– К чертям собачьим твою гигиену! Ты простая деревенская девка, от земли, а сама полный рот пены набираешь, предков позоришь. Вся деревня над тобой хохочет, срамница.
– И все-таки чем плохо чистить зубы? – попыталась возразить Цяочжэнь. – Погляди на себя, тебе чуть больше пятидесяти, а многих зубов уже недостает, наверное, от того, что не…
– Глупости! Зубы у человека от природы, чисть не чисть – один черт. Твой дед за всю жизнь зубов не чистил, а дожил до восьмидесяти, да перед смертью еще орехи зубами колол. Лучше выбрось эту щетку, пока не поздно!
– А почему ты Цяолин не мешаешь чистить?
– Цяолин – это Цяолин, а ты – это ты. Она школьница, а ты – крестьянка!
– Выходит, крестьяне даже о чистоте не могут позаботиться? – Цяочжэнь заплакала от унижения, но продолжала спорить с отцом. – Почему ты не пустил меня учиться! Ты только о деньгах и думаешь, больше ни о чем! Всю жизнь мою загубил: хожу с открытыми глазами, а прочитать ничего не могу, как слепая! Теперь даже зубы чистить не дает, до того уже дошел… – Она отвернулась и, закрыв лицо руками, зарыдала еще сильнее.
Лю Либэнь оторопел. Он уже много лет не разговаривал так с дочерью и сейчас чувствовал, что погорячился.
– Ну ладно, я неправ, не плачь! – начал уговаривать он. – Можешь чистить, если тебе неймется, только в доме, а не на берегу, чтоб люди не смеялись….
– Пусть смеются, я их не боюсь! И буду чистить на берегу! – зло возразила Цяочжэнь.
Лю Либэнь вздохнул, поглядел на двор и вдруг, испуганно вскрикнув, побежал: коровы уже дожевывали капусту, которую он с таким трудом вырастил на своих грядках. Его дочь, вытерев слезы, понуро вернулась в дом, умылась и стала причесываться перед зеркалом. Свои толстые черные косы она перевила цветной косынкой и уложила узлом на затылке, как было модно среди городских девушек. Но что надеть, она не знала.
С того самого вечера Цяочжэнь непрерывно думала о Цзялине, мечтала поговорить с ним, снова почувствовать его близость, но он как будто сторонился ее и почему-то не искал с ней встреч. Она вспоминала, как нежно он тогда целовал ее. Почему же теперь так холоден?
Девушка видела, что в эти дни он уже вышел на работу в горы, одетый во что попало и подпоясанный соломенной веревкой, как нищий. Каждое утро он с мотыгой на плече шел перекапывать пшеничные поля и даже обедать не возвращался – ел вместе с бригадой в поле. У него же есть приличная одежда, почему он надевает такие лохмотья? На плечах и на спине дыры, а сквозь них видно покрасневшее от загара тело. Стоя на берегу у своего дома, Цяочжэнь готова была плакать, хотела тут же бежать к нему, но он не обращал на нее внимания, даже не обернулся ни разу, хотя явно видел ее.
Одну ночь она совсем не спала и все думала: почему Цзялинь так изменился к ней? Может, ему не нравится ее новая одежда? Конечно, дело в этом! За последние дни она непрестанно переодевается, все свои наряды перепробовала, как типичная влюбленная крестьянка, а он ведь человек образованный и, наверное, решил, что она вульгарна или ветрена. Сам он натягивает на себя всякое тряпье, но выглядит в нем даже мужественнее и независимее, чем в новом платье, а она только и знает, что наряжаться, вот и вызвала у него неприязнь. Но ведь она наряжалась как раз для него!
Подумав, Цяочжэнь спрятала свою бледно-желтую кофточку с короткими рукавами и голубые брюки и надела то, в чем обычно ходила в поле: поношенные зеленые брюки и синюю рабочую куртку, застиранную почти добела. Единственное, что она решилась оставить – это розовую кофточку с отложным воротником. Потом взвалила на плечо мотыгу и отправилась в другой конец деревни. Сегодня их звено окучивало кукурузу, а кукурузное поле было как раз напротив пшеничного поля, которое мотыжил Цзялинь, и девушка надеялась увидеть его.
Цзялинь пошел на работу на следующий же день после базара. Всякую рвань он нацепил на себя потому, что хотел даже внешне походить на крестьянина, хотя на самом деле никто в их деревне не ходил в таких лохмотьях. Его выход в поле вызвал толки среди односельчан. Многие считали, что он не выдержит тяжелой работы и через день-два наверняка свалится. Но все очень сочувствовали ему. Особенно жалели его молодые женщины, с болью смотревшие на то, как их красивый учитель вдруг превратился в какого-то побирушку.
Деревня Гао была некрупной – всего сорок с небольшим дворов, раскинувшихся на южном берегу Лошадиной. Деревню разделял надвое овраг, который спускался к реке, а по оврагу тек ручей, не замерзавший даже зимой. В долине реки сеяли главным образом рис, а на горных склонах по обоим берегам – пшеницу: здесь было гораздо больше земли, чем в долине, но сухой и тощей.
Раньше все сорок с лишним дворов входили в одну объединенную бригаду, что создавало уравниловку в распределении доходов; за последние годы политика изменилась, и деревню разделили на два хозрасчетных звена. Многие коммунары требовали еще более мелкого деления, вплоть до подворного подряда, но партийный секретарь Гао Минлоу противился этому. Правда, чувствовал он себя довольно неуютно. С одной стороны, он не желал принять новую политику, считая, что она начисто противоречит социализму, а с другой понимал, что препятствовать ей бесполезно. Он часто с холодной усмешкой говорил: «Подобно тому, как мы не заметим благ кооперации, мы не посмеем противиться и хозрасчетной системе, вплоть до введения подворного подряда». Фактически же он всячески затягивал дело и разделил объединенную бригаду на два хозрасчетных звена (по сути – две производственные бригады) только для того, чтобы легче было отчитываться перед коммуной, доказывать, будто в деревне Гао тоже проводят новую политику.
Семья Цзялиня входила в первое звено, которое сейчас окучивало кукурузу, но он не очень-то умел окучивать, поэтому его послали мотыжить пшеничное поле и поправлять бровки террас.
В первый же день он потряс всех крестьян тем, что разделся до пояса и, ни с кем не разговаривая, начал отчаянно работать мотыгой. Не прошло и получаса, как на руках у него появились волдыри, но он продолжал работать как бешеный. Волдыри лопнули, ручка мотыги окрасилась в алый цвет, однако Цзялинь не остановился. Крестьяне уговаривали его работать помедленнее или отдохнуть хоть немного, а он, никого не слушая, продолжал размахивать мотыгой…
Сегодня все повторилось, и ручка мотыги снова стала красной от крови.
Старик Дэшунь, пахавший на воле, видя такое, остановился, вырвал у Цзялиня мотыгу и отшвырнул ее в сторону. Его раздвоенная седая бородка тряслась от ярости. Зачерпнув две горсти лесса, он высыпал их на руки Цзялиня, потом насильно отвел его в тень. Дэшунь был старым холостяком, но очень добрым и совестливым. Он любил всех деревенских ребятишек и, раздобыв какое-нибудь лакомство, никогда не ел его сам, а совал им в руки. К Цзялиню он относился с особой симпатией. Когда тот еще учился в начальной школе и от бедности не мог купить даже карандаша, Дэшунь давал ему то три, то пять мао. Позднее, уже в средней школе, Цзялинь не раз лакомился дынями, арбузами и всякими фруктами, которые старик привозил в город на базар. Иногда Дэшунь оставлял ему целых полкорзины. Разве мог он стерпеть, увидев, во что парень превратил свои руки?
Отведя Цзялиня в тень, старик велел ему сесть, снова высыпал на его руки две горсти лёсса и сказал:
– Лёсс кровь останавливает… Ты не смей больше работать как оглашенный. Начинать всегда нужно тихонько, не спеша. Жизнь у тебя еще длинная.
Тут Цзялинь почувствовал, что руки ему будто режут ножом. Опустив голову, он ответил:
– Дедушка Дэшунь, я хотел с самого начала хлебнуть горя, чтоб потом никакой работы не бояться. Ты не беспокойся обо мне, дай испробовать! Честно говоря, мне сейчас очень тошно, и чем больше я вкалываю, чем сильнее устаю, тем легче мне забыть о своих неприятностях… А руки пусть себе болят.
Он поднял всклокоченную голову, стиснул зубы, и на лице его появилось беспощадное выражение – беспощадности к себе самому.
Дэшунь раскурил свою трубку, сел рядом, смахнул с его волос пыль и, неодобрительно покачав седой головой, промолвил:
– Завтра ты не занимайся террасами, поучишься у меня пахать! Тебе сейчас нельзя брать мотыгу, пусть сперва руки заживут…
– Нет, я хочу, чтобы они сами привыкли к мотыге! – крикнул юноша. Он вскочил, поплевал на руки и, схватив мотыгу, снова бросился к террасе. Вскоре по его покрасневшей спине, опаленной жарким солнцем, потекли струйки пота. Дэшунь поглядел на него, вздохнул, принес из-за большого камня банку с водой и поставил рядом с Цзялинем:
– Это тебе. Ты к жаре-то не привык, так что пей почаще… – Он опять вздохнул и отправился пахать.
Цзялинь прошел в одиночку всю террасу, вернулся к своей воде и одним духом выпил полбанки. Ему очень хотелось еще, но, взяглнув на Дэшуня, запорошенного пылью, он отнес оставшуюся воду туда, где старик разворачивал вола. Потом сел, чувствуя себя так, будто у него из всего тела вынули кости. Руки саднило, точно в них впились тысячи колючек или стрел. И в то же время он испытывал какую-то неизъяснимую радость: он показал односельчанам, что у него есть качество, совершенно необходимое для крестьян – умение страдать и терпеть.
Он достал израненной рукой сигарету и жадно затянулся. Еще никогда курево не казалось ему таким приятным. Внезапно он увидел, что напротив, на краю кукурузного поля, стоит Цяочжэнь и смотрит на него. Он не мог различить выражения ее лица, но точно знал, что она всей душой стремится к нему, жалеет, что не в силах прилететь. И его сердце тотчас заныло, как будто в него воткнули булавку…
Глава седьмая
Цзялинь устал до того, что лег на кан и даже не мог притронуться к ужину. Мать со скорбным лицом поставила миску прямо рядом с подушкой и уговаривала его, как ребенка:
– Ты все-таки заставь себя съесть немного! Железный человек и то должен есть, если хочет превратиться в стального…
Отец убеждал его не ходить завтра в горы, а отдохнуть денек, тогда легче будет привыкнуть. Но юноша почти не слышал, о чем они говорили, – все его мысли сейчас сосредоточились на Цяочжэнь.