У писателей есть общепринятые правила: в их числе — не использовать подобные совпадения для своего вымысла, однако я надеюсь, что вы, читатель, простите мне отступление от этого правила.
Итак, в тот самый момент, когда Клиффорд снял трубку и набрал номер Хелен, она разговаривала с Артуром Хокни, которого увидела впервые за несколько лет; хотя, если уж событие должно произойти, то оно произойдет. Моя история приближается к реальным событиям очень близко, именно поэтому она иногда может казаться неправдоподобной. Спросите непредвзято самого себя, читатель; разве временами жизнь не бывает менее правдоподобной, чем выдумка? Разве те заголовки газет, что встречают вас каждый новый день, не говорят о самых экстраординарных и невероятных событиях? Разве в вашей жизни не бывало так, что годами не случалось абсолютно ничего, а затем вдруг возьмет да и произойдет все подряд, ужасное, невероятное и удивительное? Во всяком случае, именно так все и происходит в моей жизни, а я не думаю, что жизнь писателей сильно отличается от жизни читателей.
Ну, так вперед! Что это был за вечер! Представьте себе атмосферу дома Хелен: она уложила четырехлетнего Эдварда в кровать, и теперь могла бы, наконец, уделить Артуру внимание. Он позвонил ей накануне из аэропорта Хитроу: она настояла, чтобы он приехал. Саймон был в Токио, на подписании важного соглашения; естественно, и Салли Аньес Сен-Сир там же. На Хелен было очень простое шелковое кремовое платье; она уселась в светло-зеленое кресло и посмотрела так нежно и так мило на Артура. А Артур понял, какое великое искушение ему придется перебороть, и почувствовал себя почти как преступник, за которыми он сам и охотился по роду службы. Примерно так чувствует себя отравитель перед тем, как всыпать в питье яд, а отравленным на этот случай представлялся ему Саймон Корнбрук. Во всяком случае, Артур не сомневался, что с Саймоном Хелен несчастна.
Чего Артур не мог понять, так это того, как же удается Хелен так долго держать Саймона возле себя, подзывая одним только щелчком своих прелестных пальчиков. Если Саймон все еще с Салли Аньес, то оттого, что ему недостает любви и внимания Хелен, и это было Артуру понятно. Но Хелен не желает сближения и примирения; она не сделает вновь щелчка пальцами! По крайней мере, до тех пор, пока не найдена Нелл; пока стоит за спиной призрак ее несчастливого брака с Клиффордом. Но она не сдается Артуру, несмотря на всю его интуицию, на его опыт доброго и любовного отношения к женщинам. Он, в сущности, простой, даже невинный человек.
Вот он сидит, чернокожий, блестяще одетый, слишком широкий и мускулистый для этого бледно-зеленого кресла (Саймон — человек тяжелого ума, но легкой кости, и вся мебель в доме является отражением этого) и слушает Хелен. А Хелен говорит ему:
— Я знаю, что мне не стоило бы… Я не должна даже говорить этого, но я чувствую, что Нелл жива. Каждое Рождество я говорю себе: сегодня Нелл исполнилось четыре, пять, шесть, семь лет. Я никогда не говорю: исполнилось бы. Я всегда говорю: исполнилось. Отчего это?
(Центр для потерянных и брошенных детей в Ист-лэйке, между прочим, придумал Нелл день рождения. Они ошиблись ровно на шесть месяцев. Нелл слишком высока для своего возраста, и они установили, что ее день рождения приходится на первое июня. Итак, они думали, что ей шесть лет девять месяцев, в пересчете на сегодняшний вечер. А мы знаем, что в этот весенний вечер ей шесть лет и три месяца. Должна сказать, не к чести Центра, что все их предположения относительно детей были далеки от истины: так, они решили, что наша Нелл, эта умница Нелл, милая, живая девочка, — умственно отсталый ребенок. Но это, впрочем, не тема данной главы).
— Но я тоже подозреваю, — неосторожно сказал Артур, — что она жива, однако подозрения — не доказательство. Ваша обязанность — жить сейчас и здесь, а не где-то в будущем, когда вернется Нелл.
Но Хелен только вертит бокал в руке и вежливо улыбается.
— По крайней мере, примите, что Нелл потеряна для вас, и потеряна навсегда, хотя она может быть жива.
— Нет! — говорит Хелен тем же тоном, каким Эдвард говорит: «Не-а!» — Если вы подозреваете, что она жива, то найдите ее!
И она подумала при этом о поднимающейся день ото дня цене на картины ее отца, последние из которых стоили уже шесть миллионов каждая. Последние свои творения он хранил в сыром помещении позади сарая, на случай, если Клиффорд Уэксфорд или подобные ему захотят поживиться. Но Хелен знала, что ради Нелл отец, несомненно, расстанется с ними.
— Я заплачу любую сумму, которую вы назовете.
— Здесь не за что платить, — говорит он, оскорбленный. — Я просто не в силах ничего больше сделать.
Он чувствует, что разозлен и готов обвинить ее в том, что она думает лишь о своей дочери и о себе: много тысяч детей погибают ежедневно в мире, некоторые — несмотря на всю любовь, им отдаваемую, а некоторые — в руках тех, кто не любит детей. А сколько голодают из-за равнодушия властей к их судьбам? Отчего бы ей не посвятить себя тому, чтобы помочь этим детям? Но нет — она может только сидеть и жаловаться на судьбу, и тратить попусту его время, и лгать своему мужу. Он имел полное право презирать ее; но ему было больно признать, что для того, чтобы любить ее, ему не обязательно ею восхищаться. Он счел себя моральным банкротом.
— Я не в силах ничего больше сделать, — повторяет он.
Но она не желает принять этого. Она встает с кресла, подходит к нему, берет его руку, целует его в щеку и просит: «Артур, пожалуйста!», называя его по имени, что она так редко делает; и он уже знает, что сделает для нее все и даже потратит свое драгоценное время на бесцельные поиски, хотя ничего не изменится: просто протянется время.
В этот момент звонит телефон: это Клиффорд. Артур наблюдает за Хелен, а она поразительно меняется: как будто какая-то неведомая энергия начинает течь в ее жилах. Это просто удивительно: ее глаза загораются, щеки из бледных становятся розовыми, голос звенит, а движения приобретают живость.
— Это Клиффорд, — говорит она вполголоса Артуру, закрыв трубку ладонью. — Что мне делать? Он приглашает меня пообедать сегодня вечером.
Артур качает отрицательно головой: он знает, что ее любовь к Клиффорду — нечто вроде опасного наркотика. Этот наркотик сильнее действует на длинном временном отрезке.
— Хорошо, — говорит она Клиффорду, даже не замечая реакции Артура, у которого она спрашивала совета. Конечно! До советов ли ей теперь! Она бегает по дому, готовясь к свиданию: это платье, это пальто, эти духи, эти туфли, а это подойдет ли?
Она лишь останавливается, чтобы обнять бедного Артура. Одна ее рука, без сомнения, по толщине составит четверть руки Артура, к тому же ослепительно белая.
— Если бы мы с Клиффордом могли быть друзьями, просто друзьями, и все…
Но, конечно, она желает чего угодно, только не этого; они оба сознают это.
— Артур, — говорит она на прощание, между прочим, — вы ведь посидите с ребенком, правда? Мне больше некого попросить. Я вернусь самое позднее в одиннадцать. Обещаю вам!
Чего стоит очарование
Читатель, весь этот день Энджи Уэлбрук провела в приготовлениях к завтраку с Клиффордом. Она поехала в лучший лондонский салон «Хэрродс» и потратила там большое количество времени и денег. Она оскорбила множество людей, что входило в ее традиции. Она обвинила косметичку в том, что та ничего не понимает в своем деле, а девушку, которая чистила от волосяного покрова ее ноги — в том, что та намеренно причинила ей боль. (Почти невозможно не причинять боли вообще, выдергивая тысячи волосков из кожи, а волосы на ногах Энджи были темные, густые и толстые).
Она оскорбила Еву, лучшую маникюршу Лондона, которая никогда не позволит себе даже усмехнуться, видя самые обломанные и самые неухоженные ногти, и которая остается невозмутимой, обслуживая самых требовательных и грубых клиенток. Еву она обвинила в намеренной порче ее ногтей, которые уже были достаточно поломанными. У Энджи были очень длинные ногти, которые она покрывала кроваво-красным лаком. Хочется верить, что такие ногти носят лишь бездетные женщины — или женщины, у которых есть прислуга. (Хотя, может быть, эти женщины всего лишь обладают очень твердыми ногтями — и всегда надевают перчатки, принимаясь за домашнюю работу).
Энджи желала детей. То есть, она желала детей от Клиффорда. Она запланировала основать династию; но с чем она осталась в свои уже более чем тридцать лет, и без мужа! Ничего удивительного поэтому, что она так пылила и грубила в «Хэрродс», но персоналу салона были неизвестны ее причины, да и незачем им было знать; следовательно, они имели полное право не быть столь терпеливыми с Энджи. Чем меньше таких Энджи, тем лучше, вероятно, думали они.
В салоне-парикмахерской она четыре раза приказывала переделать прическу, но результат ей все равно не понравился. Энджи желала видеть свои волосы густыми и пышными (абсурд, принимая во внимание ее простое, суровое лицо), а женский мастер Филипп старался сделать прическу попроще, в стиле ее лица. Но Энджи настояла на своем, и, к тому времени, когда она достигла того, чего желала — и окончательно расстроилась, следующая клиентка Филиппа прождала уже более получаса. И Энджи не подумала заплатить ничего сверх — нет, ни в коем случае!
А следующей клиенткой, которую Энджи заставила ждать полчаса, была никто иная, как новая подруга сэра Лэрри Пэтта, молодая блондинка Дороти, которая утешала сэра Лэрри в горестные месяцы после бегства Ровены. Ее отбытие, если вы помните, было связано с потрясающими разоблачениями ее многочисленных измен в течение всей супружеской жизни, причем сделанными ею самой добровольно. (Читатель, никогда не доверяйтесь благоразумию партнера — если есть что разоблачить, то рано или поздно оно будет выставлено на обозрение всех, хотя бы это и тянулось годами; либо в приступе ярости, либо страсти, либо горя — или просто для эффекта, но правда всегда проявит себя. Если вы хладнокровны, то, конечно, можете этому не верить. Но все будет рассказано!)