удачного выступления или писатель, изруганный в газетах. Кому выболтал он сокровенные свои помыслы? Дабы разогнать никчемную тоску, погрузился он в чтение романа, написанного на языке всемирного бандита Ллойд Джорджа:
«Артур Грехем в своем кабриолете уже подкатил к дому № 160а на Бекер стрите, кинул вожжи груму и через секунду уже пожимал руку юной Мэбель, долженствовавшей скоро стать его любимой, любящей и законной женой»…
Гражданин Артенев опустил книгу на колени. Забытый мир ковров, лиловых абажуров, хрустальных ваз с фруктами и недозволенных ласковых слов возник перед ним. Явился величественный царедворец с седыми усами и без всякой шеи: «Мое почтение, – говорил он так, что как раз никакого почтения-то и не получалось, – много стихов барышням в альбом сочинили? В мое время и стихи сочиняли, и царю служили, и ни морфием, ни кокаином себя не подхлестывали», – и уезжал играть в винт к губернатору.
Гражданин Артенев снова открыл книжку.
«Мать Мэбель, мистрис Соути, встретила Артура радостно: „Мэбель чуть не осталась без глаз, – сказала она, – так пристально смотрела она на улицу“. И с этими словами старушка ушла под каким-то предлогом. Ей хотелось оставить молодых людей одних».
Гражданин Артенев вспомнил строгую и всегда слегка обиженную старушку, игравшую в хальму со всяким молодым человеком, который, по ее мнению, мог соблазнить зеленоглазую Лели. А если отлучалась она на секунду из комнаты, то кривобокая madame Chevalier входила и говорила: «Voyons, Lely, fais de la musique, mon enfant!»[22] И наконец самый ужас – маленькая записка: «Забудьте обо мне, мама и папа никогда не согласятся». Гражданин Артенев отшвырнул книжку. Знакомая тоска, возникнув где-то под сердцем, усталостью разлилась по всему телу. Да еще у соседей начиналась обычная сцена:
– Я прихожу домой усталый, а мне даже кашу не сварили. Так подыхайте вы все с голоду! Завтра же со службы уйду, черт вас побери!
– И подохнем лучше, чем с тобой жить.
– А, нехорош стал? Так не желаю больше от вас никаких одолжений.
И пошли хлопать все двери.
Гражданин Артенев знал, что если остаться сидеть в этой комнате, то, не зная удержа, подберется тоска к самому горлу и зажмет мертвой хваткой. Поэтому прибег он к способу, давно испытанному. Он вышел из комнаты, спустился по темной многоэтажной лестнице и отправился бродить по улицам, засыпанным промчавшейся метелью. Он решил навестить потерянного в толпе философа. При этом он вспомнил, что путь к нему лежал мимо деревянного домика с козлобородым обитателем, и чуть не повернул обратно, а потом все-таки пошел прямо. Луна раскидала лохмотья облаков. Гражданин Артенев вздрогнул. Из форточки оконца высовывалась бледная голова с козлиной бородой.
– Слышите? – прошептала она. – Мертвые-то не очень рады, что их без гробов хоронят.
Над отдыхающей после бури Москвой носились печальные далекие стоны.
– Это свистят паровозы, – сказал гражданин Артенев.
– Да, да, паровозы, – пробормотал тот, – мне-то уж поверьте, я-то своего сына по голосу узнаю. Впрочем, это не предмет для светского разговора, да и обстановка мало напоминает салон. Не угодно ли зайти выпить чашку шоколаду с бисквитом? Правда, шоколад изготовлен из ячменя, а бисквит странно похож на холодную картошку, но ведь в жизни все иллюзорно и символично.
Он тихо прибавил:
– Если не изволили за это время изменить своих взглядов на прекрасный дар богов, то смею утверждать: небезынтересно и небесплодно будет наше собеседование.
Так как гражданину Артеневу было все равно куда идти, то, несмотря на страх, внушаемый ему трупоподобным лицом, он согласился и даже вежливо коснулся шапки, ибо уж так был воспитан.
– Мой камердинер ленив, – сказал козлобородый человек, – дворецкий тоже не отличается прилежанием. Не рекомендую дотрагиваться до книг, если не любите пыли… Вы простите, что я все головой дергаю – явление чисто нервное.
На столе стояла никогда, по-видимому, не мывшаяся посуда, облепленная наслоениями, роясь в которых можно было, как при раскопках Трои, открыть несколько периодов культуры. Неубранная постель с измятой серой простыней была холодна и отвратительна. Книги, пыльные и изуродованные, лежали, сваленные в груду.
– С тех пор как душа запрещена законом, я книги больше для тела употребляю: питаюсь и отапливаюсь. Дров-то ведь нет! Кроме, разумеется, классиков. Под классиками разумею тех, которых давали в приложение к «Ниве». У новейших авторов бумага толстая и вполне заменяет лучину. Встречаются такие перлы:
Почитал я Гоголя,
Вышел прогуляться…
Людям нужно много ли?
Вырвало от счастья.
– Неплохо? Впрочем, я позвал вас шоколад пить, а не навозну кучу разбирать.
Он дрожащей рукой взял кофейник и поставил его на печурку. Потом вдруг наклонился совсем близко к гражданину Артеневу и молвил тихо:
– У меня к вам разговор есть на тему о смерти.
Гражданин Артенев вздрогнул.
– Это очень интересно, – пробормотал он вежливо, а сам подумал: «Сумасшедший».
– Интересно? – обрадовался тот. – Еще бы. Ведь умереть-то до смерти хочется. Да… забыл вам представиться: Иванов, Иван Иванович… Имя самое обыкновенное, отчество тоже и фамилия… А все вместе получается необыкновенно. А знаете, кто я по социальному положению? Самоубийца. Да, да. Я так и в анкете анонимной написал: ваше любимое занятие – кончать жизнь самоубийством. Я и с веревкой на шее всю ночь на ночном столике простоял, а толкнуть не посмел, я и на рельсах два часа пролежал, а перед самым паровозом отполз. Ничего не получается.
Смерти боюсь смертельно. Я вообще-то в комнате один не люблю. Я после гибели жены нищих к себе ночевать приводил. Друзья все при различных обстоятельствах погибли, да и были ли у меня друзья, вопрос, требующий ближайшего рассмотрения. Не могу один и смерти боюсь именно в одиночестве. Одному в темноте на крюке висеть! Как вы скажете?
– Конечно, неприятно, – вежливо отвечал гражданин Артенев.
– Так вот-с… мысли, высказанные вами случайно в толпе… Одним словом, полагаю, что меня поймете и отговорок напрасных приводить не будете. Вот-с…
Он выдвинул из столика ящик, вынул оттуда большой темный перстень с причудливым гербом, который от нажатия пружинки откинулся, обнаружив маленькое золотое углубление и в нем темное зернышко, гладкое и блестящее. Иван Иванович Иванов из того же ящика вынул от времени пожелтевшую, мелкоисписанную бумагу и протянул гражданину Артеневу.
– Полюбопытствуйте, – сказал он.
«Сие черное семя, добываемое эфиопусами в их отечестве, быв растворено в каждом свене молока питье, оному ни цвета, ни вкуса мерзостного не причиняя, в кровь невидимо некий яд вводит, оный же к сердцу нечуемо подползая сильнее аспида язвит. А живут послед испития то один час, то два с дородностью телосложения в соответствии, а привезено семя во французское королевство для славной Катерины Медичис, коя многих вельмож знатных оным, коварства своего ради, извела».
– Один американец, – сказал Иванов от волнения хриплым голосом, – такой опыт сделал. Он два револьвера одинаковых взял, один зарядил, другой нет, потом перемешал да из одного в висок и выстрелил… И жив остался… Каково испытание для судьбы? Револьвер для гражданина Эрэсэфэсэр вещь недоступная… Вот я и хочу… два стакана взять, в один положить зернышко да на удачу и выпить… Я давно хотел, но один не могу… Другое дело при сочувствии зрителя… А может быть, вы бы сами другой-то стаканчик… Я вас еще сегодня после встречи к себе затащить хотел… Но испугался… Так как же?..
Гражданин Артенев молчал. Ему почудилось, что в углу явился вдруг некий в шитом серебром плаще красавец и мигнул ему, пригубив золотой кубок, и тотчас стал скелетом и рассыпался неслышно. Иван Иванович Иванов долго и со страхом смотрел ему в глаза, потом вдруг словно угадал тайные помыслы, засуетился.
– Вот стаканы, – сказал он торопливо. – Есть кипяченая вода… Сырой опасаюсь по причине желудка. Ведь, может быть, придется еще живым остаться… Так неудобно новую-то жизнь начинать с гастрического заболевания.
Он вышел из комнаты, вернулся с кувшином, наполнил водою два стакана и в один из них бросил зернышко. Бросив, закрыл глаза и переставил стаканы несколько раз. И когда он переставлял, гражданин Артенев тоже закрыл глаза, хоть и страшно ему было.
– Иван Иванович, – послышался печальный голос, – это вы мою водичку взяли?
Печальное лицо с очками на кончике носа просунулось в дверь.
– Так, голубчик, нельзя-с… У моей жены мигрень, и она эту воду, как манну, бережет, а вы пьете… Да еще гостей угощаете…
Печальный человек взял кувшин и ушел, укоризненно поглядев на гражданина Артенева.
– Домашние трения, – усмехнулся Иванов, – не дурно для финала жизни.
Он начал ходить из угла в угол, будто разговаривая сам с собой, потом взял со стола какие-то фотографии, бросил в огонь и с любопытством смотрел, как вспыхнуло с новой силой подкормленное пламя.
– Жена и два сына, – пробормотал он.
И тут, схватив один из стаканов, выпил его залпом. Гр. Артенев видел перед собой только другой оставшийся на столе стакан. Он почувствовал у себя в руке холодное, гладкое стекло и, ни о чем не думая, спокойно, как некогда пил шампанское, выпил воду. И тотчас ему показалось, что стены комнаты сдавили ему грудь, и от козлобородого призрака пахнуло тленом. Задыхаясь, кинулся он к двери, с бешенством вырвал рукав свой из цепких пальцев и через секунду бежал по пустой улице. А сзади него из форточки несся крик:
– Куда же вы? Куда же вы?
Гражданин Артенев бежал, и ему чудилось, что кто-то преследует его по пятам, и не хватает только, чтоб поиздеваться и помучить. Но это была только черная его тень, мчавшаяся следом за ним по серебролунным стенам домов, успевавшая еще по дороге нырнуть во все дворы, во все впадины и подвалы недостроенных зданий и катившаяся по снегу, когда владелец ее перебегал улицу или переулок. Добежав до своего дома, гражданин Артенев вдруг остановился, а за ним на каких-то развалинах развалилась его тень.