубку, его седые усы задрожали.
– Что такое? – Либэнь привстал и, брызжа слюной, начал: – Твой непутевый сын по ночам мою Цяочжэнь за собой таскает, они всюду бегают, как сумасшедшие, а деревная судачит об этом позоре. Я от стыда уже не знаю, куда голову спрятать, хоть в штаны засунь. И тебе нечего дурака валять, притворяться, будто ничего не слыхал!
– Но я действительно ничего не слыхал! – возопил Юйдэ.
– Тогда слушай, что я тебе говорю! Если не проучишь его, если он не уймется, пащенок, то я ему ноги переломаю!
Гао Юйдэ всю жизнь был человеком смирным, даже робким, но, услыхав, как поносят его единственного любимого сына, да еще грозят ему, тоже привстал и, замахнувшись латунным чубуком на белый поварской колпак Лю Либэня, прорычал:
– Только попробуй тронуть его хоть пальцем, щенок! Я тебе башку разобью!
Он был похож на неожиданно разъярившегося вола. Смирные люди нечасто выходят из себя, но в гневе бывают неудержимы. Увидев, как рассвирепел этот старик, которого он считал бестолковым, Лю Либэнь испугался и отступил. Он гордо сцепил руки за спиной, повернулся и пошел, время от времени выкрикивая:
– Это мы еще посмотрим! Я тебе покажу, найду на вас с сынком управу, будь покоен! Во что только мир превратился!
Пройдя через картофельное поле, уже белевшее цветами, Лю Либэнь спустился к излучине реки и долго стоял там, не в силах побороть ярость, не зная, куда идти дальше. Он был самым решительным поборником морали во всей деревне. Правда, в торговле шел на любые жульничества, но лишь до тех пор, пока они не затрагивали его авторитета. Лю Либэнь считал, что человек живет только ради двух вещей: денег и славы. Деньги в итоге тоже нужны для завоевания славы. А сейчас бессовестная дочь лишала его авторитета, спуталась с жалким голодранцем, который не умеет быть ни учителем, ни крестьянином, ославила своего отца на всю деревню. Он стоял в излучине и скрежетал зубами от бешенства: «Проклятая дрянь! Как я теперь буду людям в глаза смотреть после твоего бесстыдства?»
Потоптавшись еще немного на месте, он вспомнил о своем влиятельном свате Гао Минлоу. Правильно, пусть-ка он проучит этого пачкуна Цзялиня! Может, его, Либэня, они не боятся, но уж начальника объединенной бригады и партийного секретаря испугаются.
Лю Либэнь свернул на тропинку, поднялся в гору и пошел к дому свата. Этот дом, как и его собственный, был значительно больше остальных домов в деревне. Недавно Гао Минлоу обнес его крепким забором, поставил новые ворота, но невысокие и грубые, а у Лю Либэня ворота гораздо выше и красивее; по обеим их сторонам даже висят вертикальные надписи, высеченные на камне. К тому же Гао Минлоу выложил свою крышу шифером, который выделялся только на фоне крестьянских домов, а Лю Либэнь – синей фигурной черепицей, совсем как у государственных учреждений в уездном центре. Каменная облицовка дома Гао Минлоу тоже была грубой, а у Лю Либэня каждая плиточка точно пригнана к другой, все щели замазаны цементом – залюбуешься!
Но сейчас у него не было настроения сравнивать, чей дом лучше, он шел к свату за административной поддержкой. В таких делах он явно уступал Гао Минлоу – это не то, что зарабатывать деньги или строить дом.
Дочь Цяоин и сватья проводили его в горницу, которую Гао Минлоу называл гостиной. В ней обычно никто не жил, а вместо кана у стены красовалась кровать, застланная почти по-городскому, как в гостинице народной коммуны. Если из коммуны или уезда в деревню приезжали кадровые работники, Минлоу всегда селил их здесь – никто из остальных деревенских не мог даже помыслить пригласить их к себе. У окна стояли два новеньких, страшно безвкусных дивана. Хозяин еще не успел сделать для них чехлы и временно прикрыл мешковиной.
Когда Лю Либэнь сел, сватья поспешно принесла чайник и поставила перед ним. Но Либэню не хотелось пить.
– А где Минлоу? – спросил он, затягиваясь сигарой.
– Разве ты не знаешь? Он уже много дней заседает в коммуне, – ответила сватья. – Говорил, что сегодня вернется, а до сих пор нет: наверное, задержали.
– Я тут во Внутреннюю Монголию ездил, коня покупать, всего несколько дней как вернулся, поэтому ничего не знал… – разочарованно протянул Либэнь.
– У тебя дело к нему?
– Да нет, ничего особенного. Так, маленькое дельце… Ну ладно, раз свата нет, я пошел!
Лю Либэнь встал и пошел к выходу, но дочь, вся перепачканная мукой, загородила ему путь:
– Папа, ты должен пообедать с нами, я уже лапшу приготовила!
Сватья энергично присоединилась к ней. Лю Либэнь вспомнил, что у себя дома он недавно устроил скандал, жена и средняя дочь наверняка еще ревут, так что возвращаться к ним неинтересно – все равно никто еды не приготовит. А он уже немного проголодался. Поэтому он снова сел на один из прикрытых мешковиной диванов, отхлебнул чаю и подумал: «Ладно, пообедаю, а потом подожду Минлоу за околицей!»