Сорвавшись в письме на Марию, Франц Марк берет себя в руки. Он знает, что перегнул палку. И сразу же после обвинения Марии в том, что она ничего не знает о войне, пишет такие вот строки. «Еще может быть, — пишет он, одергивая себя после гневной вспышки, — что это я не могу или не хочу видеть это как-то иначе; когда я вижу, как сражаются и умирают, я чувствую себя так, будто гляжу на природу, в которой все точно так же; но нельзя касаться ее образа близоруко, нужно искать далеко позади нее — искать тот далекий смысл, который есть единственное живое и возможное во всем этом».
Примерно в это же время, когда Марк излагал эти мысли в письме к Марии, он работал над тем, что окажется его последними тридцатью двумя произведениями изобразительного искусства, — хотя сам он этого знать не мог. Это наброски, которые Франц Марк делал уже на фронте. Рисунки в небольшом блокноте. Нарисованы они карандашом. Цвета здесь нет — лишь затенение, которого Марк добивался, управляя нажимом на карандаш и плотностью линий. Репродукции этих фронтовых рисунков Марка — в более или менее точно приближенном к блокноту карманном формате — вышли в издательстве Sieveking Verlag под названием «Наброски с поля боя». Поэтому сейчас, в начале XXI века, можно подержать в руках блокнот, пугающе схожий с тем самым, который когда-то держал в своей руке в начале XX века Франц Марк. Это его, Франца Марка, визуальное завещание. Прошло больше ста лет, но каким-то образом наши руки все еще касаются его запачканных рук солдата-художника. Наша плоть касается его плоти. Такое вот сопричастие.
Наброски эти, что очевидно, — порождение тех же ума и духа, той же руки, которые создали «Судьбу животных». Например, есть два разных рисунка, на которых Марк написал слово Streit («раздор»). На этих рисунках мы видим несколько столь же резких вторжений в картинную плоскость, какие есть на «Судьбе животных». На первый взгляд может показаться, что эти наброски — Маркова попытка отчасти абстрактно запечатлеть, как выглядит и ощущается битва. Но ничто иное в его блокноте вроде как не отсылает к реальным событиям той войны, в которой участвовал Франц Марк, даже косвенно. Наконец нам становится ясно. Франц Марк был участником Великой войны. Но уже перестал воспринимать войну в качестве таковой.
Еще мы знаем, что на протяжении скольких-то лет Франца Марка занимала идея сделать ряд «иллюстраций» к Библии. Я пишу «иллюстраций» в кавычках, потому что Марк не собирался в буквальном смысле снабжать текст иллюстрациями. Ему представлялось, что рисунки могли бы быть такими же вызывающе-авангардными, как и картины, которые он сам и его коллеги вроде Кандинского, Клее и Макке создавали перед началом войны. Ему представлялся сборник иллюстраций, который, вместо того чтобы задействовать обычный — прямолинейный и репрезентативный — подход Библий с картинками, запечатлел бы чувство и главный посыл различных библейских пассажей.
Мы также знаем, что Марку часто вспоминались начальные строки Библии — что его завораживал рассказ о творении. Знаем, что Марку хотелось образно выразить, например, такие вот строки — а это одни из первых строк, с которыми сталкивается читатель первой же главы книги Бытия: «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою. И сказал Бог: да будет свет. И стал свет». Поэтому с тем же успехом можно сказать, что рисунки Марка, которые про «раздор», суть попытка облечь в визуальную форму это начальное творческое потрясение, рассечение пустоты, явление света во тьму, извержение вида в безвидность.
И вот после этих начальных этапов творения — после рассечения пустоты, явления света, установления тверди и условий для жизни — начинают появляться живые существа. Появляются киты, рыбы и летающие создания. Создания, которые появляются, извиваются, скользят, пресмыкаются и размножаются. Гиганты и создания глубин. Затем пришел черед созданий земли, которые принадлежат не пустынной глуши и не глубинам, — укрощенных и одомашненных. «И сказал Бог: да произведет земля душу живую по роду ее, скотов, и гадов, и зверей земных по роду их. И стало так. И создал Бог зверей земных по роду их, и скот по роду его, и всех гадов земных по роду их. И увидел Бог, что это хорошо».
Множество самых разных ученых много раз отмечали, что есть одна такая необычная штука в иудейском писании — текстах и документах, которые в итоге свели воедино и канонизировали как Библию, — что эти писания чем-то необычны для своего времени и контекста, то есть для ситуации бронзового/железного века и средиземноморских/ближневосточных цивилизационных структур, а именно тем, что эти писания раз за разом подчеркивают, что их Бог, который является под разными именами и в разных обличьях, что этот Бог — это Бог заботливый, Бог, который неизменно печется о том, что сотворил, который может называть и именовать творение «хорошим».
Не заблуждайтесь: Бог иудейского писания есть Бог ужасный в том самом ключе, в каком этот ужас описан выше. Это Бог, заставляющий пустыню Кадес сотрясаться, дрожать и скакать подобно тельцу. На этого Бога не можно смотреть человеку, потому что человек не может увидеть этого Бога и остаться в живых. Не смотрите на Бога! Потупите взор свой — физический взор и мысленный. Все вообще взоры. Этот Бог ужасен. Но еще этот Бог — Бог заботливый, Бог ошеломительно-непостижимой заботы. Бог есть источник — ужасный, внушающий трепет источник вспарывания мироздания, чтобы вообще что бы то ни было начало быть, и этот же Бог — невероятная нежность в сердце открытой раны; нежность, в которой являющееся на свет уже в момент своего явления есть то, что можно оплакать, что можно приласкать, приютить, о чем в его пламенеющем страдании можно позаботиться. Ужасный Бог первобытной ярости есть в том же деянии и Бог абсолютной кротости.
Едва ли эти противоречивые образы — если они вообще противоречивые — можно согласовать в еще более совершенном единстве. Это странное противоречие в сердце Бытия — Бытия, которое есть Становление, — это странное противоречие не могло возникнуть само, и его некуда анализировать или объяснять дальше, поскольку оно само — основополагающая проблема, исходя из которой можно анализировать и объяснять все прочее — в той мере, в какой вообще можно что-либо проанализировать или объяснить.
Франц Марк, со своей стороны, эту основополагающую ужасность/кротость никак не анализирует и не объясняет. Но изображает ее, хотя и на свой манер. Все в тот же annus mirabilis с 1910 на 1911-й он уже открыл, уже выработал некий стиль рисования и живописания, при помощи которого мог облечь в форму некий отблеск этого основополагающего, намекнуть на него в визуальной сфере, которая уже вышла за пределы сугубо визуального.
В этом смысле фронтовые наброски Франца Марка — страннейшие из всех фронтовых набросков, какие вам когда-либо встретятся. Образы реальной войны в них совершенно отсутствуют. Ничего из того, что видишь, к примеру, в произведениях Отто Дикса — а у него там гниющие трупы, обломки, убежища, разрушенный мир и сломленные войной люди, — нет и в помине. Но нет и элегически-траурных сцен, какие можно найти у художников вроде Пола Нэша, для которого опустошение Великой войны — спорынья и бельмо на самой земле.
Нет, вообще-то рисунки Марка, сделанные им в самый последний год жизни посреди неистово-жутких сражений, которые с такой бесчеловечной жестокостью эту жизнь у него отнимут, работы, которые Франц Марк создал в эти свои последние дни на земле, — это работы преизобилия, органических форм, что обтекают и огибают одна другую, — убаюканной и баюкающей животной жизни, столь обожаемых им лошадей на фоне пейзажа, а он причудливый и насыщенный одновременно. Он рисовал картинки с камнями или камнеобразными фигурами, которые будто бы сами прыгают в бездну полностью органической жизни, а затем рисовал еще что-то растущее — оно простреливается лучами чистого бытия, а его очень условное единство вот-вот распадется и вновь растворится в пейзаже. Он рисует лисицу, которая всем своим видом показывает, что она — лисица, сообщает каждую частичку бытия-лисицей, какой бы нам только ни захотелось. И в то же время эта лисица — не более чем несколько треугольников с квадратами да пара фрагментов, затененных карандашом. Лисица реальна. Лисица — иллюзия. Лисица — это случайное переплетение элементарных форм, сошедшихся вместе, будто во сне. Лисица видит нас. А мы видим лисицу.
За два дня до смерти, 2 марта 1916 года, Франц Марк написал Марии такие слова.
Сам я чувствую себя хорошо — нервы мои не тронуты, чему я сам удивлен… Многие дни я наблюдал лишь самые чудовищные сцены, какие может вообразить человеческий разум. Вчера я был счастлив, что получил от тебя открытку и еще письмо Лисбет, к которому ты кое-что прибавила: для меня огромное утешение — знать, что вы вместе, и слышать, что вы можете обмениваться мыслями о различных людских и художественных проблемах. Будьте покойны и не тревожьтесь: я вернусь к вам — в этом году война кончится. Я должен остановиться; транспорт для перевозки раненых, с которым уйдет и это письмо, вот-вот отправится. Пусть вам будет так же хорошо и покойно, как мне. Целую, пусть в мыслях мы всегда будем вместе. Передавай привет Лисбет и детям.
4 марта в 4 часа пополудни Франца Марка не стало.
Что почитать дальше
Франц Марк, «Письма с войны». Пожалуй, из всех написанных когда-либо писем эти — одни из сильнейших. И чем дальше — тем они лучше. Осознание, что в последнем письме он умрет, лишь добавляет накала. Великолепно.
Д. Г. Лоуренсенс, «Апокалипсис». Последняя книжка Лоуренса. Он написал ее, когда уже умирал от туберкулеза. Книжка глубоко странная и зачастую желчная — в том самом ключе, в каком странным и желчным бывал и сам Лоуренс. И еще она потрясающая.
Фредерик С. Левин, «В созерцании Апокалипсиса: живопись Франца Марка и немецкий экспрессионизм». Ученое сочинение. Многое там глубоко ошибочно. Но из этой книжки я без малейшего зазрения совести позаимствовал целую кучу идей и мыслей. Плюс в мои руки ее вложил ангел/демон — а это чего-то да стоит.