Франц Марк размышлял об этой проблеме довольно часто. 16 декабря 1915 года (жить ему с того дня оставалось меньше трех месяцев, хотя он об этом не знал) Марк сочинял длинное письмо Марии из Gemütlich-Leiningen, как он его называет, — «веселого Лайнингена!», а это такое местечко в Рейнской области в Германии, где Марка временно разместили на пути куда-то поближе к Вердену. 16 декабря Марк размышлял о проблемах языка и выражения истин, которые этот язык превосходят. «Лишь поэтам, — писал он, — удается сказать словами нечто стоящее, но это может произойти лишь в таинственном царстве искусства — а там уж, как сказано, „кто может вместить, да вместит“».
Подобный язык, какой используется в стихах — в стихах, так или иначе закруженных вокруг абстрактнейшей и чистейшей из истин вроде той истины, что «все сущее — пламенеющее страдание», — в языке это нечто вроде того, что Франц Марк пытался создать цветом и формой в живописи. Однако прочесть картину Марка просто как некую фразу или суждение значило бы упустить из виду ее чистоту и абстрактность. Смысл «Судьбы животных» невозможно передать внятным повествовательным предложением. Эта картина — не «про» какое-то ужасное грядущее событие. Это не предвосхищение войны в плоском смысле предсказания насчет какого-нибудь там события на историческом горизонте. Она не сообщает, что «будет война», тем же образом, каким говорящая голова в телевизоре предсказывает, что такой-то станет президентом страны тогда-то. Великая война как историческое событие, которое можно предсказать, если читать социально-исторические знамения времен или активно следить за международными отношениями, Франца Марка не интересовала. Картина Марка — отнюдь не картина про треволнения той эпохи.
Картина Марка — прежде всего о духовном, geistig состоянии бытийствования. О внутренней реальности бытия, очищенного от всех конкретно-исторических условий, которые делают бытие в принципе этим бытием или тем. «Судьба животных» — картина о судьбе, Schicksal, животности как таковой, о том, каково это в целом — быть живым существом, то есть быть заброшенным в пламенеющее страдание, — иначе говоря, в состояние, когда приходится выносить телесность и время, «проходить через» что-то, «претерпевать», «появляться на свет», в бытие, и затем «уходить из жизни». Но, конечно, даже произнести эти несколько слов — значит уже нарушить чистоту того, что хотел показать нам Франц Марк. В том письме от 16 декабря 1915 года Марк сам это признает. Он пишет: «Но за пределами чистой сферы искусства с помощью языка лишь бесконечно громоздят бессмыслицу». И затем, спустя несколько строк, Марк выпаливает Марии: «Следует поменьше говорить и жить только чувством».
XXI. Взглянуть на «Судьбу животных» по-настоящему — значит изменить свою жизнь, изменить вообще всё
Это желание, о котором Марк запальчиво пишет супруге, эта потребность «жить только чувством» — поразительная и тревожащая. В этом будто есть что-то неправильное, опасное, неприемлемое. И в то же время мы понимаем, о чем он. Где-то внутри мы его понимаем. Мы знаем, что как-то можно сообщаться с глубинами — как-то можно стоять пред картиной Марка и, может быть, содрогаться, трястись и отвращать свой взор из-за громадности того, что изображено на этой картине. Знаем, что в целом мышление — это такой процесс, когда выносят суждения и приходят к некоторым заключениям, решая по итогам мыслительного процесса ту или иную задачу.
Но есть и иной вид мышления, иной вид мыслительной деятельности, который так не работает. Он ведет кругами и спиралями. Двоится и пробивается внутрь. Уходит спиралью к собственным основаниям и затем возвращается. О таком вот мышлении, таком опыте пишет наш старый приятель Д. Г. Лоуренс в своей причудливой книжке под названием «Апокалипсис». «Пока люди, — как пишет Лоуренс, — еще полагали вместилищем сознания сердце или печень, у них не было этой концепции последовательного мыслительного процесса. Мысль для них была завершенным состоянием чувствосознания, нарастанием и углублением, где чувство углублялось в чувство в сознании, пока не приходило ощущение полноты. Завершенная мысль была измерением глубины бездны, подобным водовороту эмоционального осознавания, и на дне этого водоворота эмоций складывалась решимость. Но это не было этапом пути. Не было логической цепочки, которую можно было бы развивать дальше».
Когда смотришь на «Судьбу животных» — это должен быть опыт, чем-то схожий с описанным у Д. Г. Лоуренса. Это должен быть процесс нарастания, углубления. Все должно походить на спиралевидное устремление к ощущению полноты, на погружение в водоворот эмоций. В итоге же конечный результат того, чтобы смотреть на «Судьбу животных» и подлинно ее видеть, — совершенное безмыслие. Суть не в том, чтобы выработать идею или прийти к заключению. В итоге увидеть «Судьбу животных» по-настоящему — значить изменить свою жизнь.
Звучит по-дурацки, конечно. Фраза довольно избитая. Говорят же, что вот я сделал А или Б, и это «изменило мою жизнь». Что на самом деле имеют в виду — так это то, что жизнь не изменилась вообще. В виду имеют прямо обратное. Мы говорим, что нашли какой-то там ресторан или перелезли наконец-то в другую обувь — и это изменило нашу жизнь. Такое говорят, понимающе улыбаясь. Это гипербола, и цель ее — подчеркнуть, что как-то осмысленно изменить свою жизнь на самом деле непросто. По правде, лишь для очень немногих людей, которых вы встретите в жизни, утверждение, что «то или это изменило мою жизнь», будет чем-то помимо невинной шутки. Используя фразу про «изменение жизни», мы, как правило, отгораживаемся от действительной жизни в ее полноте стеной иронической дистанции. Мы объявляем, что не готовы к тому, чтобы нас увлекло и затянуло в водоворот. Этому не бывать. Что мы реально имеем в виду, говоря про «изменение жизни», так это то, что «моя жизнь не изменится ни при каких обстоятельствах. Я закрыт. Ничего не произойдет — ни во мне, ни со мной».
Но взглянуть на картину Франца Марка «Судьба животных» и по-настоящему увидеть ее — значит преобразиться во всем своем существе. «Чувствосознание», как говорит об этом Д. Г. Лоуренс, чувствосознание картины Марка — это чувствосознание, которое призывает нас из одной формы жизни в другую. Призывает нас к откровению. Встать перед этой картиной и дать ее форме опыта всецело омыть все твое существо значило бы впустить в мир иную форму бытия, где бьется трепещущее сердце жизни, где великую трагедию и великую красоту жизни не держат на расстоянии, а принимают в такой полноте, что она едва ли не становится невыносимой. Это значило бы пробудиться. Пробудиться и по-младенчески зарыдать в жестоких объятиях совершенно нового мира.
Вот что имел в виду Франц Марк, когда писал жене, что будущее может быть настоящим, будущее можно реализовать. Он имел в виду, что Абсолютное Сейчас может быть прямо сейчас. Имел в виду, что вечноприсутствующее может присутствовать прямо сейчас в настоящем. Имел в виду, что слова сивиллы, какими бы слова эти ни были, — истинны. И если слова сивиллы по-прежнему истинны, то есть и такое место, где разговоры должны оборваться, дабы установилась величайшая истина молчания. Поэтому передать картину Марка словами в конечном счете нельзя, ибо внутри этой картины немало молчания — и чем глубже погружаешься в эту картину, тем больше удаляешься от речей.
XXII. Франц и Мария Марк мечтают обустроить сад
До того письма от 16 декабря 1915 года эти вот «поменьше говори» и «побольше чувствуй» Франц Марк переживал восемь или около того месяцев. Однажды ранней весной, в апреле того же года, Марк размещался в каком-то городишке и прогуливался в садах. «Все начинает расти, — писал он Марии 13 апреля 1915-го. — Стоять посреди роскошного старого сада, когда весна глядит на тебя мириадой крошечных глазок, — довольно волнительно». Франц Марк прогуливался по саду, а на фронтах — в считаных километрах от того места, где он стоял в этом уголке возделывавшейся многими веками Европы, где целые поколения засевали сады и заботливо за ними ухаживали, — бушевала в эту минуту война.
Такие вот старые сады Марк называет «на удивление смелыми». Может быть, он имеет в виду, что такие сады знают, что представляют собой, и прямолинейно в этом себя выражают. Он пишет Марии, что «влюблен в цветы и листья более, чем когда-либо». Но военные испытания, опыт предшествующих месяцев и всё открывавшееся его взору на полях сражений Великой войны, мысли, которые проносились в голове у него с тех пор, как он поступил в германскую армию, и еще в дни и годы перед его поступлением в германскую армию, дни и годы борьбы, приведшие его в итоге к прорыву — тому, чтобы в annus mirabilis (это зима 1910 и первые месяцы 1911 годов) стать настоящим художником, — весь этот опыт наложил на Франца Марка свой отпечаток. Он более, чем когда-либо, влюблен в цветы и листья, но еще после всего пережитого глядит на цветы и на листья иначе. Марии он пишет об этом вполне открыто. Он пишет: «Теперь я гляжу на них совсем по-другому. Во мне неизменно присутствует чувство жалости — чувство, что мы заодно; мы глядим друг на друга молча и с выражением, означающим: „Мы понимаем друг друга; истина — где-то еще, мы оба берем в ней свой исток и однажды в нее возвратимся“».
Перед нами, хотя и в другом изложении — все то же интуитивное соображение, мерцающее наитие, напряженная внутренняя уверенность, которая утверждает разом, что «этот мир — он необходим, тварность необходима» и в то же время что «этот мир — трагедия, отпадение от любой мыслимой истины, любого мыслимого единства. Тварность — это мучительный разрыв, заброшенность и влачимость чрез этот процесс становления и затем исчезания». Сказано по-другому, но смысл тот же: все сущее — пламенеющее страдание.
В письме от 13 апреля 1915 года Марк отвлекается от своих размышлений на тему жалости и любви к цветам и листьям. Он думает о собственном саде, разбитом у их с Марией домика. Позволяет себе помечтать, что именно они бы устроили на собственном клочке земли, — помечтать о том саде, который они насадили бы вместе и за которым ухаживали бы. Он грезит о том, как состарится, и спрашивает себя, будет ли с возрастом поспоко