бязательство — в таком предприятии есть даже некое благородство, ради этого предприятия придется пожертвовать многими из иных аспектов человеческой жизни. Этой всеобъемлющей буржуазности придется покорить все свое существо — и именно эту задачу, по сути, и берет на себя Дега.
Дега я припомнил по той причине, что тот неровно дышал к лошадям и посвятил им немало картин. Дега вообще хорошо понимал животных, но особенно хорошо понимал лошадей. Эдгара Дега и Франца Марка как художников сближает по меньшей мере это. Но кроме биологической принадлежности, у зверей на картине Дега и зверей на картине Марка ничего общего нет. Лошади у Дега — существа в основе своей прирученные. Принадлежащие цивилизации. Лошади без седла, узды и остальных атрибутов своей одомашненности на картинах Дега появляются редко. На карандашных рисунках Дега, нужно отметить, лошади порой изображены-таки в состоянии диком и неприрученном. Но так он лишь разбирался с анатомией и физическим строением лошадей, и именно с целью — единственной целью — писать картины, где люди ездят на них верхом (на скáчках, при игре в поло) или же запрягают во всякие там кареты и двуколки.
Эдгар Дега был отнюдь не дурак. Он был, как уже отмечалось, человек в высшей мере чувствительный. Он отдавал себе отчет в том, что интерес лошадей с художественной точки зрения состоит, так сказать, в напряжении между громадностью присущей этому зверю могучей силы — и «обузданием», равно буквальным и образным, этой могучей силы ради человеческой культивации. Динамичность картин с лошадьми у Дега — а динамичность там исключительная — следует именно из благоговения Дега перед чистой мощью, обнаженной животностью лошади. Он узнаёт в лошади нечто древнее. Узнаёт первобытную силу, что заложена в лошадиные кости, жилы и мускулы. Он знает, что в таком обуздании доисторического зверя ради человеческой культивации есть нечто абсурдное и в то же время трагическое. Дега оценил юмор, если здесь это слово уместно.
В каком-то смысле можно сказать, что картины Эдгара Дега с лошадьми — размышление над нелепостью европейской цивилизации конца XIX столетия. Добропорядочные буржуазные семьи — сплошь в регалиях той эпохи. Лошади — сплошь в регалиях той эпохи. Даже лошади! Что за абсурд — наряжать лошадь и даже ее, эту лошадь, принуждать к участию в своем буржуазном притворстве! И Дега обращает наше внимание на все эти регалии исподволь — так, что все почти что разваливается, становится почти что насмешкой над тем, что показано. Только гляньте на забавные эти создания, как они разоделись и пыжатся, — так и хочется сказать нам. Гляньте-ка — безволосые обезьяны и четвероногие доисторические звери, вырядились как на праздник. Конструкция ну никак не выдержит. Ни один спектакль не может длиться вечно.
Только вот для Дега — может. Конструкция выдержит. Дега всегда подводит нас к точке, когда напряжение могло бы обернуться нелепицей, — и ставит на паузу. Не позволяет конструкции развалиться под собственным весом. Поддерживает ее. Дега всю свою жизнь именно затем и указывал на нелепости европейской цивилизации XIX столетия — чтобы их в последний момент поддержать. В итоге, как бы заявляет Дега, хотя в этой цивилизационной структуре куча всего и смешного, и балансирующего на грани абсурда, она безусловна. И необходима. Есть в ней какая-то сила, что поддерживает ее целостность. Она должна устоять — и она устоит. Полотна Дега никогда не скатываются в нескладицу. Они очень цельные. Всем неизменно верховодит некая высшая сила, которая и удерживает людей на ручных зверях, удерживает этих зверей в рамках отведенной им роли, поддерживает в сцене устойчивый баланс формы, очертания и структуры. Дега показывает нам силу абсурдной европейской цивилизации в те последние дни, покуда она держалась, покуда не распалась на части, не затрещала по швам и не вспыхнула огнями и потрясениями той войны, что унесет жизнь Франца Марка.
Удивительно, что Эдгар Дега, человек XIX столетия, проживет дольше, чем человек начала XX столетия Марк — хотя и всего на пару лет. Оба сгинут в горниле Первой мировой: Марк — в битве, Дега — в блужданиях по парижским улицам, слепой, смятенный и сбитый с толку обрушением тех структур, которые, как он раз за разом уверял нас в своих картинах, по сути своей постоянны и незыблемы.
Дега изо всех сил доказывал, что его цивилизация со всеми ее противоречиями может выстоять, — и интуитивно доказал тем, что бессчетное количество раз решал на холсте проблему, связанную с лошадью. На одной из наиболее трогательных картин Дега с лошадьми («Лошади на лугу» 1871 года) на переднем плане мы видим, собственно, двух лошадей на лугу. Та, что с более темным окрасом, стоит к нам боком, положив морду на спину другой лошади, которая белая и повернулась к нам крупом. Понаблюдайте в поле за лошадьми достаточно долго — и убедитесь, что порой они действительно так делают. За тем же занятием можно застать и коров. Это зрелище служит напоминанием, что тесные связи между животными могут возникать и без прямого человеческого вмешательства — целиком по их собственному желанию и как бы решению. Можно сказать, что животных в их естественном окружении связывает любовь — так же как и естественная конкуренция, естественные стремления и, конечно, естественные убийства; их в мире животных тоже достаточно. Но порой мы ловим и отблеск нежности, которая среди прочих сил тоже есть у животных. Именно этот отблеск запечатлен на картине Дега. Он и сам был явно растроган увиденным — его тронуло, как темная лошадь в столь простом жесте положила морду и шею на спину белой. Лошади доверяют друг другу и принимают эту ситуацию обоюдного физического контакта. Нам, пусть и мельком, позволяют взглянуть на то отношение заботы, которое встречается порой даже в дикой природе. Ведь природа — это не только дарвиновская борьба за выживание, правда? В дикой природе есть и такие вот поразительные, странно-необъяснимые моменты заботы, когда одно животное признает свою зависимость от другого и ведет себя соответственно. На первый план выходит забота. Такое случается. Дега это видел — и, чтобы запечатлеть неожиданный, но трогательный случай заботы в мире животных, создал картину.
Но ограничиться одним только этим Дега не мог. В нем что-то сопротивлялось самой той идее, что эта забота может быть полностью независимой, существовать за пределами любых вообще сетей и рамок человеческой деятельности, человеческих смыслов, цивилизационной структуры. Франц Марк же, напротив, изображал лошадей в физическом контакте друг с другом. Однако ни сами люди, ни человеческие структуры, ни цивилизация тем лошадям не нужны. Их акты физического сопричастия происходят внутри лошадиного мира, в котором они живут, и мир этот — вполне самодостаточный.
Даже в своем изображении двух лошадей на лугу с их взаимной заботой, даже на сцене внутрилошадиного мира Дега не удерживается от того, чтобы добавить знаки и символы вполне человеческого мира, где живут эти лошади. Помещая в центральной части картины домик и какие-то фермерские постройки, а у дальнего берега реки, тоже в центре, — несколько пришвартованных пароходов, Дега показывает нам, что луг, где живут лошади, им не принадлежит. Это человеческий луг, обусловленный человеческими заботами и постройками. Поэтому картина, хотя и ненавязчиво, но доходит до заявления, что проявление заботы двух лошадей друг о друге — это производная от того, что они обретаются в рамках цивилизационных структур человека. Две эти лошади (что явствует из картины) — животные сельскохозяйственные, а значит, и это важно, — они одомашнены. Сказать этого явным образом картина не может, но поднимает вопрос, способны ли две лошади проявлять такую заботу друг о друге в принципе, не будучи одомашнены.
То есть даже притом, что картина Дега — просто изображение двух животных, разделяющих трогательный момент, в действительности это вполне серьезное заявление на тему того, что для животных возможно, а что нет. Нуждаются ли животные в нас, чтобы быть самими собой? Аргумент Дега примерно такой: способность заботиться друг о друге, будь то у людей или же лошадей, — такая способность не дается нам сходу, с рождения. Отнюдь. Забота есть достижение. Своей немного сентиментальной картиной Дега показывает нам, что забота возникает лишь в процессе культивации, а, так сказать, возглавляют данный процесс люди — и никто кроме них.
Идея дикой природы как таковой, то есть мира животных, не тронутого окультуривающим влиянием человека, вызывает у Эдгара Дега какое-то неявное отторжение. Места этому миру в создаваемых им картинах он не находит. В этом плане можно сказать, что Дега — геркулесовский художник, «геркулесовский» в том древнем значении, что Геркулес был великим укротителем. Геркулес был полубогом, отправлялся в глушь и сам тоже был диковат, но использовал эту связь с глушью на благо культуры. Его задача — поставить глушь на колени. Его задача — сделать культурой то, что существует у самых дальних ее границ. Насилие у Геркулеса — это насилие культиватора, укротителя. Пожалуй, насилие — это последнее, что обычно приходит в голову кому бы то ни было в связи с полотнами Эдгара Дега. И все-таки оно есть. Оно скрыто, но оно есть. Дега, наиболее геркулесовский из всех живописцев XIX столетия, намекал на подлежащее цивилизационным структурам неявное насилие, которое связывает между собой человеческих существ, связывает между собою животных, связывает дикое с окультуренным.
XIII. Продолжаем копаться в картинах Эдгара Дега с лошадьми, в его симпатиях к буржуазной цивилизации — и в глубинном переживании абсурдности и необходимости такой цивилизации
Поэтому, пожалуй, забавнейшая из всех картин Эдгара Дега — это картина с одинокой лошадью и собачкой в конюшне, а нарисовал он ее в районе 1862 года. На картине изображена передняя часть гнедой лошади, боком к зрителю. Внизу, на уровне головы лошади и мордочкой к нам, — собачка. Собачка не очень-то умная: она влюбленно, хотя и жалобно, глядит из картины на зрителя — человека, который не может оказаться в картине, но этого и не нужно. В этом смысле картина становится завершенной, когда перед ней становится какой-нибудь безымянный зритель. Глупенькая собачка вечно ждет появления человека, на которого можно было бы устремить раболепный взгляд. К слову, именно таких вот собак люди выводили на протяжении многих столетий, добиваясь от них изъявления той абсолютной зависимости от человека, какой могут достичь лишь собаки. Ни одно другое животное, кроме собак, никогда не было способно настолько всецело сосредоточивать на человеке все свое существо, всю цель своего бытия. Дега на своей картине довольно удачно передал это позой собаки и ее взглядом.