Скрипнула дверь. Это пришла мать со стопкой одежды в руках. – Переоденься, умойся, причешись! Скоро ехать… Цяочжэнь медленно сползла с кана. Музыка во дворе вдруг заиграла особенно оживленно – это означало, что за стол села последняя партия гостей, а за ними сядут музыканты.
Мать усадила Цяочжэнь на стул, помогла ей переодеться, принесла таз горячей воды, чтобы дочка смыла слезы с лица, и начала ее причесывать. Тут вошла Цяолин. У нее только что кончились уроки в школе, и она поспешила к сестре.
Цяочжэнь схватила ее за руку и возбужденно промолвила:
– Сестричка, ты не забывай меня, приходи почаще. Я хоть и не училась, а образованных людей люблю. Вот как увижу тебя, так сразу на сердце приятно…
У Цяолин слезы навернулись на глаза:
– Я понимаю, как тебе сейчас тяжело!
– Ты не беспокойся, – продолжала Цяочжэнь, – я буду жить, несмотря ни на что. Проживу с Ма Шуанем всю жизнь, буду работать вместе с ним, детей рожать…
Цяолин присела перед сестрой на корточки:
– Ты правильно говоришь. Я обязательно буду приходить к тебе. Ведь я тебя с детства люблю. Что из того, что ты не получила образования? Я, например, получила, но все равно у тебя училась, иначе до сих пор была бы нелюдимой… Не надо постоянно думать о прошлом! На свете много достойного любви, не надо замыкаться на чем-то одном и падать духом. Скажем, я мечтала поступить в вуз, но не прошла, так что ж мне теперь – умирать? Глаза Цяочжэнь просветлели:
– Почаще приходи ко мне и говори такие вещи!
Цяолин кивнула, но потом все-таки не удержалась:
– А Цзялинь бессовестный!
Цяочжэнь замотала головой и страдальчески закрыла глаза.
Вошла старшая сестра, Цяоин, и сказала матери, что надо торопиться: скоро пора выезжать. Мать еще раз окинула взглядом комнату (все ли вещи собрали?), вынула из сундука кусок красного шелка, накинула Цяочжэнь на голову и укрепила заколками – это была свадебная фата.
Солнце уже клонилось к западу, когда кортеж с невестой начал спускаться от дома Лю Либэня в долину. Звуки труб, удары барабанов, взрывы хлопушек – все слилось воедино. По обе стороны дороги и на высоком берегу толпились зрители, среди них сновали дети и собаки. Музыканты по-прежнему шли впереди кортежа, за ними следовали родственники и друзья жениха, в середине – невеста в красной фате, сидящая на разукрашенной лошади, сзади – родственники и друзья невесты. Лю Либэнь согласно обычаю проводил кортеж до конца деревни.
Процессия шла очень медленно, как будто специально давая возможность людям подольше насладиться невиданным зрелищем. Цяочжэнь изо всех сил крепилась, чтобы не вывалиться из седла, ее лицо под красной шелковой фатой передергивалось от боли. Примерно в конце деревни она приподняла край фаты и взглянула на двор Цзялиня, куда прежде столько раз смотрела, на дикую грушу среди зеленого поля, под которой они лежали и целовались… Прощай, все прошлое!
Девушка опустила фату.
Глава двадцать первая
Чжан Кэнань выместил всю свою злобу на вязовой колоде, которая лежала во дворе, среди дров и угля. Дров у них было много, на всю зиму хватит, да если б и не хватило, всегда можно купить несколько вязанок, благо денег в семье достаточно. Кэнаню вовсе не было необходимости самому рубить дрова, но он все-таки ополчился на эту колоду. Никто не знал, когда она появилась во дворе, кто ее приволок, – ее просто использовали для подпирания поленницы, чтобы дрова не свалились.
Получив от Хуан Япин письмо о разрыве, Кэнань принес из своего продмага увесистый топор с длинным топорищем и молча начал им работать. Из всех деревьев, растущих в тех местах, самое крепкое – вяз, его часто даже рубить не решаются, но Чжан Кэнань решился, хотя давно уже не колол дров. Ему было все равно: откалывается от колоды что-нибудь или нет, главное – рубить. Он покрылся потом, грудь его раздувалась, как кузнечные мехи, а он все размахивал топором. Затем, выбившись из сил, пошел и так же молча свалился на кровать.
Мать время от времени подходила к нему, печально вздыхала и ничего не говорила. Наконец не выдержала:
– Кэнань, вставай!
Тот не шевельнулся, будто ничего не слышал.
– Вставай, мне нужно кое-что рассказать тебе! Я вижу, ты такой же растяпа, как твой отец: уже двадцать пять лет, а от первого удара раскисаешь!
Кэнань приоткрыл глаза, взглянул на мрачную физиономию матери.
– Я тебе говорю или нет? Я выяснила важную вещь: оказывается, этот милейший Цзялинь получил свою работу незаконно, по блату! Ему это пролаза Ма Чжаньшэн организовал! Весь материал у меня в руках! – Ее лицо засветилось невыразимым счастьем.
– Законно или незаконно – что за разница? – пробурчал Кэнань, не понимая, какое отношение все это имеет к его разбитой любви.
– Ну, растяпа! Так знай, что я уже пожаловалась в окружную комиссию по проверке дисциплины. Сегодня твой дядя Цзян из укома сказал, что комиссия очень серьезно отнеслась к этому делу и прислала человека для расследования. Можешь считать, что Цзялиню крышка!
Чжан Кэнань мигом вскочил и вытаращил глаза:
– Мама, зачем ты это сделала? Пусть другие занимаются такими делами, если хотят, а я не собираюсь становиться подлецом!
– Дурак ты, дурак! Настоящее ничтожество! У тебя невесту увели, а ты такую чепуху мелешь! Почему я не имею права разоблачить этого сукиного сына? Какая-то деревенщина будет оскорблять нас, а я ему еще спускать должна? К тому же он нарушил закон, а я – кадровый работник и обязана блюсти государственную дисциплину.
– Пускай в принципе ты права, но это негуманно, даже позорно для нас! Люди же все видят, они объяснят это не твоей высокой партийностью, а своекорыстием и местью!
Мать надавала ему пощечин, потом зарыдала:
– О моя судьба! Такого тюфяка родила…
Кэнань погладил свое избитое лицо:
– Мама, ты знаешь, что я безумно люблю Япин и очень страдаю без нее! Цзялиня я ненавижу, но все больше чувствую, что разрыв неизбежен. Раз Япин меня не любит, а любит Цзялиня, я должен признать этот факт – как бы горек для меня он ни был. Ты знаешь, я человек добрый, с детства не мог смотреть, как режут курицу или свинью. Самым страшным местом для меня была бойня: едва услышу поросячий визг, как волосы дыбом встают. Поэтому я и не хочу, чтобы люди уничтожали друг друга – ни физически, ни морально. Ты меня и понимаешь, и не понимаешь… Да, я немного тюфяк, но у меня есть свои принципы, свои представления о жизни, хоть я и прожил всего двадцать пять лет. Именно потому, что я добр к людям, они и любят со мной общаться, даже дружить. Конечно, у меня есть свои недостатки: слабый характер, не хватает напористости, узкий кругозор – все это Япин и не нравилось.
Юноша вышел во двор, долго бродил вдоль забора, набросав больше десятка окурков, и, наконец, решившись, отправился на радиостанцию. Там он сразу сказал Хуан Япин, что его мать нажаловалась в окружную комиссию по проверке дисциплины, и смущенно спросил, нельзя ли как-нибудь спасти положение.
– Ну и подлая у тебя мать! – не удержалась Япин. Потом взглянула на Кэнаня и добавила: – А ты все-таки хороший человек!
И окружная комиссия по проверке дисциплины, и уком быстро убедились, что Цзялинь действительно занял свою должность незаконно. Дядя Цзялиня тоже узнал об этом деле и дважды звонил секретарю укома, требуя, чтобы племянника немедленно отослали назад в деревню. Подобные истории всегда привлекают к себе внимание, поэтому весть об очередном жульничестве сразу облетела все улицы и переулки. Вопрос специально обсуждался на бюро укома, представитель округа подробно доложил о результатах проверки, и бюро вынесло решение: уволить Цзялиня с работы, лишить его городской прописки и отправить назад в деревню; заведующего уездным отделом трудовых ресурсов Ма Чжаньшэна за неоднократные нарушения партийной дисциплины и прием людей по блату снять с должности и направить на другую работу.
Ма Чжаньшэн бегал по начальству, точно муравей, попавший на горячую сковородку, просил заступничества, клялся, что раскаивается, умолял не налагать на него такого сурового наказания, но тщетно.
Хуан Япин тоже всюду бегала – в основном по друзьям отца, пытаясь выведать обстановку и узнать, нельзя ли все-таки не отправлять Цзялиня в деревню. Но, когда она увидела письменные решения, ей стало ясно, что спасти ничего невозможно: «Кончено, кончено, все кончено!» – восклицала про себя девушка. Не думала она, что жизнь способна меняться с быстротой молнии: только что было счастье – и вот уже вдруг страдание! Что же ее больше всего мучило? То, что Цзялинь снова превратился в крестьянина. Она любила его, но выходить замуж за крестьянина все-таки не желала.
Цзялинь пока отсутствовал, а иных близких друзей, с которыми стоило бы посоветоваться, у Япин не было. Вернее, был Кэнань, но он как раз не годился – имел слишком непосредственное отношение к этому делу. Девушка вспомнила о собственном отце, с ним можно поговорить, но как именно? Ведь он против ее разрыва с Кэнанем и соединения с Цзялинем.
Как бы там ни было, а другого выхода нет. Япин отправилась к отцу, который сидел в своем кабинете и читал военную газету. Увидев дочь, он снял очки и положил их на газету.
– Папа, ты знаешь, что приключилось с Цзялинем?
– Как не знать! Я ведь член бюро укома…
– Ну и что же теперь делать?
– Кому?
– Мне.
– А!
Отец взглянул в окно и надолго умолк. Потом зажег сигарету и, продолжая смотреть в окно, сказал:
– Вас, современную молодежь, очень трудно понять. Ни революционной, ни жизненной закалки не прошли, в головах полно всякой мелкобуржуазной чепухи. Вот эта самая чепуха и доводит вас…
– Папа, не надо проводить со мной политучебу! Ты не представляешь, как я сейчас мучаюсь…
– Нечего на других пенять, пеняй лучше на себя! – громко сказал старый солдат, сверкнув глазами из-под мохнатых бровей.
Хуан Япин топнула ногой и плачущим голосом произнесла: